Wounded deer

Его подранили ещё в тот момент, когда он переступил порог злосчастного кабинета. Когда ему открыли дверь, приветливо улыбаясь, заманивая внутрь, словно хищник свою жертву, чтобы капкан, на который ступила нога Сон Ги Хуна, начал медленно захлопываться, а стены вокруг сжиматься. И порой Сону казалось, что даже не метафорически. Хван Ин Хо изначально не казался Ги Хуну интересной личностью. Психиатр, лезущий не в своё дело. И Сон сразу предупреждал его, чтобы тот без разрешения не вздумал совать свой нос в его миску, иначе он не будет церемониться. И, казалось бы, этим всё сказано и этим всё кончено. Но было удивительно увидеть его когда-то на пороге своего дома с лотком еды в руке, предназначенной, как позже выяснилось, Сону. Удивительно, но нежеланно. Хотя в итоге доктор Хван стал психиатром самого Ги Хуна, по назначению Джун Хо, а их встречи зачастились, но ключевым моментом улучшения их странных отношений и лояльности Сона стал именно тот, где нежеланный гость улыбчиво стоит на пороге его дома. И с каждым хитрым действием Ин Хо, с каждой его фразой и мыслью, с каждой расставленной им шахматной фигурой на доске в одному ему известной комбинации, интерес к нему рос. Быстро и стремительно, находя странно активное желание контактировать с этим человеком, рассказать ему то, что обычно не упоминал. И дело было не только в том, что он не должен был умалчивать свои расстройства перед лечащим врачом. Однако это было чревато последствиями. Отвратительно огоромными в своих масштабах и приводящие к неизбежно больному концу. Словно стеклянный мост, по которому он успел пройти, радуясь тому, что не свалился далеко вниз, разбиваясь насмерть, вдруг взорвался на тысячи маленьких осколков, больно впившиеся в тело, протыкая его насквозь. Ги Хун породнился с Икаром, надев данные Хваном крылья, созданные его искусными руками умельца, закалёнными и не на такие изделия. Однако финал красиво сложенного мифа, связывающего современность с далёким прошлым, был другим. Рука Ин Хо написала свой завершающий абзац, где теперь Ги Хун, тоже слишком близко подлетевший к Солнцу, которым Ин Хо величественно изобразил свой лик, сгорел сам, испепеляемый слишком горячими лучами звезды, отправляя вымощенные из птичьих перьев, скреплённых воском крылья, оставшиеся без хозяина, тонуть в бушующей морской воде, что истерически гремела разбушевавшимися волнами, назло всем морякам. Но помогать уже слишком поздно и утонувшим крыльями, и морской воде. Не потушить огонь, не развеять прах. Всё, что от него осталось — так и находится в руках ревнивого Солнца, грезившего уже давно о том, как бы заполучить в свои руки того, кому дало ложный шанс на свободу. И план был придуман с самого начала, ожидая лишь плотной почвы для своего коварного осуществления. *** Слушая чужой раздражающий голос, мерзким осадком остававшимся в ушах, который хотелось вымыть из ушей, а затем, желательно, прервать этот источник звука раз и навсегда: врезать по остаткам чужого лица, которое называлось таковым с явной натяжкой и перерезать чужое горло, перекрывая путь к дыханию, заставляя оппонента судорожно пытаться сделать вдох. Чтобы из этой раны потекла алая жидкость, пачкая неприятно прилегающий к телу дорогой костюм, надетый на Ги Хуна без его одобрения, и такой же пол, на котором этот мерзкий человек бы поскользнулся, беспомощно падая на этот пол, на нём же и умирая. Но всё, что Сону оставалось — внимательно следить наливавшимся отстранённостью взглядом за пальцами умелого хирурга, что как безвольная кукла подчинялся своему владельцу, поддакивая, желая подлизаться и получить обещанное вознаграждение удвоенное на то, сколько раз он облизал зад своего хозяина. И тут же вспоминаются слова Ин Хо, назвавшего подобных людей — мусором, которому не дано права жить, если они не докажут обратного. А ведь ещё несколько минут назад Ги Хун решил испытать всестороннего хирурга, резким и неожиданным движением приподнимаясь на стуле, насколько это было возможно в связанном состоянии, безжалостно откусывая этому недоумку кусок щеки, сплёвывая на белую тарелку, пачкая её бордовой кровью. И эта картина, написанная небрежным мазком большой кисти, к которой был непристрастен сам Ги Хун, не осталась не оценённой профессионалом, с восхищением оглядывающего искусство, созданное Соном. Пусть сам автор таковым бы его не называл. Спонтанное действие, вылившееся из потока безмолвного раздражения. Но сейчас же хотелось и правда создать картину маслом в лучших традициях Фронтмена, устраивая искусную игру, способную повеселить как и его самого, так и Ин Хо, сейчас находившегося где-то в этом огромном здании, полном безрассудной напускной величественности, вызывающей брезгливое отвращение к богатствам живущих тут, вместе с ним. Вместе с Ги Хуном. Верёвки, заставляющие Сона оставаться неподвижным на кресле, больно впиваются в кожу, после чего останутся красные следы, которые будут напоминать о себе ещё несколько дней, прежде чем исчезть без следа, оставляя эту историю в тайне, о которой никто не узнает, кроме тех, кто был рядом в тот момент. Где-то в глубине души горит тусклым пламенем когда-то яркий огонёк, старающийся восстановиться из пепла сгоревших частей души. Он хочет найти в себе силы, чтобы поднять сопротивление, чтобы вырваться из сковывающих тугих верёвок, что с каждой минутой становились будто крепче в своём удерживании, холоднокровно подавляя не успевший начаться бунт. Но у тусклого огонька всё ещё есть изощрённые фантазии, мягкими облаками витающие вокруг с виду светлого существа: перехватить руку хирурга, сломать её, забрать скальпель со стола и воткнуть в чужое горло, оставляя его задыхаться и давиться собственной кровью. И отрицать то, что в голове быстрой, едва уловимой строкой, кажущейся на первый взгляд полной безумия и абсурда, пролегает мысль о том, что Ин Хо был прав в том, что эти люди — отбросы, мусор который надо вовремя убирать с улиц, нет смысла. Но суть в том, что Ги Хун больше и не собирался это отрицать, как то было раньше. Тем не менее, Сон сидит спокойно, не дёргая ни одним мускулом, не выдавая порочные мысли, давно заполонившие грязную душу и противно плодящиеся всё больше и больше. Это ключевое отличие от его прошлой версии, отголоски которой и были тем тусклым огнём, угрюмо сидевшем в самых тёмных уголках его души и разума, потому что он больше никогда не сможет вернуться к тому образу, сейчас вившемуся бы в яростном сопротивлении, лишь бы отдалить свою смерть на сколько то возможно и показать всё отвращение, которое теперь хранится в недрах глаз Ги Хуна, пронзительно оглядывающих посторонних людей, а затем убегающих в стену. Прошло время и он стал умнее, в ходе изменений, предоставленных отнюдь не жизнью, которая и вправду часто любила устанавливать свои правила, тяжёлым весом давящие на сознание, без возможности их подкорректировать, как и любила расставлять шахматные фигуры в том порядке, который непосильно изменить кому-либо и выйграть партию. Её роль была, но не такой активной, но весьма решающей, приводящей ко всему тому, что теперь есть. Но главную роль играл один человек, изменивший жизнь на "до" и "после" одним своим повелением: Хван Ин Хо, Фронтмен — вот кто виновен в этом. Он сделал из Ги Хуна податливую глину, из которой лепил искусную статуэтку: отрывал кусочек от общей массы, вертел его, ломал напополам, делал всё, что заблагорассудится. Для того, чтобы в конечном счёте получить произведение искусства, которым он восхищался с вальяжной улыбкой и которое стало исключительным в его коллекции, радуя глаз своим превосходством, достойным самых высококих наград. А сам Сон страдал, беззвучно крича, но зная, что помощи не будет, потому что блеклые проблески надежды, за которые он пытался ухватиться, рассыпались в его руках, умирая. Некоторое время он пытался вырваться из проворных, крепких рук скульптора, давно уже измазаных в его крови. До того момента, пока руки самого Ги Хуна постепенно тоже не окрасились в красный цвет, ставший частью его грязной сути. Хван сделал то, что планировал. И сделал это великолепно, как и любое другое дело. И Ги Хуну стало всё равно на тонкие принципы морали и этики: он принял правила игры и сел напротив Ин Хо, помогая тому выполнять его цель, расставляя фигуры на положенные им места, на их судьбоносные точки, куда их до того не поставила жизнь. И Им Джон Дэ стал одной из фигур их сумасшедшей с Ин Хо партии. И в их игре правила отличны от тех, что приняты в общественности. Потому пешка, встав перед чужой, стала есть сама себя: отрезать по кусочку от лица, весело щебеча бредни, которые только приходили в не здравомыслящую голову, безумно сверкать отравленными глазами, во мраке, прерываемом лишь тусклым светом Луны, казавшиеся по своему великолепными в своём глупом сумасшествии. Однако помимо этого проснулась в чувствах Джон Дэ необузданная щедрость в ярком своём проявлении в виде весёлой подкормки своим мясом собак Ги Хуна, с удовольствием принимающих небольшие кусочки мяса, пачкаясь в крови. И Ги Хуну возможно стоило бы остановить Джон Дэ, но вместо этого он внимательно смотрел на его действия, слушал голос и клацанье зубов своих собак. Дрянной цирк, состоящий из одного актёра, за которым наблюдали двое зрителей, одним из которых был сам Сон. И это было так же отвратительно до скрежета зубов, как и восхитительно-завараживающе. Грань, прочерченная палкой по песку, в надежде выставить непреодолимые границы, но балансировать на ней от надежды легче не становится. Возможно от того, что стёрта она была уже давно. Песок был развеян ветром, пряча эту грань за захватившим её песком с одного края. Тогда, потеряв точную дорогу, потеряв чёткое понятие приобретённых давно моральных идей, и не зная, куда двигаться, какой сделать шаг, на помощь в этом пути пришёл Фронтмен. Он стал тенью Сона, мрачным пятном следуя попятам. Стал отражением его внутренней дилеммы между самим собой и сопроводил его на собственный путь. Протянул руку из большого зеркала словно призрак Оперы Кристине, показывая то, что скрывает под собой на деле мрачное здание Оперы. И если раньше стать близким другом серийного убийцы было заданием, чётким планом, который не будет подвержен сбоям и корректировке, то сейчас, смотря на картину их совместной с Ин Хо истории, написанную искусным художником, знающим своё дело, осознание, что это нечто большее, нежели план по поимке преступника, отрицать было слишком наивно и глупо. Ги Хун абсолютно добровольно отдавался кровавым рукам. Виной тому грязное, безумное, порочное чувство, разъедающее все внутренности, но согревающее на короткий миг перед мучительной смертью. Не щадящее в своём фривольном выборе. Любовь. Мерзкая и жгучая, горечью оседающая на языке, сжигающая без остатка и не дающая никаких шансов на спасение. Любо‌вь — чувство, свойственное человеку, глубокая привязанность и устремлённость к другому человеку или объекту, чувство глубокой симпатии. Выдержка из Википедии, которая засела в отравлённом Ин Хо мозге Ги Хуна и от которой хотелось выдать истерический смешок. Чувство полное чистоты и непорочности другими словами. Единственный свет в этом грязном мире, помогающий потерянному человеку спастись от жестокости бытия. Блеф. Дыхание Ги Хуна слегка сорвалось и из грудной клетки невольно вырвался хриплый вздох. Мужчина сразу же незаметно до боли стиснул челюсти, упорно глядя перед собой безразличным взглядом. Но прожигающий взгляд хирурга, с ухмылкой чертящего маркером на лице Сона разметочную линию, выдавал то, что тот ловит каждое неровное движение, проскальзывающее на лице Ги Хуна. Любовь грязна. Она заляпана пылью, кровью и грязью, противно прилипающим к телу. И сколько мочалкой не три, какие покраснения не оставь — не смоется. Незримым, но чувствительным клеймом останется на теле, напоминая о своём существовании каждую едкую секунду. Любовь — тот самый свет в конце тоннеля, который на деле является светом фар трамвая, который скоро в тебя врежется, раскидывая по рельсам твой внутренний мир, отнюдь не метафорический, пока ты идёшь ему навстречу, находя в нём слепую надежду на спасение. Любовь — наркотик, который вызывает полную зависимость, заставляющую снова и снова втыкать иглу с едким веществом в вену, получая новую нужную дозу. И от этого невозможно избавиться, потому что бывших наркоманов не существует. Желание вернуться к приятному ощущению возьмёт верх над человеческим фактором, заставит прийти за теми ощущениями снова, получить то, что не должно было быть в твоей жизни вообще. И так будет до того момента, пока не настигнет карма, которая убьёт тебя. Ги Хун смиренно прикрывает глаза, чувствуя, как хирургический нож холодит своим металлом, стоит тому прикоснуться к его лбу. Он слышал их план, слышал то, что будет делать Джон Дэ, получив себе лицо Ги Хуна, слышал потеху в голосе Фронтмена, с которым они вместе сидели связанные за большим столом недалеко друг от друга и которого насмешил энтузиазм Има и вера в полную состоятельность своего плана. Для Ин Хо это была очередная игра, которая должна его позабавить. И начало этого веселья началось с того момента, как Сон совершенно неожиданно, когда на стол подавали блюда, сделал выпад вперёд, вцепляясь зубами в мягкую плоть щеки хирурга, после речи Джон Дэ, сжимая их до металлического привкуса во рту и беспощадно отрывая кусок щеки, сплёвывал его на свою тарелку. И сам Ги Хун видел восхищение в глазах Хвана, чувствовал его и впитывал в себя, словно губка. Капля алой крови медленно стекает по лбу, неясно из-за чего: то ли из-за тонкого пореза от хирурга, то ли из-за потревоженной чем-то раны, оставленной Ин Хо. Хотя возможно, что это очередная галлюцинация самого Сона. Но это неважно, потому что ощущение тяжести, которое появляется, стоит маленькой капельке упасть на веко, слишком реальное. Ги Хун вспоминает, как точно такая же капля, только тогда его кровь была перемешана с чужой, преобразуя незамысловатую связь, которую Сон упорно игнорировал, падает с его рук на холодный пол, приземляясь аккурат у его колен, на которых он стоял в тот момент. Вспоминает своё тяжелое дыхание и такое же состояние. И противно захватившее его тогда осознание своего положения. Тогда он был раненным оленем, находящимся в ловушке того, кто стоит выше в пищевой цепочке. И того, кто безусловно пользуется своим положением. Он отчаянно пытался выбраться из сжимавшегося капкана, раздвинуть сжимающиеся стены. Однако было уже поздно. Он знал, что совсем скоро притаившийся хищник нанесёт последний, смертельный удар, стоит брыкающемуся животному обессилено лечь на землю. Поэтому ценой своего состояния, он вырвался, оторвав свою лапу, даже не зная, что это в итоге не поможет ему сбежать от хищных лап, которые были только рады позволить наивному оленю поверить в то, что ему удалось убежать. Однако теперь олень плод великой эволюции. Ведь, как известно, любому живому существу свойственно приспосабливаться к жизненным условиям, в которых он находится. И Сон приспособился: отрастил себе клыки и когти, став одним из хищников, готовых прогрызть тебе глотку, стоит посягнуть на его жизнь. Отголоски чьих-то фраз, тяжелые звуки и запах крови, заставили голову загудеть. Хотелось вернуться к своим собакам в свой дом, чтобы закрыться в нём и не выходить, отгородившись от людей так, как он делал раньше. И это была не трусость или отчаяние, нет. Лишь желание светлого спокойствия, которое было в крови Ги Хуна всегда. И темнота, мягко подзывающая Сона к себе, неоднозначно намекала на то, что может подарить Сону этот покой. Разве что другим способом. Но Ги Хун не собирался брыкаться, потому что в этом не было смысла. Он опустил руки и упал в объятия тьмы, обволакивающей своими цепкими чёрнвми лапами, успокаивая. Ги Хун снова отдаётся ей, не впервый раз доверяясь обманчивым рукам. *** Тонуть тяжело. Сначала ты сопротивляешься воде, поглощающей тебя: брыкаешься, тщетно пытаешься собрать все оставшиеся силы, коих с каждым лёгким движением становится всё меньше, и всплыть наверх, чтобы вдохнуть спасительного воздуха. Но с каждой потерянной секундой и с каждой неудачной попыткой спасения, рвение выбраться потухает. На место ему приходит смирение, заставляющее расслабиться и принять свою участь. И в этот момент ты осознаёшь, что ты не мог вырваться, потому что на твоей ноге твёрдой хваткой сомкнулись чужие холодные руки. И ничего не остаётся, кроме как упасть в объятия тому, кто тебя убивает. Все, кто был рядом с Ин Хо в итоге умирают. Все, кто был рядом с Ги Хуном в итоге умирают. Как и они сами. Сквозь толщу воды, в которой он тонет, слышатся негромкие выстрелы, где-то слишком далеко и слишком близко одновременно, с трудом доходящие до слуха Ги Хуна, который уже прикрывает глаза в предсмертном принятии. И он осознаёт, что на самом деле жив. Что место, в котором сейчас Сон делает свой последний больной вдох — его подсознание, насмешливо решившее показать его настоящее состояние. Его беспомощность в отношениях с Фронтменом, несмотря на приобретённую силу. До понимания доходит ещё одна вещь: план Джон Дэ не удался и теперь тот мёртв, в чём профайлер не сомневался ни на секунду. И, если быть честным, то Ги Хуну на него всё равно. Как и было до этого. *** Тяжелое дыхание мужчины эхом отдаётся от стен комнаты, застывая в чужих ушах громким звуком. Так дышат мопсы, которые не способны дышать по другому в силу своей физиологии, над которой постаралась рука человека с сильной любовью к скрещиванию разных видов. И сейчас Ги Хун был слишком похож на мопса в обоих аспектах: от невозможности нормально дышать, до того, что над этим постарался человек, отнюдь небезызвестный. Его лицо будто вдавили, прошлись чем-то тяжёлым, как, к примеру, асфальтоукладчиком, не давая дышать полной грудью, как нормальному человеку, приравнивая его к тем, кто стоит ниже физически здоровых людей. Делая обычное действие, которое идёт с нами бок о бок с рождения слишком тяжёлым. Хотя он понимает, что никакой операции не проводили. Не успели. Дело далеко не в ней. Глаза невидящим взглядом смотрят перед собой, видя лишь замыленную картину происходящего ранее и сна, путая картинки между собой, накладывая их друг на друга. Но постепенно появляются чётки очертания ничем непримечательной границы потолка и стены, но помогающими определить его местоположение: он дома. У себя дома. И это важное уточнение. Дыхание тоже нормализуется, вновь переквалифицируя Ги Хуна в здорового человека, уходя от сравнения инвалидов и мопсов. Но ненадолго и только в физическом плане. Чьё-то присутствие рядом Сон ощутил ещё в тот момент, когда находился где-то у себя во сне и не удивлялся: было очевидно кто рядом с ним. Так же очевидно для него, как то, что чем дальше предмет, тем сложнее его увидеть или то, что если уронить что-либо, то оно не улетит вверх, а просто упадёт. Поэтому Ги Хун поворачивает свой успевший напиться сталью взгляд как только успокаивает своё неровное дыхание. Ин Хо сидит рядом с ним на перетащенном из кухни стуле и молча смотрит на Ги Хуна. В его глазах блестит смутный интерес и веселье, заставляющее его самого незаметно улыбнуться своим рассуждениям. Хотя Сон не назвал бы улыбку правильным определением сего явления, однако других слов не нашлось. Отвращение, ненависть, безразличие и симпатия смешались в единое целое. Поппури эмоций, следующих вразнобой. И это было ужасающе. Ужасающе прекрасно. И сердце Ги Хуна пропустило тяжёлый удар, полный непринятия и смирения одновременно, пока его лицо оставалось неизменно уставше-безразличным. Контраст на контраста, противоречие на противоречие. Слова казались лишними и слишком громкими, для созданной ими тишины. Однако они оба понимали, что их необходимо произнести. Невозможно вечно оттягивать то, что неизбежно. Сколько воздуха перед смертью не глотай — всё равно не надышишься. В одной из игр Фронтмена бомба подрывала игроков. И это было странным явлением для того, кто являлся каннибалом, ведь всё органы были разбросаны по территории игры, разлитевшись на маленькие неаппетитные кусочки, которые было бы оскорбительно взять в рот для такого человека, каким непосредственно являлся Ин Хо. Лишь веселье и сама концепция превосходства над человеком могли быть тому объеснением, которые выдал тогда Ги Хун. В чём оказался прав. Однако всё это не имеет значения, когда точно такой же, только значительно меньше размером, экземпляр той самой бомбы был закреплён где-то внутри, что у Ин Хо, что у Ги Хуна, невидимым грузом сдавливая все органы. Как любил говорить Хван, даже если то не было правдой, правила игры простые: скажешь всё — выживешь, нет — тебя подорвёт раньше назначенного времени, раскидывая твой внутренний мир по всему дому. Однако, в их случае бомба всё равно взорвётся, умертвляя обоих игроков. Рано или поздно, но это обязано случиться. Простая аксиома, известная всему окружению и особенно тем, кто находится на этом взведённом курке, решающим их судьбу. Но самое главное в том, что эту бомбу никак и никогда не обезвредить, потому что от неё не существует способов избавиться. Так же, как излечиться от рака или другого неизлечимого заболевания. Это было ясно, когда Ин Хо заставлял Сона убивать. Дал ему игру и нож. А Ги Хун не противился. Обоюдное согласие молча давало добро на совместные убийства, доставляя обоим садисткое удовольствие. Даже несмотря на то, как раньше Ги Хун это упорно отрицал, как и существовании бомбы, которая на деле появилась ещё до встречи с Ин Хо, но активировалась лишь стоило им встретиться. Грязь, грязь, грязь. Сплошь только она. Кровь, засохшая на лице, бурлящая в венах и падающая на глаза. К ней хочется примешать кровь Ин Хо. Смешать и выпить этот бешеный коктейль, переполненный адреналином. Ги Хун представляет, как было бы хорошо пытать Ин Хо, измучить досмерти: отрезать ему ноги, руки, а затем долго вырезать на теле узоры ножом, которые одобрил бы сам Хван, глядя на злой энтузиазм профайлера в таком деле и наслаждаясь тем, кого он породил, сломав старую сущность. Однако оба мужчины понимают, что желания Сона несбыточны, потому что трава зелёная, небо голубое, а Ги Хун никогда не сможет убить Ин Хо, как и наоборот. Но есть два единственных варианта, сумеющих поменять их ситуацию: оставить Ин Хо и его поиски или умереть вместе с ним, избавляя мир от них двоих. Но их смерть наступит, вне зависимости от решения. Какая-то часть Ги Хуна умрёт, не подпитываемая действиями Хвана и тогда Сон правда будет похож на наркомана, когда заявится на порог очередного дома Фронтмена. За это время никто не произносит ни слова, но приходит осознание того, что они играют в гляделки друг с другом. Это неминуемо заставляет Ги Хуна с содроганием вспомнить их первую игру с Фронтменом, которая ещё не заключалась в чужих жизнях или, скорее, смертях. *** Он чувствовал долгий взгляд психиатра до того момента, пока не скрылся за дверью кабинета Джун Хо и это заставило его напрячься, уже будучи дома. Этот Ин Хо успел надавить на ту самую больную точку уже в первую их встречу, что точно не нравилось Ги Хуну, для которого чужая проницательность шла боком. Однако то, что этот человек, явно смыслящий в своём деле, будет его психиатром вызывало противоречивую реакцию. Но уже на первом их сеансе Сон значительно подобрел по отношению к Хвану, который всё же умеет расположить к себе позитивное отношение. До их "рабочей" встречи, если её можно назвать таковой, Ин Хо заглянул в дом профайлера с небольшим обедом, удивляя Сона своим визитом и его целью. Однако, уже в конце сеанса, перед тем, как Ги Хун должен был встать и уйти, он поймал на себе чужой внимательно осматривающий его и, кажется, прожигающий в Соне дыры, взгляд, который в самую первую встречу вызывал отторжение. Видел, как взгляд Ин Хо задумчиво передвигался по всему его телу, заставляя профайлера поднапрячься. Ги Хун поймал чужой взгляд, желая прекратить эти долговязые взгляды тем, что пойманный с поличным психиатр решит быстро попрощаться с Соном и сказать на прощание что-то в духе "до скорой встречи". Но взгляд Ин Хо на это лишь задорно блеснул красным цветом, который, должно быть, Ги Хуну привиделся. И Сону бы подняться с кресла, отвести взгляд и уйти из этого кабинета. Но что-то вызывающее было в чужих тёмных глазах, манящее и заставляющее не отрывать взгляда, вопросительно разглядывая проблески красных цветов в чужих глазах. Он ждал ответа, которого в итоге не дождётся ещё долгое время. Фигура Ин Хо выражала полное превосходство над ситуацией: закинутая на ногу нога, спокойный, уверенный взгляд с чем-то непонятным в своей глубине, по-доброму едва приподнятые уголки губ в намёке на возможную улыбку и ровно лежащие на подлокотниках руки сочетались с его выглаженным костюмом, отмытыми до блеска ботинками и уложенной причёской. Однако контрастировали с самим Ги Хуном с растрепанными волосами и одетым в то, что первым попалось. Но вопреки возможному мнению в незначимость фигуры Сона и его возможностей, правила игры были поняты и приняты с самого начала, когда он ещё заходил в кабинет, и держался в этих гляделках он стойко. Вспоминая недавнее дело, казалось, что за ними стоят люди в масках, приставляющие к их головам незримые пистолеты, которые готовы были выстрелить в любой момент, стоит кому-то из них отвести на секунду взгляд. Но доктор Хван вызывал железобетонную уверенность в себе, будто в случае, если бы всё представленное Ги Хуном было правдой, то он бы всё равно вытащил их из этой ситуации. И Бог в тот момент наверняка ухмылялся своей самой злостной улыбкой, смеясь над верой Сона. Потому что пуля в итоге выбила мозги Ги Хуна. *** Часы тикают, тикает таймер, время идёт. Ги Хун приподнимается на кровати, откидываясь спиной на стену позади себя и с тихим стуком ударяясь об неё своим затылком. Он не шипит, не жмурит глаза и не гладит ноющее место удара. Его взгляд всё так же направлен в чужие глаза, отвечающие ему той же внимательностью в своём осмотре. И Ги Хуну было мерзко от этого и так приятно одновременно. Бурлящий кипяткок адского котла, где варились на медленном огне неясные чувства, отражающиеся в глубине простреленного сердца, в скором времени должен был стать его собственным, за такую одержимую любовь. — Сота треснула, игра окончена, доктор Хван, — сказал прорвавшийся молчание Ги Хун хриплым от долгого молчания голосом. А в сердце впивались осколки слов, глубоко протыкающие и без того израненную душу, которую вывернули наизнанку, поломали на части, выбрав самые лучшие для своих целей. Но эта боль приносила мазохистское удовольствие. — И этой конфете не суждено вернуться в исходное состояние. — Даже в твоей голове? — Ин Хо не выдаёт никаких эмоций на своём лице, только глаза блестят тем самым интересом, которым блестели при их самой первой встрече, когда они встретились в кабинете Джун Хо. Голова Хвана еле заметно наклоняется вбок, что замечает Ги Хун лишь краем глаза, не предавая этому движению значимости. — Она сломана на слишком маленькие части, — Ги Хун слегка запнулся. — Которые теперь не заполнить, — отрывисто заключил профайлер. — Я не собираюсь тебя больше искать, Ин Хо, — уверенно и чётко. Признаться, Ги Хун не думал о таком очевидном варианте до недавнего времени, одержимый элегантной фигурой Ин Хо, призывающей к своим поискам и манящей одной перспективой своего существования. Джордж Мэллори покорял Эверест, потому что он есть. Сон Ги Хун шёл по следам за Ин Хо по не столь отдалённой причине. Но сейчас слова, слетевшие с губ, вызывали ощущение того, что сказаны и выполнены они должны были быть намного раньше. До всего того, что успело случиться. Однако он понимал, почему следовал за Хваном, играя в его игры по его правилам. Усталость и груз случившегося окатили Ги Хуна как вода из ведра, а сказанные слова делали лучше лишь одной его части, пока тёмная тень с горящими красными глазами всё ещё противилась желая снова засиять, освещаемая светом Ин Хо. И Сон знал, что она одержит верх, если не сейчас, то позже. Но всё же профайлер наивно надеялся на то, что ему удастся с этим совладать. Он знал, что не избавится и от Фронтмена раз и навсегда. Тот явится в образах убитых людей, вина за смерти которых удобно примостилась на плечах Ги Хуна, заставляя его расправлять их как Атлант, удерживая вместо Земли этот бессмысленный груз всем естеством. — В тысяча пятьсот двенадцатом году Микеланджело была написана одна из его известных картин, — глаза Фронтмена слегка прикрылись, но взгляд всё ещё оставался прикован к чужим глазам. Вероятно, он редставляй саму картину перед глазами, а возможно и замещал персонажей на них с Ги Хуном или на других людей, которые попали в зубы серийного маньяка. — Сотворение Адама. Я создал тебя, как Бог сотворил человека. Это было трудно отрицать и Сон не собирался это делать. Он понимал значимость Хвана в своём становлении тем, кто он сейчас и за это он сейчас не был благодарен. Его сломали, чтобы после сделать его под себя, лишив нормальной жизни. Ги Хун на пару секунд закрыл глаза, теперь самостоятельно представляя на знаменитом полотне себя и Ин Хо. Игра проиграна. Ин Хо теперь самодовольно улыбнулся уголками губ, лишь пародируя улыбку, элегантно поднялся со стула, надвигаясь на профайлера спокойным шагом. Хищник выждал подходящий момент, чтобы подобраться к жертве. Хван склонился над чужим лицом, угрожающе возвышаясь над Ги Хуном, но тот никогда не боялся Ин Хо. Он молча следил за его действями, не двигаясь в чужих руках: одна рука Фронтмена мягко обхватила чужой подбородок, несильно сжимая его, а вторая осталась за спиной. Этот собственнический жест заставил Сона смерить Ин Хо нечитаемым взглядом. Нечитаемым в том смысле, что из-за переизбытка смысла, эмоций и противоречий в нём сложно было собрать эту бурю воедино, чтобы получить что-то хотя бы на грамм осмысленное. — Я всегда видел в тебе то, чего не замечали другие, — Ин Хо слегка провёл указательным пальцем по порезу на щеке, любуясь. — Твоя тёмная сторона, на которую ты не поднимал взгляд. Я помог тебе встретиться с ней лицом к лицу. Закалил тебя. Выковал тебе крылья, как Дедал Икару, на которых мы могли улететь. — Ты запер меня в клетку, как экзотическую птицу, и заставил играть по своим правилам. Тебе было интересно наблюдать за мной и моим выбором, — рука Ги Хуна схватила чужое запястье, удерживая, но не заставляя отнять от лица. Глаза профайлера расслабленно прикрылись, но всё ещё внимательно следили за чужими действиями. — Тебе нравилось исполнять роли в нашей игре, потому что она вышла за её пределы. Тебе нравилось за ней наблюдать внутри, — рука спустилась на шею, пальцем теперь оглаживая кадык. Ин Хо сейчас мог схватить Сона за шею и задушить. Но было ни к чему, потому что он и так давно покойник, как и все те, кто был рядом с ними, а слова и их смысл известный уже давно им обоим, только сжимали петлю, на которой когда-то должен был быть повешен сам Фронтмен, по желанию Ги Хуна, змеёй вившуюся на шее профайлера. Глаза Сона засветили отблесками красного, стоило тому услышать чужую речь. Абсолютно точно из чужого рта это звучало больно для собственного сознания. Но когда дело касалось Ин Хо, то в Ги Хуне появлялась странная склонность к мазохизму и садизму. Профайлер отодвинулся от изголовья кровати и поддался вперёд стукаясь со лбом Фронтмена, рука которого незамедлительно переползла в чужие волосы, сжимая их. Сон развил свои клыки в условиях, созданных Ин Хо. Научился ими правильно пользоваться тоже благодаря ему. И наконец стал вровень тому тоже благодаря Ин Хо. Он стал его искажёным отражением, лишь поэтому из раза в раз отдаваясь во власть обволакивающией темноты, когда довериться было некому. Не отрывая глаз от чужих, Ги Хун мазнул своими губами по чужим, ощущая, как сильнее сжались пальцы в его волосах, а ранка на губе Ин Хо отдала металлическим привкусом. Грязно, мерзко, кроваво. Это не было похоже на полноценный поцелуй. Да и не должно. Это была попытка передать чувства такой же яркой окраски, которая была видна самому Ги Хуну. От ненависти до одержимости. Клятва на крови, в которой было обещание не искать, чтобы Ин Хо вновь не сломал его жизнь. В этом жесте нет ничего светлого и не могло быть. Ужасной, кровавой любови, сравнимой с зависимостью сопутствуют такие же грязные поцелуи и действия. Глаза Ин Хо потемнели ещё больше, а сам он видел, как ярче сиял красный цвет в других. Словно Ги Хун олень, в глаза которого попал свет фар проезжающей машины. Это безумие в чистом виде, поданное под соусом и в горячем виде на блюдечке с золотой каёмочкой. Оно было вечным спутником их встреч, заряженным электричеством витая в воздухе и оглушая их своим разрядом. Но сейчас оно сверкало по особенному, стоило им двоим обнажить ритмично бьющиеся сердца, которые в будущем Ин Хо обязательно приготовил бы в лучшем виде, если бы до этого представилась такая возможность. Ведь сердце Ги Хуна он уже ест в сыром виде: кусает твёрдо, по-звериному отгрызая кусок и пачкаясь в крови. Это не соответствовало его принципам и виду, но ряди Ги Хуна он делал не первое исключение. Как только это быстротечное касание губ закончилось, Сон опустил на них взгляд, рассматривая. В мыслях пробежало быстрой строкой желание съесть их в буквальном смысле, предварительно поджарив на сковороде до хрустящей корочки. И он не сомневается в том, что в голове Ин Хо тоже проскочило такое желание, только держалось оно в голове дольше, чем у Ги Хуна. — Уходи, тебе пора, Ин Хо, — имя отдало металлическим послевкусием за собой. Профайлер говорил спокойно, но от чего-то не хотелось отпустить контроль и поддасться внутренним конфликтам, отыгрываясь на Фронтмене. Его взгляд медленно вернулся к глазам вышеупомянутого, считывая его эмоции и ощущения. Раньше Сону хотелось брезгливо сморщить нос и отвернуть лицо, предварительно вытянув вперёд руку с пистолетом наперевес, прячась от превосходящего его хищника, способного его убить. Но теперь, глядя Ин Хо в глаза, осознание, что он стал чуть ли не идентичен ему, ударило в голову ещё сильнее, чем ранее пришедшая об этом мысль. Он стал тем, кого презирал. И противно от того, что эта перспектива его не волнует, что ему теперь всё равно на то, кто он сейчас и что его потаённое желание в том, чтобы стать ближе к тому, кто сделал его таким, каков он сейчас. Подойти к скульптору, сливаясь с ним воедино. Хотя, казалось бы, куда ещё ближе, чем они есть сейчас? Но он оттягивал момент их единения, давал себе последнюю фору, чтобы избежать неминуемого. А Ин Хо поддержал его в этой затее. И это определённо последний шанс на то, чтобы уйти от Фронтмена, к которому открытая им сторона, почти полностью захватившая Ги Хуна, тянулась всем естеством. И это доказывало, что ближе и вправду было некуда. *** Тяжёлое дыхание двух мужчин разрезало такой плотный сейчас воздух, который было тяжело вдохнуть, но всё же приходилось. Стоя польностью в крови на обрыве скалы, хватаясь своими руками за чужие и чувствуя сильную боль в местах, по которым пришлись беспощадные удары Красного Дракона, он чувствовал покой от ощущения чужих рук, обхватывающих настолько крепко, насколько могли в своём состоянии, придерживая Ги Хуна. Глаза в глаза и всё сразу понятно. Это их конец, к которому привела взаимная одержимость и к которому они были готовы, которого ожидали. Видавив скупую улыбку, Ин Хо почувствовал руки, обхватившие его шею, а затем прижавшиеся к его губам губы, целующие крепко и отчаянно, после чего Хван почувствовал, как исчезает опора из под ног. Солнца не было, но воск крыльев расплавилися. И всё, что оставалось Ин Хо и Ги Хуну — встретить свою смерть вместе, утонув в холодной воде.