Нематематическая прогрессия

1.

Пусковым в этом деле, как ни странно, стал апельсин. Да, именно так — началось всё с того, что родители передали Бакуго посылку, в которую, помимо всякой мелочёвки, был пристроен пакет круглых увесистых апельсинов. Его отношения с родителями никогда нельзя было назвать простыми — никто, исключая отца, не умел выражаться словами, так что обходить этот способ взаимодействия давно уже стало у них привычным. Так уж сложилось, что, начиная ещё с первого курса, чаще всего родители ему писали: отец — всегда вечером, после работы, всегда здороваясь и не навязываясь; мать — настойчиво, иногда истерично, если он долго не отвечал; она могла позвонить, чтобы привлечь его внимание — это предвещало дальнейший разнос мозгов, чего он старался избегать. После войны в этом отношении немногое поменялось — несмотря на изменившиеся правила, он решил остаться в общежитии. Просто домой теперь приходилось ездить чаще — иначе родители уже в тандеме начинали промывку мозгов и души, выражая своё беспокойство. Он… понимал. Теперь понимал — глядя на свою спрятанную длинным рукавом правую руку и чувствуя, как в груди бьётся сердце. Сейчас у него висело не прочитанное со вчерашнего дня сообщение — посылку он смог забрать только сегодня, а разъяснять матери, что у него не разгибались ноги после прошедшей тренировки, хотелось в последнюю очередь. Теперь, когда приходилось щадить руки, он искал свои новые лимиты — и делать это на ощупь временами было нелегко. Вмиг потеряв интерес к оставшемуся содержимому коробки, он достал пакет на свет и задумчиво покрутил; потом вместе с пакетом выскользнул из комнаты, закрыв дверь на ключ: некоторые представители класса, лишённые, очевидно, определённых отделов мозга, не утруждали себя предупреждениями, предпочитая заваливаться к нему без спроса; взрывы против этой напасти оказались малодейственными. Прижимая полупрозрачный пакет к груди и незаметно озираясь, он пробрался в душевые — кухня сейчас, должно быть, была набита битком; тщательно помыл весь пакет, решив в дальнейшем не тратить на это время, и отнёс ношу обратно в комнату. Затем спустился на кухню, урвав себе нож и тарелку — недобро зыркнув на Урараку, с интересом проводившую его взглядом — и вернулся наконец к себе, снова заперевшись. Затем убрал со стола все разложенные учебники и тетради и постелил полотенце: ещё не хватало уделать рабочее место. Преисполненный нетерпеливым вожделением, он почистил первый апельсин и вонзил зубы в мясистую дольку. Сок брызнул на язык, и Бакуго зажмурился, улыбаясь. Он, чёрт возьми, любил апельсины. К сожалению, любое счастье имело тенденцию заканчиваться — особенно при превышении суточной нормы расходов. Поэтому, три дня спустя, почистив и уложив на тарелку оставшихся два апельсина — самых ярких и больших, как и полагалось напоследок — Бакуго в порыве того странного чувства, побуждавшего на бесполезные поступки, — вроде многократного открывания холодильника — сунулся в оставленную под кроватью коробку, прекрасно зная, что ничего больше там не найдёт. Конечно же он оказался прав — в коробке не нашлось ничего, кроме нескольких чёрных футболок, ещё не успевших переехать в его шкаф, и… Он прищурился, уставившись на торчащий между футболок клочок бумаги — совершенно неуместный и почти мгновенно вызвавший в нём приступ раздражения. Почерк принадлежал его матери: в центре, прямо по шву, было размашисто выведено: Не забудь поделиться с друзьями, неблагодарный засранец! Он надменно цыкнул, будто мать находилась прямо здесь в комнате. Если на втором году он и стал легче переносить их присутствие, это ещё ничего значило. — Ещё чего, — буркнул он, смяв листок и бросив его в настольное ведёрко для мусора, предназначавшееся сугубо для ошмётков из точилки и остатков ластика. Записка задела край и упала на стол; он оскалился, садясь напротив подготовленной тарелки. Запах апельсинов ударил в нос, и Бакуго, принципиально игнорируя всё вокруг, сжевал первую дольку. — Как будто я кому-то должен, — сказал он вслух, проглотив вторую. Капля сока неосторожно стекла по губе; он утёр рот. За стенкой что-то прогрохотало; Бакуго резко втянул носом воздух и закашлялся, подавившись. Если у одних людей недоставало части мозга, то другие иногда страдали припадками криворукости — свои гантели Киришима умудрялся ронять со стойким постоянством, и Бакуго уже почти перестал подпрыгивать от содрогающегося под ногами пола. Он сердито глянул на стену, разделявшую их комнату: Киришима еще на первом году обустроил у себя целый зал — и это при том, что в их распоряжении почти круглосуточно находился отличный спортзал ЮЭЙ. Он покачал головой, в который раз вспомнив висящую под потолком грушу — иногда в Киришиму вселялось что-то не совсем человеческое и он вымещал это на ней — обычно за подобными вечерами следовала очень обстоятельная уборка, но, как бы Бакуго ни кричал, песок всё равно умудрялся налететь и в его комнату. Просто Киришима был идиотом и изводил себя так, что потом даже пылесос держать нормально не мог, и- Бакуго сунул в рот третью дольку, остервенело зажевав. — Да чхать я на всех- — Нет, чёрт, нет! Бакуго ударил по столу; схватил обжёгшую глаза записку и с силой зашвырнул в ведро, едва его не перевернув. Затем вскочил, поднял тарелку со своими безупречными апельсинами, резиной застрявшими в глотке, и громко затопал на выход. Сжав зубы, через несколько шагов оказался напротив чужой двери и пинком её открыл. Занесённая для удара рука Киришимы так и замерла; Бакуго только успел углядеть сбитые в кровь костяшки — а затем с грохотом опустил тарелку на заваленный барахлом стол. — Угомонись уже, — рявкнул он и, больше ничего не сказав, ушёл.

2.

Произошло это на следующий день — Бакуго, поддавшись столь редкому для него порыву к социализации, сидел в общей гостиной, занимая собой почти всё место и предупреждающе зыркая на проходящих мимо — не то чтобы кто-то горел желанием пристроиться рядом — когда по лестнице, с перекинутым через шею полотенцем и неуложенными волосами, спустился Киришима. Он ненадолго исчез в кухне, выйдя оттуда с зажатым в руке протеиновым батончиком — коротко оглядел немногих присутствующих, чьё внимание было сосредоточено на просмотре кулинарного шоу-битвы, которое Бакуго ранее отказался переключать — а затем без всяких церемоний увалился на пол около занятого Бакуго дивана, прижавшись к нему спиной. От Киришимы, как и всегда, несло жаром — так уж он был устроен — и напрягшийся Бакуго ощутил это даже сквозь ткань штанов. Прежде чем он успел сдвинуть ногу и отпихнуть от себя лишний источник тепла, в поле его зрения прокралась забинтованная рука с зажатым в ней батончиком — его любимым. Бакуго вперился взглядом в красный затылок — но тот остался совершенно неподвижен. Уже готовая волна негодования схлестнулась с холодным рассчётом — Бакуго знал, что ЮЭЙ предпочитал закупаться батончиками другой фирмы, а это значило, что Киришима купил их сам — и что Бакуго мог прямо сейчас таким батончиком обзавестись. Выбор был сделан чуть быстрее, чем он хотел — зато Киришима без сопротивления разжал пальцы, а Бакуго, одарив последним недобрым прищуром его отросшие корни, откинулся назад, зашуршав упаковкой. Они просидели так час — впрочем, может и дольше, это никого не волновало. Вставшего рано Бакуго яростные вопли команд друг на друга убаюкали не хуже колыбельной — он вынырнул из приятной дрёмы от ощущения возни. Киришима, воспользовавшись выдавшейся возможностью, успел обустроиться так, чтобы его голова умостилась прямо на ноге Бакуго. Киришиму это не задевало — скорее наоборот, это он задевал Бакуго — пусть даже только своими высохшими волосами. Бакуго протянул руку с целью зарядить Киришиме заслуженного щелбана, разграничив территории — но случай был такой редкий, а Бакуго всё же не был лишён природного любопытства, и- Прикосновение было лёгким. Бакуго сделал всё, что от него требовалось, чтобы придать сцене максимальную обыденность — рука скользнула на колено и распласталась по штанине, как бы невзначай задев волосы Киришимы. Киришима даже не шевельнулся, а Бакуго недоверчиво взглянул на красную прядь, которую подцепил указательным пальцем — ощущение настолько не вязалось с привычным образом Киришимы, что захотелось изучить подробнее, дотошнее — но он не рискнул. Ещё мгновение задержавшись, пальцы отступили — но Бакуго оставил руку лежать на ноге. Конечно Бакуго считал себя умнее остальных — и конечно Киришима об этом знал. И конечно, исключая моменты, когда разошедшегося Бакуго нужно было немножко ставить на место, Киришима потакал его поведению — потому что иногда потакать Бакуго было очень-очень приятно — особенно когда Киришима получал от этого что-то и для себя. Например, такую редкую искреннюю улыбку — сверкающий оскал предвкушения и самодовольства, от вида которого что-то в Киришиме вспыхивало, как подожжённая щепка. Киришима усердно тренировался, чтобы соответствовать словам, когда-то сказанным Мидорией — за прошедший год он стал увереннее в своих силах и приобрёл некоторую зрелость, которой был лишён ранее. Быть равным Бакуго было задачей не из лёгких — но уже давно Киришима отказался от любых лёгких путей, а потому его отверждение крепчало с каждым днём. Когда на тренировках они выдыхались настолько, что причуды начинали буксовать, в ход шла старая добрая рукопашная — и, надо признать, что Киришима не зря ещё на первом курсе обставил свою комнату снарядами — потому что, как бы яростно Бакуго ни боролся, куда чаще, чем нет, победителем из этих битв выходил Киришима. До войны, ножом располосовавшей весь их привычный уклад, совместные тренировки всегда проходили одинаково: уставшие до дрожи в ногах, они катались по земле, кряхтя и рыча сквозь зубы от усилий и огрызаясь; Бакуго не признавал поражений — даже находясь в состоянии отката от бесконечных взрывов, он до последнего пытался прибегнуть к ним вновь, и тогда уже Киришиме приходилось пересиливать себя, заковывая в тиски окаменевших рук горячие ладони. В отместку за это маленькое мучение Киришима не гнушался пользоваться с любовью нарощённым килограммами блинов и протеина — в основном уваливался сверху, максимально расслабля всё, кроме рук. Бакуго от этого зверел пуще прежнего — потому что Киришима как-то сказал ему, что развивать силу нужно не только в руках, а Бакуго тогда обозвал его идиотом и сказал, что это поставит крест на его маневренности. «Ну, и где твоя маневренность?» — думал Киришима, с улыбкой глядя на остервенело дышащего под ним Бакуго; Бакуго словно слышал эти мысли — и тогда Киришима призывал остатки выдержки, активируя неслушающуюся причуду и наваливаясь неподъемной грудой камней — исключительно в профилактических целях. После таких тренировок в раздевалке его обычно поджидал мстительный тычок под рёбра — но следовавшее за этим «неплохо, для куска гранита», сказанное с тщательно запрятанной гордостью, рисовало у Киришимы крылья за спиной — пусть на деле пятки едва отрывались от пола от изнеможения. Бакуго восстанавливался постепенно — только два месяца назад ему разрешили вернуться к тренировкам. Он должен был начинать с малого и очень медленно наращивать интенсивность — под строгим врачебным надзором. Бакуго действительно повзрослел — и Киришима ужасно им гордился. Вместо яростной тирады и закатанных глаз после тренировки он говорил: «Опять туда.» — и послушно шёл. А Киришима в такие дни специально бежал в столовую со всех ног, чтобы успеть занять его любимый стол — тот, что стоял в углу, дальше всех остальных — потому что после этих осмотров Бакуго всегда нужно было пространство. Да, потакать Бакуго было приятно — и именно поэтому, наученный опытом, Киришима даже задышал через раз, когда ощутил почти невесомое прикосновение к своим волосам. Бакуго умудрился уснуть прямо посреди очередного скандала, разразившегося между участниками двух кулинарных команд — зрелище воистину чарующее, неизменная складка над бровью и прочее — а Киришима, уставший сидеть в одном положении, решил воспользоваться случаем. Конечно он мог сесть рядом — если и был кто-то, кому от такого действия не грозила мгновенная элиминация, то это был он. Но его вполне устраивало и нынешнее положение — потому что именно так, сидя по одну сторону от ноги Бакуго, он мог беззастенчиво о неё опираться, аргументируя это оправданиями об удобстве и прочими глупостями. На диване Бакуго мог ему этого не позволить — физический контакт вне тренировок был ему если не противен, то во всяком случае достаточно чужд — но сейчас, когда Киришима сидел в его ногах, Бакуго находился на уровень выше — и это, вкупе с вовремя подсунутым подарком, служило своеобразной гарантией Киришиминого успеха. Вникнуть в мироощущение Бакуго было непросто, но времени и возможностей за прошедшее время у Киришимы было вполне достаточно — и теперь он пользовался плодами своих прилежных наблюдений. Выждав определённый промежуток времени, он как бы невзначай сполз ниже на пол, откинув голову Бакуго на колено. На самом деле это не было его целью — рассчёты относительно высоты дивана его подвели, и, сделай он так, как задумал изначально, его шея бы скорее всего сломалась пополам, чем остановилась там, где было задумано изначально. Отступать однако было поздно — он ощутил, как Бакуго, видимо, мгновенно проснувшись, напрягся, и постарался не завышать своих надежд. Лежать с закрытыми глазами давалось ему с трудом — но прошла секунда, другая, за ними и минута — мышцы Бакуго перестали напоминать натянутую резину, и Киришима напряг желваки, чтобы не выдать себя излишне радостной улыбкой. И пусть это было далеко не самым приятным положением, он был согласен потерпеть. Киришима удовлетворённо вздохнул, смирившись с тем, что завтра, скорее всего, не разогнётся, и позволил сознанию растечься по углам на уютные звуки выходного дня. От: Каминари 16:58 посмотреть вложение 16:58 чел? Не хочешь?? Объясниться??? Киришима прищурился. Он сидел у себя в комнате, страдая над отложенной до неизбежного конца домашкой: девчонки выгнали их из общей гостиной, объявив, что собрались устроить совместный просмотр какой-то мелодрамы. Он проснулся под звук ругательств Бакуго — скинутый со своего пригретого места — и в конечном счёте поднялся в комнату. Ашидо предложила ему остаться, но без мягкого бедра под головой сидеть в гостиной потеряло свою прелесть — а Бакуго очень очень спешно ретировался к себе, даже не дождавшись его. Попытка под шумок пролезть к нему в комнату, дабы получить жёсткую, но безвозмездную помощь, тоже с треском провалилась: Бакуго, буркнув что-то про то, что Киришимы «и так было слишком много», захлопнул дверь прямо у него перед носом, и Киришиме пришлось принять поражение. Видео от Каминари наконец-то прогрузилось. Оно было снято издалека в совершенно шакалином качестве, и Киришима цокнул. Тем не менее, качества хватило, чтобы чётко распознать неизменную чёрную футболку с черепом, а, спустившись взглядом ниже, — пальцы Бакуго, бесцельно покручивающие красную прядь, прикреплённую к лежащей на его ноге голове. Киришима… покраснел. Он не помнил — возможно, это произошло уже после того, как он уснул. Он пересматривал видео как загипнотизированный, ощущая жар в лице и какое-то странное, неописуемое удовлетворение. Наконец настал момент, когда молчать дальше было уже нельзя — и он предоставил Каминари исчерпывающий ответ. От: Я 17:04 ¯\_(ツ)_/¯ От: Каминари 17:04 и это всё что ты придумал??? Позорник!!!

3.

Это произошло случайно — Киришима был уверен. С каждым бывало — когда слишком сильно отвлекался на что-то, иногда можно было начать делать что-то на автопилоте — например, трогать первое попавшееся под руку. Например, в один из учебных вечеров снова задержаться около телевизора, приметив жадно растянувшегося на весь диван Бакуго — подойти к нему и, подняв его ноги, усесться в самом углу, позволив им упасть себе на колени. Пережить несколько нелюбезных тычков в бедро — беспечно проигнорировать их и добиться своего, оставшись лежать с чужими стопами на своих коленях. Увлечься развернувшейся сценой боевика. Забыть о том, что руки подчиняются голове, и бездумно положить руку на первую попавшуюся поверхность. Отстранённо поглаживать большим пальцем чужую кожу, упиваясь захватывающим сюжетом. Просидеть так весь оставшийся фильм, не заметив подвоха. Очнуться лишь от звука собственного имени, произнесённого совершенно незнакомым голосом — замереть, осознав, что это был Бакуго. Бакуго, который сам смотрел на него совершенно застанным врасплох. Бакуго, который произнёс это так… глухо и неуверенно — совершено диким тоном, который приятно защекотал какую-то особенную часть мозга — ту, что заставила его не сразу убрать руку. Они смотрели друг на друга, пытаясь настроиться на одну волну — на частоте Бакуго шумели помехи и он колебался, а Киришима, отчаявшийся, пользовался моментом — обычно он отлично находил середину в этих непростых отношениях, но с каждой секундой, продлевавшей контакт их кожи, он опасно склонялся ближе к отвесному обрыву. Сделав последнее движение, Киришима медленно убрал пальцы, уже успевшие забраться под краюшек резинки. Он виновато улыбнулся, чувствуя, как внутри всё дрожит. — Прости. Бакуго смотрел на него ещё мгновение — затем резко перебросил ноги на пол, садясь на другом конце дивана. — Ты… — пробормотал он, нахмурившись, — следи за руками, волосы без мозгов. Он неловко засмеялся — лицо горело так, что хотелось применить на себе огнетушитель. Бакуго ушёл через десять минут — с тем же задумчиво-хмурым выражением лица, оставив Киришиму виновато смотреть ему вслед. — У вас странные представления о заигрывании, — как-то посреди игры вставил Каминари, не отрываясь от экрана. Киришима едва не выронил приставку. — Неправда! — рефлекторно вскинулся он, а потом запоздало добавил: — и о чём ты вообще? — Да ты не нервничай, проиграешь сейчас, — ехидно ответил Каминари, абсолютно уничтожая его в игре. Когда персонаж Киришимы пал, Каминари, хрустнув пальцами, лениво откинулся на руки. — Сам же всё понял. — Не знаю, о чём ты. — А что тогда неправда? Киришима беспокойно засучил ногами по полу. — Ты просто меня врасплох застал! — Ну конечно, в этом и был смысл! — Подло, Каминари! — А вот это уже точно не- эй! — его возглас утонул в кинутой в лицо подушке; Каминари выругался, положив её себе на колени. — Ты вообще в курсе, что лапать друг друга у всех на глазах, а потом вдруг начать избегать — это хреновая динамика? Мы уже устали смотреть за этим! Это называется стагнация — Серо сказал! Лицо гнусно щипнуло жаром. — Что значит лапать?! Избе- мы? За чем это вы наблюдаете, можно спросить? — лучшим выходом из данной ситуации было перейти в наступление. — Что это вы там между собой устраиваете, комментаторы хреновы? — Фу, — осуждающе сказал Каминари, — Киришима, что за слова, успел от него набраться? — Хорош, а, — он пихнул друга в плечо, вставая, — не играй мне на нервах. «Без тебя несладко», — мысленно добавил он. Эти несколько дней были… неловкими. Бакуго держался от него как-то отстранённо, и Киришима винил в этом себя — но при этом никак не мог подобрать достаточно искренних слов. Мне жаль? Нет, ему совсем не было жаль. Этого больше не повторится? Но ведь и это было бы ложью: ему ведь казалось, что последние несколько месяцев их отношения… Он взъерошил неуложенные волосы, вмиг ощутив прилив… волнения. Второй курс медленно приближался к концу — а он до сих пор трусливо избегал обличать в слова то, что порой лишало его сна и внимания в течение дня. Иногда ему казалось, что их отношения наконец-то сдвигаются с мёртвой точки — он давал Бакуго возможность решать, в каком направлении и объёме это происходит, но часто сам же разочаровывался от этого. В такие моменты, как сейчас, когда Бакуго, казалось, делал несколько предупреждающих шагов назад. — Чувак, ты слишком много думаешь, — Каминари неожиданно посерьёзнел, — ты просто не видишь, как он на тебя иногда смотрит. — Как будто щас сожрёт и выплюнет обратно? — невесело спросил Эйджиро, ощутив, как внутри всё сжалось. Обычно, когда Бакуго злился, это всем было очевидно. — Ну насчёт выплюнет я бы не сказал — больно он жадный, — усмехнулся Каминари. — А вот по поводу сожрёт- — да хватит меня колотить! Сам думаешь скромнее?! — Естественно! — Я тебе в следующий раз не его фото, а твою рожу отправлю, смотреть тошно! Сделай уже что-нибудь! — Каминари, я не могу просто- Я даже не знаю, что он- И вообще, что это вы там между собой напридумывали?! — Что видим — то и говорю! Возьми себя в руки, мужик ты или нет?! Это был удар ниже пояса — а ещё формальный повод прервать этот разговор. — Так, всё, иди отсюда, — Киришима затвердевшим пальцем ткнул Каминари в ребро; тот едва не взвизгнул, стукнув по его руке. — Щекотно же, скотина! — Вот и прекрасно, давай, советчик, — он подключил вторую руку, и Каминари вскочил. — Придурок ты! Что он трусливый, что ты без мозгов — а могли уже решить этот вопрос! — Нечего тут решать, — буркнул Киришима, закрывая за ним дверь, — и так всё нормально. Сказать, что он не думал об этом, означало лишь обманывать себя — а до этого он не хотел опускаться. Конечно думал. Иногда — наблюдая со своего места в классе, иногда — сидя рядом на обеде, иногда — навалившись сверху во время тренировки, глядя в эти яростно сверкающие глаза. Иногда ночью, когда не спалось. Всё чаще и чаще, когда не спалось — а потом виновато отмывался, стоя на ватных ногах. Гормоны и возраст делали своё дело — качественно и на славу. Не помогало и то, что от Бакуго невозможно было отвести глаз — на занятии, тренировке, или же вечером в общей гостиной — Киришима ловил себя на том, что его взгляд неотвратимо центрировался на нём. Это было тяжело — ежедневно сдерживать себя, чтобы не сделать лишнего движения. Не сказать лишних слов, лишний раз не коснуться — но, как показал опыт, даже на бессознательном уровне он всё равно хотел этого и делал это. Он боялся, что однажды это закончится чем-то более фатальным, чем периодически характерная для Бакуго закрытость — а потому не решался сделать шаг. Его вполне устраивали их нынешние отношения — на что-то меньшее он не был согласен, а сохранить эту гармонию в случае отказа ему виделось чем-то невыполнимым — потому что Бакуго он знал. Киришима вздохнул, плюхнувшись спиной на кровать; под его уже порядком немаленьким весом она качнулась, ударившись в стену, а затем раздался многозначительный стук с другой стороны — он улыбнулся, извинительно постучав в ответ.

4.

Последние несколько недель Киришима сосредоточился на тренировке выносливости: он включал режим Несокрушимого и оборонялся от приёмов своих одноклассников, стараясь не ослаблять степень защиты ни на мгновение. Тренировки потихоньку давали свои плоды — но вместе с ними рикошетом били и побочные эффекты. Когда к нему нетерпеливо постучались, он громко застонал: спина после этих тренировок не сгибалась и не разгибалась, напоминая застрявшее Отверждение, и он только и мог, что лежать пластом на животе, изредка поскуливая в подушку, пока никто не слышал. — Зайдите, — пробормотал он, и стук повторился. — Открыто! — рявкнул он, вскинув голову, и его рот непроизвольно открылся в болезненном выдохе; он снова осел в подушку лицом, как тонущий корабль. — Какого чёрта так долго?! — Киришима услышал, как шарканье опасно приблизилось. — Зачем ты вообще стучишься, — буркнул он, не поднимая головы. — Потому что у меня есть манеры, — язвительно произнёс ужасно вредный голос, и Киришима фыркнул; дышать в подушке становилось нечем. — Да уж, самый воспит-АГХ! — он резко вильнул вправо, когда в лопатку неожиданно и подло вонзились чужие пальцы. — А ну прекрати! — он задрал голову, разозлённый. Бакуго смотрел на него с нескрываемым скепсисом, в толще которого поблёскивала доля любопытства. Он недовольно уставился в ответ — но долго напрягать шею не вышло, и он снова уткнулся в подушку. — Больно же, — прохныкал он, малодушно понадеявшись, что сейчас получит какое-то подобие утешения — в специфическом стиле Бакуго, само собой, но его оно вполне устраивало. Чего он не ожидал, так это хлопка по обнажённому боку — и нетерпеливого: — Двигайся давай. …Киришима мысленно прокрутил в голове своё положение. Убедился, что не спит и не тронулся умом на тренировке — всякое могло случиться — но как ещё можно было объяснить такое божественное благословение? Бакуго собирался лечь у него под боком и- — ОЙ! — взвыл он, вжавшись в кровать; беспощадная рука надавила ещё сильнее — а деваться больше было некуда: мешала стена. — Пощады, пожал-ргх!.. — он ощутил, как на глазах выступили совершенно немужские слёзы от этой пронзительной боли, — Б-бакуго, пожалуйста, не н- ннх… — у него на мгновение потемнело в глазах; он задыхался, не способный даже повернуть голову и обеспечить приток кислорода, а мышцы словно выкручивало как чёртову верёвку, а потом резко стало так невыносимо, что вся спина пошла ребристой судорогой и- Боль ослабла. Он осел с протяжным стоном, тщетно попытавшись вдохнуть сквозь повлажневшую ткань. На периферии зрения летали чёрные мушки, и он зажмурился. Подушку насильно выдрали из-под лица, и он наконец-то задышал. Несколько слёз успешно утонули в ней, унеся с собой его позор. Волосы лезли в глаза и лицо; он боялся шевельнуться. Свободная от нарукавника рука небрежно освободила ему поле зрения — и он размыто уставился на виновника своих мучений. — Попробуй размять плечо — медленно. Киришима ощутил столь не свойственную ему жажду крови. — Ты это серь- — Возбухать будешь потом! Делай что говорят. Киришима зыркнул на него из-под влажных ресниц — лишь сейчас осознав, что чужая рука до сих пор придерживала ему волосы. Он обмяк от этого осознания и, вопреки опаске, медленно покрутил плечом. Оно повиновалось. Некоторая скованность конечно осталась — но это не было больно, и он даже смог вытянуть вперёд руку, и- В порыве необъятной радости он схватил державшую его волосы руку и звучно поцеловал тыльную сторону; рука тут же оказалась в полной недосягаемости. — Ты что творишь, волосы без мозгов?! — Бакуго смотрел на него как на умалишённого. — Чудесные руки, — он засмеялся, чувствуя, как от облегчения почти кружится голова. — Дурак, — буркнул Бакуго, вытерев руку о штанину, — самый настоящий. У тебя в этом месте даже отверждение не сошло до конца — поэтому пришлось продавливать. Дальше не будет так больно. — Дальше? — вдохновлённо переспросил Киришима, повернув голову и поймав глаза Бакуго. — Если опять не полезешь творить херню, — пригрозил Бакуго, глядя при этом куда-то ему мимо уха, — камни вместо мозгов. О, Киришима знал эту эмоцию — по пальцам одной руки можно было сосчитать, когда он заставал её так открыто. Смущение на лице Бакуго выглядело как дикий зверь на королевской перине — но до ужаса манило к себе, несмотря на затаённую опасность. — Даже не шевельнусь. И он действительно держался молодцом — по крайней мере, считал себя таковым. Не очень-то и просто было лежать смирно, пока из тебя обходными путями выдавливали душу, пусть Бакуго и не соврал — больше такой боли не появилось ни разу. Киришима даже почти привык — пока в очередной раз не раздалось знакомое шуршание, как-то странно зависнувшее. — Не вздумай делать это странным, — мрачно сказал Бакуго, а затем- ох, уселся на него сверху. — Я-то? — выдавил Киришима, — это я что ли- ай! — Помолчи, пока я случайно не нашёл второй такой узел. Киришима мстительно вильнул всем телом, и Бакуго вцепился ему в плечи — а затем в отместку взъерошил и так спутанные волосы, сильнее нужного их сжав. Киришима проглотил едва не прорвавшийся стон и замер, болезненно осознавая своё положение. Но молчать пришлось недолго — уже два кулака настигли его поясницу, и он шумно вздохнул, отдаваясь своему мастеру на вечер. — Есть что-то, чего ты не умеешь? — лениво протянул он, наслаждаясь вниманием; все особо неподатливые участки были успешно ликвидированы силой беспощадной чудотворной руки. Двух. Полутора. Не столь важно. Руки замерли, широко распластавшись по его спине — и почему-то только это положение впервые за вечер заставило Киришиму… заволноваться. Правая рука Бакуго после битвы с Всеми-за-Одного всегда была в нарукавнике — только пальцы торчали свободно. Но вторая рука была тёплой и привычной — рука, которую Киришима когда-то схватил изо всех сил — и с тех пор всегда держал в поле зрения. Узнав о том, что на самом деле случилось на поле боя, он проплакал почти три дня — все эти три дня он практически не отходил от палаты Бакуго, параноидально боясь, что что-то плохое случится опять. Впрочем, хуже, чем тогда, произойти уже не могло — если только существовало что-то хуже смерти. Бакуго был удивительным. Удивительным в нём было всё — и его повреждённая рука ничуть не умаляла этой удивительности, о чём он был готов говорить ему каждый день. Но Бакуго был таким сильным, что знал об этом и сам — поэтому Киришима мог только стоять с ним рядом, отдаваться на полную на тренировках и редко — когда позволяла обстановка — восхищаться его несокрушимой стойкостью. — Никто не умеет делать всё, — тише обычного сказал Бакуго, и его руки почти неощутимо двинулись в стороны. Движение оказалось мягким и непривычным — приятным до одури. «Я так рад, что ты здесь», — подумал Киришима, и мысль эта прорезонировала в каждой клетке его тела. — «Я так рад, что могу и дальше смотреть на тебя — слышать твой голос и чувствовать твои-» Дверь в его комнату с грохотом распахнулась. — Эй, Киришима, я пришел забрать свою- — Каминари споткнулся, переступив порог, и осоловело уставился на них обоих. — А… э, вижу, прогресс?.. — Заткнись! — хором рявкнули они с Бакуго. Бакуго соскочил с него, разом забрав с собой всё тепло, и рванул к Каминари. — Тебя, ублюдок, не учили стучаться?! — А вас двоих — закрываться?! — бесстрашно парировал Каминари, рванув в коридор; очевидно, его перегруженный увиденным мозг ещё плохо проводил чёткий и недвусмысленный сигнал бедствия. — Прекратите! — запоздало крикнул им вслед Киришима, наконец-то изменив лежачее положение, и тут же стыдливо накрылся одеялом. От: Каминари 21:06: чел срочно займись самообучением, обратный наездник выглядит по-другому! От: Я 21:07: Денки, нахрен иди! От: Каминари 21:07: по-моему ты диалогом ошибся мой сексуально непросвещённый друг

5. (+1)

Кошмары не были для него чем-то новым. Первый их виток начался после нападения злодея-слизня — он просыпался от ощущения удушья и стоящего в носу смрада, смотрел на толпу бесполезных и безликих масс и чувствовал, как жизнь чудовищно медленно покидает его — пока десятки героев разводили руками, не решая вмешаться. Ему часто снился и Изуку — как он бежал сломя голову на злодея, как швырял свой несуразный рюкзак, как бесстрашно разгребал руками нескончаемые массы, продляя ему мгновения ясного ума. Как злодей играючи захватывал и его. Как переключался на него, беспричудного, как душил его у него на глазах: медленно, с мстительным наслаждением, заполняя лёгкие. Как умоляюще на него смотрели слезящиеся зелёные глаза, пока жизнь в них медленно гасла. Он справился с этим. Он перерос эти кошмары — он заставил себя справиться. Заставил мозг забыть — забыть этот лишающий рассудка страх, эту неодолимую безнадёгу от осознания своей неотвратимой, скорой смерти. А потом его похитили злодеи. А потом из-за него пал Всемогущий. А потом все его представления о мире и геройстве и своей роли во всём этом отодрали от него вместе со шкурой, оставив висеть кровавыми ошмётками — в наказание за всё то, что он успел натворить до этого момента. И к этому моменту оказалось… что рядом с ним кто-то есть. Оказалось, что не обязательно кто-то должен был идти сзади, глотая пыль у него из-под ног — кто-то мог стоять с ним бок о бок, сражаться с ним бок о бок, учиться и учить — своим примером. Учить тому, чему никто и никогда не учил его раньше — и чему он, ослеплённый своими амбициями, не удосужился научиться сам. Обучение в ЮЭЙ дало ему множество ценнейших уроков — жестоких и беспощадных, но сделавших его таким, каким он был сейчас. И пускай для этого всё-таки пришлось умереть, Бакуго Кацуки усвоил свои уроки. Конечно это не означало, что он разом смирился и принял всё как есть. Шигараки лишил его самой главной в жизни мечты — и свыкнуться с этим даже почти год спустя было тяжело. Изуродованная рука плохо слушалась. Врачи собрали по кусочкам всё, что смогли — но часть нервов оказалась сильно повреждена. Пота в правой руке вырабатывалось во много, много раз меньше — даже когда он сражался на износ. В худшие дни она плетью свисала с тела, заставляя его ощущать всю свою бесполезность — а ещё на неё страшно было смотреть, и он предпочитал носить нарукавник. Это также было весьма практично — тепло незначительно стимулировало потоотделение, хоть ему и настрого запретили перенапрягать эту руку в бою, если ситуация не была критичной. Его сердце… было хрупким. Меткий Стрелок постарался на славу — пожертвовал собой, чтобы Бакуго смог жить дальше — и иногда, в самые худшие ночи, бессознательно баюкая ноющую руку, он так или иначе размышлял, стоило ли оно того. Стоил ли… он того. На часах было около трёх ночи — он проснулся весь в холодном поту, не поняв до конца, что его разбудило — но рука горела огнём. Он боялся, что ненароком применил во сне причуду — но обычно, если такое происходило, разбуженный Киришима тихонько стучал ему в стену, спрашивая таким образом, всё ли нормально. И он неизменно отвечал «да», потому что не был слабаком — и потому что уже достаточно ненавидел себя за то, что будил его. Их третий сосед, Шоджи, конечно же тоже не мог этого не слышать — но ему всегда хватало такта и доброты ничего не высказывать на этот счет, и Бакуго это ценил. Рука ныла и пульсировала, и он закрыл глаза, воззвав к снисхождению вселенной — пульсация стрельнула вверх и он скукожился, бесполезно прижав её к себе. Таблетки. Вода. Возможно снотворное, чтобы больше не просыпаться. Рутина. Он сполз с кровати, продолжая поджимать руку, и заковылял вниз, на кухню — потому что ни таблеток, ни воды у него в комнате именно сегодня не оказалось. Такая боль уже давно его не посещала. Внизу было темно и тихо — завтра всё-таки был учебный день — и он включил свет над плитой, зашарив глазами по полкам. Бутылированной воды у них водилось в избытке — а вот дежурную аптечку в очередной раз засунули абы куда, и он, сжав зубы, негнущимися пальцами левой руки принялся открывать дверцы. Жалея правую руку, он делал упор на левую — и редко когда это не заканчивалось перенапряжением и болью другого рода. Всё происходило до ужаса медленно — а потом ему пришлось постараться, чтобы достать нужный блистер одной рукой, и к тому времени как таблетка наконец-то плюхнулась на столешницу, чудом не улетев под стол, он снова весь взмок. Он зажал бутылку коленями, попытавшись открыть побыстрее — и зашипел, ощутив, как от резкости движения содралась кожа на свежих мозолях. Бакуго с ненавистью докрутил неподатливую крышку. Правую руку снова обдало расплавленным железом — он застонал сквозь зубы, приложившись лбом к прохладному столу. Открытая бутылка без предисловий выскользнула из ослабевшей хватки и покатилась по полу, обдав водой весь пол. Бакуго помутневшим взглядом уставился себе на колени. Нужно было просто сделать это. Просто встать и взять другую бутылку — или встать и налить воды из-под крана. Взять с полки кружку. Или зачерпнуть онемевшей ладонью. Из-под крана. Или разжевать горькую таблетку без воды, подавив рвотный рефлекс — просто надо было пересилить себя и перестать быть таким никчёмным. Он шевельнул левой рукой — она вся дрожала от напряжения, и он понял, что невольно сжал её в кулак, попытавшись переправить внимание с боли в правой руке. Ну же, Кацуки, чего застыл? В прошлом ты бы размазал по стенке и за меньшую слабость. — Всё теперь по-другому, — процедил он, не отрывая головы от стола. Конечно по-другому. Ты теперь не можешь бутылку открыть, не зарыдав — ничего не напоминает? Он ненавидел, когда это начиналось — когда у него внезапно появлялась свободная минута, чтобы начать думать. Думать о всём том, что было. О том, что будет. Чётко осознавать: как раньше уже не станет. Теперь будет только так — с бессонными ночами и таблетками под подушкой, с рвущими на куски мыслями и бесконечным сожалением. Джинист стал чаще брать его в патруль — даже зная о его состоянии. Он вечно высматривал что-то в его глазах, думая, что делает это незаметно — и Бакуго понимал, что он ищет. У этого не было формы — не было, потому что Меткий Стрелок свою форму потерял, окончательно исчезнув — подарив Кацуки последние пару витков. Подарив Кацуки шанс на новую жизнь — жизнь, наполненную вечным сожалением, сомнениями и вопросом: стоил ли я того? Его уделом было жить с этим вопросом — засыпать после неизбежных провалов и просыпаться вновь с долгом оправдать жертву — стать лучше. Лучше, чем был. Лучше, чем есть. И надеяться — сидя в тишине и сжимая кулак — что его будет достаточно. Боль растеклась по всей конечности, забрав себе всё его внимание — ему показалось, что отдавать стало даже куда-то в спину. Он дёрнулся, вырванный из этого омута звуком — совершенно чужим в звенящей тишине. — Бакуго, подними голову. Он знал этот голос. Чёрт, конечно же знал — слышал его каждый день, хватался за него как- — Давай-ка. Киришима придержал ему затылок — а затем его губ коснулось горлышко бутылки, и он, сорвавшись, жадно запил. — Тише… ты же подавишься. И чёрт с ним. — Держи, ты же хотел это выпить? — на его раскрытой ладони лежала таблетка. Бакуго взял её горящими пальцами и забросил в рот — бутылка вернулась, и, проглотив наконец-то обезболивающее, он ощутил такое облегчение, что обмяк прямо на месте; вода полилась ему за шиворот, но сейчас это было меньшей из его проблем. Он отмахнулся от протянутого полотенца. Бутылка опустилась на стол перед ним — не отрывая от неё расплывшегося взгляда, он спросил: — Почему ты не спишь. — Вышел посмотреть, что шумело. — Не ври, я не- — а, осознал он, значит, разбудил всё-таки его взрыв. Бакуго поджал губы. — Не надо было спускаться. Я просто вышел попить. Киришима улыбнулся. — Бакуго, я… не сплю уже полчаса. Он просидел… он просидел здесь полчаса? — И зря, — огрызнулся он, бездумно бросив обе руки на стол, и скорчился, тут же притянув больную руку обратно. Киришима проследил за этим движением — и Бакуго пожалел, что слишком поторопился и не надел нарукавник. Свет от лампы был довольно паршивый, но при желании можно было присмотреться. — Пойдём… спать? Бакуго медленно обработал эти слова. Затем ещё раз — и ещё раз, для профилактики. Киришима просто звал его обратно в комнату. Не к себе в комнату — он звал его спать, потому что времени было полчетвёртого утра, а завтра им нужно было на занятия — и то, что Бакуго не мог успокоить своих призраков, было исключительно его собственной проблемой. Мысль о том, чтобы вернуться в свою комнату, подняла в нём волну тошноты. Он снова как наяву увидел то, от чего проснулся — и невольно качнул головой. — И здесь нормально. Киришима без вопросов кивнул, подперев рукой щёку. — А ты иди отсюда, — с нажимом сказал он, поняв, что Киришима устраивается поудобнее, — ты же завтра весь день будешь хныкать, что не выспался. — Не буду, — беспечно отмахнулся он, достав телефон, — тоже не спится. Мысли всякие лезут. Понимаешь? Бакуго одарил его долгим взглядом. Киришима смотрел спокойно, расслабленно — как бы ни искал, Бакуго не к чему было придраться. Лучшим способом обороны всегда было ударить первым — но Киришима так подло подстроился под его характер, что Бакуго остался с пустыми руками — и не смог наскрести ни одного убедительного аргумента для удара. Бакуго не хотел, чтобы он уходил. Не хотел оставаться один на один с этими мыслями — это было тяжело, это душило его — и он решил, что остатки его гордости не стоили того. Киришима не тревожил его гордость. Он обращался с ней умеючи и деликатно — так, как, пожалуй, не умел никто. И поэтому Бакуго почти не задумался, когда слова скомканно покинули его. — Не могу спать. Кошмары и- боль. Руки болят. Киришима отложил телефон и протянул ему руку. Бакуго упёрто проигнорировал это — хотя прекрасно знал, о чём его просят. Рука Киришимы осталась лежать — минута, две — Бакуго шумно вздохнул, протянув левую руку ладонью вверх. Киришима благодарно улыбнулся — улыбка пропала, как только он всмотрелся внимательнее. — Болят мозоли? — тихо спросил он, не касаясь их руками. Пара штук на пальцах, по сравнению с остальным — сущий пустяк. — Нет. Мышцы. Я- — признаваться в этом всё еще было сродни наказанию, — я перенапряг её. Мне запретили перенапрягаться — и я всё равно это сделал. Киришима взял его руку в свою и посмотрел на него в поисках молчаливого разрешения. Учитывая всё остальное, вряд ли положение могло стать хуже — и Бакуго пожал плечом. Киришима подтянул его руку ближе к себе и большим пальцем аккуратно надавил в центр ладони. Бакуго дёрнул на себя — но держал Киришима крепко. — Нет уж, — лукаво сказал он, — теперь моя очередь. — Всегда знал, что на самом деле ты мстительный у- гх! — он резко втянул носом воздух, когда Киришима надавил уже куда более целенамеренно, — аккуратнее! — Не кричи, — сказал Киришима, ослабив давление и извинительно проведя по больному месту пальцем, — я стараюсь. — Ты на мне мануальную терапию отрабатываешь? — Всего лишь возвращаю долг, — плечом пожал уже Киришима. — В таком случае считай, что ты распла- а-рх! — он уткнулся носом в стол. — Прости, — пробормотал Киришима, снова надавив — на этот раз в районе большого пальца. Бакуго выругался сквозь зубы — но руку не убрал. Киришима был осторожен — настолько, насколько это было возможно в этой ситуации. — Заслужил, — сказал он, отвернувшись. Давление исчезло. — Что? — Я сказал заслужил, — раздражённо повторил он; лимит откровений на ближайшее будущее потихоньку истощался. — Это ведь всё… моя вина. Всемогущий. Стрелок. Изуку. — Это моя вина, — выдавил он, прижав обе руки к себе. Перед глазами хаотично замелькали искажённые образы — лица, наполненные тоской и сожалением, и неодолимой, сжирающей изнутри мукой. Остатки самообладания лавиной рухнули в пропасть; его затошнило. — Не бери это на себя, юный Бакуго. — Он связал твоё сердце крепче, чем самый прочный деним — отныне и всегда помни об этом, Бог Убийственных Взрывов. — У меня ещё сохранились угли Одного-за-Всех — но скоро они пропадут. Я рад, что у меня была возможность… стать полезным. А ведь он думал… что наконец-то начал примиряться с собой. — Это я во всём виноват, — прошептал он, и кипящая влага, много месяцев копившаяся внутри, закапала с его щёк на столешницу. — А это — просто моё наказание. И я не имею права на него жаловаться — кто-то больше никогда не улыбнётся из-за меня, а я… Киришима спрыгнул со стула и рванул к нему — развернул к себе и… обнял. Отпусти, застучало в голове, отпусти, я не заслужил этой доброты — доброты никого из вас, ни единой её кап- Киришима сжал его крепче — Бакуго опустил дрожащие руки ему на грудь, нуждаясь хоть в какой-то опоре — всё такой же потерянный и разрываемый терзаниями, не дававшими сомкнуть глаз. Война со злодеями закончилась — но вновь началась внутри него, куда более беспощадная и изводящая. Он вцепился своей изуродованной рукой в толстовку Киришимы — внезапно почувствовав, что развалится без этого прямо в этих объятиях. Киришима легко взъерошил ему волосы — и Кацуки зажмурился, спрятав лицо. Внезапно ему захотелось домой — подальше от любых геройских сюжетов. Детская мечта настигла его в самом извращённом смысле — и он оказался к этому не готов. Он хотел стать лучшим героем, он не знал, не знал, что всё закончится именно так — всего лишь хотел… Стать как он. Стать… как он. — Я просыпаюсь от того, что умер. Я заново прохожу через всё, что чувствовал тогда, на поле против Шигараки. Я вижу, как он убивает всех — Аизаву, Джиниста, Деку. Я вижу, как Все-за-Одного разрывает Всемогущего на куски. Все они разлетаются в прах у меня на глазах, а потом я умираю сам — а оно стоит и улыбается. И мне кажется, что всё это сон — а потом я просыпаюсь и вспоминаю, что все они пострадали из-за меня — все их жизни навсегда испоганил я, — он поднял свои руки, ощущая, как дрожат губы, и признавая своё поражение. — Вот этими руками. Ему казалось, что внутри сейчас что-то снова разорвётся на куски — воздуха не хватало, и сердце бешено отбивало внутреннюю поверхность рёбер. Киришима взял его изуродованную, принёсшую столько горя всем вокруг руку, бережно провёл большим пальцем по костяшкам, а затем прижался к ним губами. Более ни на что не пригодный в это шаткое мгновение, Кацуки беззвучно плакал, пока Киришима усыпал его кожу невесомыми поцелуями. — Чудесные руки, — прошептал он, посмотрев Кацуки в глаза — и Кацуки, обняв его второй рукой за шею, потянул на себя. Этот поцелуй не был чем-то особенным. От него ничего не взорвалось на периферии, не раздались торжественные фанфары. Но когда Эйджиро обнял его двумя руками, бесконечно близко прижав к себе, он ощутил, как бьющееся в агонии сердце наконец-то нашло себе место — как расправились сдавленные лёгкие, и как, на долю мгновения, призраки сожалений отступили — потому что рядом с ним у них не было ни единого шанса. — Ты невероятный, — прошептал Эйджиро ему в губы, — ты вырос в настоящего героя — и это смогли увидеть все, кроме тебя. Я мечтаю, чтобы ты наконец-то сам это понял. Бакуго замотал головой — Киришима поймал его за подбородок и снова поцеловал. — Всё в порядке. Я понимаю. Я постараюсь сделать всё, чтобы ты тоже однажды это увидел — если ты позволишь. — Когда я в последний раз что-то тебе запрещал? — сдавленно прохрипел он, снова спрятав лицо и глубоко вдохнув. Запах был давно знакомым, а потому — успокаивал. Киришима прижался губами к его макушке — чёрт бы его побрал, за этот год он отлично подрос. — Идём в кровать, — шепнул Киришима, и Бакуго махнул головой. — Идём со мной. Эта перспектива… придавила вновь пробуженную тревожность к земле, как могучий груз. — Ладно, — ответил он, сдавшись, и Киришима вдруг снова обнял его. Бакуго медленно обхватил в ответ его спину, лишь сейчас осознав, что разбудившая его боль… стихла. Они стояли так… он не смог бы сказать, сколько они так стояли. Просто в какой-то момент спина Киришимы слегка напряглась — и, разморённый, Бакуго шумно вздохнул, отстраняясь. Очевидно, это был сигнал к- В полумраке кухни он встретился глазами с кем-то в тени. Тень медленно слилась в образ человека — выглядевшего так, словно проблемы Бакуго мучили его всю жизнь. Брови Шинсо медленно выгнулись. Затем он прижал пальцы к переносице и беззвучно выдохнул. Затем, сохраняя абсолютную невозмутимость, прошёл на кухню. — Мне к шкафу надо. Ошалело мигая, Киришима сделал шаг в сторону, разорвав их контакт. В гнетущей тишине Шинсо достал из шкафа два протеиновых батончика — и, поймав взгляд Бакуго, надменно пожал плечом. — Думаете, вам одним по ночам херово? — и с этими словами он ушёл — так же тихо, как и появился. Бакуго запоздало хватанул ртом воздух — затем ещё, и ещё, пока его не потянул к себе смеющийся Эйджиро. — Возможно, он подумает, что мы ему приснились, — утешительно сказал он, взяв другой рукой бутылку. — Идём спать, Кацуки. Когда они легли, переплетясь ногами под одеялом, а рука Киришимы подтянула его почти вплотную к себе, Кацуки наконец-то… перестал думать. — Спокойной ночи… Эйджиро. Киришима провёл носом у него за ухом — и затих. Люди в мире не рождались равными. Были те, кого благословила… сила случая — с рождения они уже получали всё и всю жизнь плыли по течению, собирая по пути многочисленные плоды. Были те, кто рождался вопреки — кто был лишён всего и продирался сквозь жизнь, выпустив когти и зубы — и их жизнь напоминала бесконечную борьбу против течения. А были те, кто когда-то имел всё — а затем потерял что-то очень важное. И тяжело было открыть глаза и смириться с тем, что, оказывается, для счастья было достаточно одной маленькой детали — среди всех других сверкающих возможностей. Но когда жизнь становилась борьбой, бороться всегда было легче, если рядом был кто-то… кто всегда мог подстраховать.