For some reason

Большая комната сейчас напоминала мне крохотный бункер, где я застрял, весь изжатый и потёртый, будто только проснувшийся от очередного кошмара тех лет. Но кто сказал что они прошли? Тёмные извивающиеся корни и пустые безжизненные улицы пугали до мурашек на кончиках пальцев, пугающий зверский рёв ещё стоит в ушах и повторяется в подсознании, заставляя душу покинуть тело и спрятаться за кем то, кто хоть как то мог укрыть. Это убивало, растоптовало всю оставшуюся гордость, жалеть самого себя просто унизительно, неправильно, противно. И не потому что мужчина, будущий хранитель и добыватель семейного бюджета, потому что не можешь совладать с самим собой, не можешь ничего контролировать, никогда не мог без чей либо помощи, не это ли самое ущербное? Когда оказываешься в беде, скреплённый оковами страха и собственной беспомощности уже не пытаешься выбраться. Не пытаешься открыть веки и смело посмотреть в лицо злу, сверкая решительностью и подступающейся надежды хотя бы молчаливой победы на дне сетчатки. Раньше мог, но часто ловлю себя на мысли, что лучше бы она не повстречала его в своей расшатанной жизни, не встретила Боба и тот не подал надежду, не соврал бы, не заставлял бы маленького мальчика загореться искрой в наивных и усталых от бессонных ночей больших глазах. Поверил, сжимал кулаки от волнения и улыбался, действительно искренне, по настоящему, не выдавливая, как делал это на протяжении долгих дней, изнемогая несколько от удушающих кошмаров, сколько от безбожного вранья матери и брату, которые бы жизнь отдали за мою слезу. Почему тогда поверил, зачем осуществил задуманное, бросаясь не смелыми "уходи прочь", стоя на одиноком поле и смотря на него сверкающими глазами, что были полны ненависти и неутолимой жажды повернуться и бежать, но слова Боба застряли в моей голове и не желали её покидать. Я будто прирос к земле, даже подошва собственной обуви предала своего хозяина. Оно смотрело на меня свысока, будто забавляясь моим показным бесстрашием и ожидая какую непроворотную ошибку я сделаю. И я её сделал, не проходило и дня, чтобы я не винил себя и свою ежеминутную "смелость" за отобранные жизни в той злосчастной лаборатории и потрёпанные нервы моих близких. Я утопал в пучине издевательства над собой, захлебывался в попытках перестать, перестать прокручивать в голове историю тех лет и находить новые причины для собственного унижения. Иногда я задумываюсь что бы было, не упав я тогда с велика, так подставительно свернувшегося в сторону и в мгновение потеряв равновесие, занося меня вниз. На наших лицах были бы улыбки, источающие озорную наивность и ещё не потерявшую невинность, их взгляды бы ещё были направлены на меня, покорного друга, смотрящего на них, победителей этой гениальной игры как на восьмое чудо света, героев, которые пришли в мою застывшую жизнь чтобы показать несколько она движима, непосредственна, прекрасна. Я всё потерял. Детские розовые очки не снял, не отложил в сторону ради критического мышления и отсутствия желанных помех, что так и наровились исказить существующую реальность, нет, они сломались. Осколки розового стекла, будто атомы взорвавшийся бомбы, разлетелись, почему то летя не в разные стороны, а в мою, словно движимые несуществующей магией, оставляя не по мере большие ранения на плоти, которую уже сложно назвать кожей. Чувствовать радость и веселье других, общение которых отгородилось твоими интересами и кругом тем, разговоры на которых клеились раньше невыносимо, больно, нетерпимо. Чувство, словно тебе самолично дали невидимый костюм, о котором говорилось в той книжке, которую я читал в начальной школе посреди урока, пока учительница навёрстывала в тысячный раз на доске таблицу умножения, и начертили невидимую линию на полу, разделяющую две противоположности. Я смотрел на тебя, безудержно сжимающего губы в небрежительности, ты всегда так делал, когда был раздражён или когда не особо интересовался ответами на свои вопросы, которые задавались скорее для галочки. Обычно такое поведение у тебя было лишь с родителями или Нэнси, но не со мной, не с твоим лучшим другом. В тот вечер я впервые почуствовал, что нахожусь в изнанке в нашем окружении, среди вас, зла нет, нет тёмных стен и следующих за мной склизких конечностей, есть только вы. Эта была лишь трещина, но когда в ропоте дождевых капель, которые казались зеркалом моего настроения прозвенело удушающее "Не моя вина, что тебе не нравятся девушки", тогда произошёл разлом. Разлом плотины, не только слез, но и моей, как мне тогда казалось, стойкости, веры что я ещё тут, что стена, которая выстроилась между нами лишь иллюзия, что я ещё не один. Я упал в пропасть, мне казалось, что если я крикну никто не придёт , не услышит эха,который, отбиваясь от закрытого пространства бьёт по ушам. Сейчас всё слишком, слишком чтобы притворяться. Ты сидишь за стенкой и слушаешь лишь постукивание кафеля карандаша о деревянную поверхность стола. Не смог начать рисовать грубые черты лица и мягкие угольные кудри, кончики которых летят вверх если коснешься кончиками пальцев. Дневные солнечные лучи пробираются через открытую настежь форточку и разбрасывают тени на белом полотне красивыми линиями, полностью отбивая желание портить белый лист грубым вмешательством карандаша. Сегодня ты был по особенному красив, гавайская рубашка и шорты, которые ничуть не обвивали худые ноги и эти очки, я думал, что ты похож на человека только что приехавшего с очередного удачного курорта домой, но я тебя никогда не спутал бы, кого угодно, но не Майка. Я знал, что ты вытянешься за это время, окрепнешь, твои черты лица станут более острыми, убирая с лица ту ранее детскую мягкость щёк, но не думал что взглянув на тебя с далека я захочу стереть всю память и воспоминания с тобой, потому что это невозможно. Невозможно смотреть на тебя и не думать, что нас связало не стечение случайных обстоятельств, а гребаная судьба. Такой мальчик как ты не мог просто так подойти к такому как я. Он не мог не иметь друзей и попытки найти утешение в таком мальчике, как я. Я не сводил глаз тогда, когда снизу вверх глядел на веснусчатого кучерявого паренька, так и не сводил сейчас, когда смотрел на тебя, идущего в нашу сторону и заключавшего в свои тёплые объятия Джейн, обвивая своими крепкими руками её спину и отчаянно прижимаясь к ней своими губами. Так отчаянно, словно в ней заключался смысл твоей жизни, словно она была основой всего мироздания, без которого твой мир в одночасье рухнет, словно в нём есть место только для неё. Даже секундная радость, когда ты направился ко мне была перебита твоим равнодушным похлопыванием по плечу и таким же равнодушным взглядом. Твой интерес частью моего творчества казался настолько выдавленным, безразличным, что мне казалось, будто я проваливаюсь под землю, что я потерял в этой жизни действительно всё, что даже мой вздох, что я делаю на протяжении секунды, напрасен, бесполезен. Сидя на злосчастной скамейке, переплетая шнурки старых роликов между собой, я смотрел лишь на тебя и старался сохранять свой тон ровным, что получалось скверно. Это было видно по твоему оточинному лицу, ты недоумевал и с вызовом смотрел на меня, будто знал что то, что знать не должен, а я тихой украдкой натягивал рукава рубашки ниже на опухшие покрасневшие запястья, изуродованные металлическим лезвием, найденным в приоткрытой тумбочке ванны. Помнишь как ты обвинил меня в том, что ты не знал правду о друзьях Эл? В тот момент я думал, что во мне что то надломилось, ты никогда не говорил со мной таким голосом, таким раздраженным, окатившим как ковш водой, обвиняющим. Передо мной меркали улица, класс, дом. Никогда бы не думал, что Майк Уиллер заставит меня думать, что я лицемер. Всю ту боль, которую я старался забрать у Джейн своими немыми гласными движениями головы, сжимающими на переносице вверх бровями и заламывающими руками показалась мне в миг нереальной. Все те подбадривающие скромные улыбки в девичьей комнате за будущим проектом почувствовались абсурдом. Все те попытки поспевать за ней, кричать вдогонку всякие слова о поддержке и заверении, что ты рядом, вместе, как преданная собака, что покажет свои тяжёлые клыки обидчикам своего хозяина, вставая перед ними в боевой позе, но драться я не умел. Не могу зажать кулак и разгневатся, не могу скривить лицо в яростной гримасе и найти смелость сделать шаг вперёд к тем, кто делает больно моим близким, кто делает больно мне. Не могу ударить тебя и навалить на тебя всё, что у меня накопилось, не смогу смотреть на твое лицо, исказившееся в больной гримасе и смотрящего на меня с непониманием? Это был бы дар свыше, но с ненавистью? Всё моё состояние за это время, то скрытое, что держу в себе, пытаясь залатать чёрную дыру в области груди, не давая ей распространиться за пределы моей оболочки, всё чтобы не поднять взор на твои глаза и увидеть в них чёрные расширенные зрачки, за которыми скрывается неприкрытая злость. Злость на меня, твоего лучшего друга, что годами находил в них только безграничную теплоту, заботу и неприкрытую привязанность. И вот ты говоришь, что Хоукинс без меня не тот, а я готов растелится перед тобой каменной статуей Девы Афродиты, потому что, черт возьми, поверил, увидел твою солнечную улыбку и сдался, опустил руки в знаке поражения. И каждый раз когда ты говорил о ней, произносил её имя, во мне что то открывалось, будто меня сменяет другой человек, я раскрывал свой рот и не мог остановить поток своих мыслей, не мыслей Джейн, ни кого либо ещё, своих. Мне казалось, что я разрываю эту дыру, что она стала прозрачной и её можно увидеть невооружённым глазом, лишь надо опустить взгляд ниже. Я чувствовал себя открытой книгой, ты сделал это со мной, Майк. Ты смотришь на меня, будто видишь в моих глазах свою надежду, а я смотрю в твои, потому что вижу в них свою погибель. Я ломаюсь прямо сейчас перед тобой, в моих глазах можно заметить мольбу о помощи, просьбу стать спасательным кругом, но ты этого уже не замечаешь. Не замечаешь как тогда раньше, лишь посмотрев в мою сторону, бежишь с дрожащими руками и лицом, словно пройдёт одна секунда и я испарюсь, словно лишь в один маленький момент пробежавшему по моим глазам страху и испугу ты готов на всё, даже встать передо мной в защитной позе и противостоять всему, будь то это противный задира или сам истязатель разума. Я разворачиваюсь корпусом к окну, за которым быстрым галопом следует за нами коричневая рыхлая земля, и позволяю слезам выбраться из заточения, в котором они продержались большое количество времени. Чувство, будто из тебя высосали душу и растоптали жёсткой резиновой подошвой. Ты сидишь в меньше метра от меня и, наверное, заведён моей нелепой речью, а я по крупному облажался, и это лишь моя вина. Никогда не думал, что находясь по уши в подобном дерьме, буду чувствовать себя кем то большим, чем говно. Да, я грёбаная ошибка, я думаю об этом каждый Божий день, когда солнце восходит на востоке, когда смотрю на всех этих "не фриков" и их притворные улыбки через несоразмерную толпу, обращённые к их спутникам, когда их похотливые взгляды обводят абсолютно всех, но останавливаются лишь на одном, впиваясь голодным зверьем в положенное им место, напрочь имея в своей голове какие либо другие мысли. Хочется зажмурить глаза настолько сильно, дабы глазные яблоки перестали вносить в моё сознание ещё больше лишнего, противного, и наконец лопнули со всеми связывающими артериями и освободили от этой муки. Но когда я задерживаюсь на твоих больших бездонных глазах дольше секунды всё идёт к чертям, я готов стерпеть все капканы, которые подставила мне жизнь. Вблизи тебя или нет, мне чудится, что я наделён неким даром, благославлен тёплыми Божьими руками. Словно я стою в числе многомиллионного народа, но свет в небесном синеве падает лишь на меня, одаряя моё лицо кристальными ликами, согревая и ослепляя одновременно. Дар любить тебя отзывается дикими истоками боли где то в груди, но истоки продолговатые, от них бесконечным потоком бежит щемящая любовь и тепло, жаль лишь что ты не знаешь, что я стал целым океаном, откуда вода берёт начало, но не знает конца. Что было бы, если вместо Джейн сейчас за кофейным столиком, что крепко держит твои длинные пальцы и наблюдает за запихающим в тебя твою ненавистную ананасовую пиццу Аргайлом, был бы я? Перевернулся бы мир? Стал бы ты любить пиццу с ананасами так же, как сырную; перестал бы Джон курить травку и зависать часами в маленькой мастерской если бы ты обвил мои кисти своими тёплыми руками и поцеловал в уголок губ? Если бы прижался сильно и со всей свойственной тебе трепетностью начал покрывать мою шею ватными поцелуями, переплетая наши пальцы между собой, образуя крепкий замок. Если бы я закинул руки на твои плечи, невесомо касаясь твоих смольных жестких кудрей и вдохнул запах твоего родного тела, смешанного с терпким одеколоном твоего отца. Если бы наши губы сплелись в бешеном ритме танца, в котором вдох и выдох одного считалось бы победой другого. Мне казалось я загнан в тупик, готов развалиться прямо на месте. Казалось, будто после всего этого рассыпаться на маленькие кусочки было худшим исходом, но я поспешил, сделал поспешный вывод. То, с какой ты отдачей вселял в нее свою веру, крепко держа её за руку и храня в своих глазах наверное всё то тёплое, что ещё осталось в этом мире ещё стоит у меня перед глазами. Я не знаю, что двигало мной, будто что то сверху руководствовало меня, держа в руках палку дирижёра и размихавало ею из стороны в сторону, злостно усмехаясь моей покорностью. Ты сказал, что в тот день, в первый день вашей встречи ты полюбил её сразу, как только взглянул на неё. В день начала моего личного ада. Тогда я рассыпался на атомы. Мои руки, что держали края временной ванны безжалостно сжались до побелевших костяшек и больного покалывания где то сзади. Разве я думал, что когда я попаду в логово этого демородного пса, ища кислород в каждой живой клетке и задыхаясь от мясистой склизской клешни в моём желудке, ты найдешь смысл твоей жизни? Нет, я не ощущал предательства, это глупо, очень глупо, я ощущал себя никем. Стоял и думал, что зря я из кожи вон лез чтобы передать маме сигналы и тем самым давая ей надежду и подвергая её опасности. Зря тогда таился часами и не спал, чтобы выжидать и украсть время, чтобы ещё хоть на минуту больше пробыть внутри моего дома, достучаться, успеть, добежать. Я жалел сотни, тысячу раз, но никогда не желал, чтобы мама оплакивала мой гроб, теряя всю свою волю и силы, чтобы продолжать искать меня. И от этого мне противно от себя настолько, что горло сковывается в нехватке воздуха и заставляет рот шевелиться в колебательных позывах, как на борт брошенная рыба. Наверно, так и чувствуют себя те, кого отдают в психушку со словами: "Он невменяемый, больше спидбола". Майк, помнишь как после того кошмара в Хэллоуин ты предложил мне сойти с ума вместе? Но почему то, с тех самых пор схожу с ума лишь я один.