AGAPE

У Хёнджина всё в порядке. Именно это он говорит надоедливому Чонину и неуместно спокойному Сынмину. Джиёну он не отвечает вовсе, покидая комнату каждый раз, когда омега появляется на пороге дома, где обосновались семейство Бан и сам Джинни. Минги в такие моменты обычно остается на улице и курит, иногда Сынмин составляет ему компанию, и они могут долго о чем-то шептаться, а заметив, что Хёнджин на них смотрит, расходятся и неловко смотрят по сторонам. Но это все равно лучше, чем ловить на себе сочувствующие взгляды, полные тревоги. За него не надо переживать. У Хёнджина всё в порядке. У Виена тоже. Оба упрямо игнорируют суть выпуска новостей, в котором самая неудачная фотография Чана сопровождается несусветной чушью о его предательстве и гибели. Он на снимке и впрямь выглядит дико, как какой-нибудь бандит, и омеги фыркают почти в унисон, игнорируя выражения лиц младших. Они собираются, не сговариваясь, и уходят вместе, гуляют по городу, наслаждаясь солнцем Барселоны, шатаются по магазинам и покупают всё, на что падает глаз. Они воспринимают пребывание в Испании как отпуск и ведут себя соответственно. Запасаются сувенирами и подарками, посещают исторические памятники и много фотографируют. — Ты смотришь рубашку для Чанни? — спрашивает Виен, оглядываясь. Хёнджин действительно держит в руках две вешалки и не может определиться. — Возьми белую. Чёрных у этого балбеса и без того достаточно. — Точно, — улыбается омега и возвращает черную рубашку на рейл, а белую несет на кассу вместе с парой простых футболок. Тоже для Чана. У Виена и Хёнджина всё в порядке. Они выстраивают свой мир, в который всяким пессимистам вход воспрещён. Там тепло и спокойно, а близкие живы и здоровы. Никаких тревог, никаких проблем. Иногда в их хрупкий мир все же вторгаются, и вторжения эти чаще неприятные. — Похороны завтра, — говорит Сынмин за завтраком Чонину. Виен и Хёнджин предпочитали завтракать вдвоем на террасе, но именно в этот момент Джинни шел через столовую на кухню, чтобы принести сок для Виена. Услышав тему разговора, он резко разворачивается и выходит. Виен по его лицу понимает, что тот снова услышал какие-то глупости младших. — Не обращай внимания, — говорит старший. — Обойдусь без сока, — и улыбается. Оба прекрасно понимают, что их мир трещит по швам. Если Чан в ближайшее время не выйдет на связь, иллюзия начнет рушиться, и Хёнджин этого боится, цепляется за нее из последних сил, отказываясь принимать то, что говорят другие. Он уверен, что Чан жив, ведь иначе почему его собственное сердце в груди все еще бьется? И почему эту уверенность разделяет Виен, чья родительская интуиция чутко улавливает состояние своих детей? Джинни отказывается верить, что они настолько хороши в самообмане. Молчание и игнор со стороны Минхо легче не делают. Мнение Хёнджина о нём стремительно упало и пробило дно, потому что такое поведение могла бы хоть как-то оправдать смерть самого Ли, в остальном Джинни не видит ни одной причины, по которой тот не мог написать хотя бы короткое сообщение. Уж он-то должен понимать Хёнджина и его чувства, и всё же… И всё же омега раз за разом натыкается на стену бездушных монотонных гудков и список своих сообщений, оставшихся непрочитанными. Джиён приходит почти каждый день, пытается с ним заговорить, найти общий язык, разделить, как ему казалось, общее горе. Хёнджин держит глухую оборону ровно месяц. — О чём он тебя попросил? — спрашивает у вновь пришедшего Джиёна, даже не глядя на него. Он снова сидит на террасе, что так полюбилась ему, пьет вино, которого в его жизни стало ненормально много в последние дни, и на полном серьёзе хочет закурить. Всё, что угодно, на самом деле, если это поможет заглушить мысли, от которых невозможно спрятаться, невозможно избавиться навсегда. Стоит дать слабину на секунду, и вот они уже снова заполняют собой голову, цепляются за извилины и отказываются уходить. — Хёнджин… — начинает тот слабо, но Хван не это хочет услышать. — Мне просто интересно. Хочу знать причину, по которой он так поступил. Почему он попросил тебя и твоего мужика скрутить меня и увезти, и почему ты согласился? — Джинни все же смотрит на Кима и не узнает в нем того, кого, кажется, вечность назад впервые встретил в гостиной Чана, кому жутко завидовал и к кому ревновал. Джиён похудел, посерел. Некогда длинные белоснежные волосы были безжалостно острижены до каре и собраны в короткий низкий хвост. Темные корни ярко контрастировали с пожелтевшим блондом. Никакой косметики, никаких летящих рубашек. Темно-серая футболка, простые джинсы и кеды. Переживания за друзей и чужая неприязнь превратили его из красивой картинки в простого задолбавшегося человека. Джиён неуверенно садится в соседнее кресло из ротанга и устремляет взгляд вдаль, на испанский закат, красоту которого ни один из них оценить по достоинству не может. — Это было в день взрыва, — все же говорит он негромко, нервно постукивая пальцами по колену. — Чан вдруг приехал ко мне, начал говорить, что Мин Сонхва, помощник императора, его обставил и все может кончиться не очень хорошо. Хреново, если совсем уж честно… — Омега переводит дыхание и пытается вспомнить. События тех дней теперь кажутся невыносимо далекими из-за всего, что случилось позже. — Он переживал за семью и за тебя. Но больше за тебя… Чан взял с меня обещание увезти тебя, если он попросит, несмотря ни на что, даже если придется сделать это насильно. Я надеялся, что до этого не дойдет. — Но дошло, — констатирует Хёнджин. — Дошло… — И почему? — Он позвонил мне ночью, когда вернулся домой из больницы. Сказал, что получил сообщение от Чанбина. Что его омегу поймали и теперь шантажируют. Сказал, что у него есть план, но тебя нужно увезти. — Почему? — А ты не понимаешь? — Джиён криво усмехается. — Ты его слабость. Тебя могли бы похитить и шантажировать его, и, поверь, ради тебя Чан действительно стал бы предателем и не только... Тебя могли бы убить, в конце концов. — Минги разговаривал с… с кем-нибудь из Сеула? — с надеждой спрашивает Хёнджин. — Нет, — Ким качает головой и растерянно теребит в руках край футболки. — Чан сказал, чтобы после отъезда мы ни с кем не связывались. Сказал, что с нами выйдут на связь, когда будет безопасно. Мы ведь не просто так прилетели во Францию, а оттуда пересекали границу с Испанией на авто… — Почему он ничего мне не сказал? — омега нетерпеливо перебивает собеседника. Его в последнюю очередь волнуют хитрые маршруты, которыми они добирались сюда. Он, честно говоря, даже дороги не запомнил, потому что все еще пребывал в состоянии шока. — А ты бы уехал, если бы знал? — отвечает вопросом на вопрос Ким, и Джинни понимает, что нет, не уехал бы. И Чан его слишком хорошо знал. Да, его альфа видел его насквозь, знал, о чём он думает и о чём мечтает, — Хёнджин никогда от него не закрывался и всегда был прозрачно честен и прямолинеен, если не считать первые дни после встречи спустя восемь лет, когда омега скорее по привычке закрывался в себе и недоговаривал про связь с мятежниками. Хотя Бан Чан даже тогда читал его как открытую книгу и будто знал все секреты. До этого дня Хёнджин даже не задумывался о степени доверия и открытости в их отношениях. И Чан ведь ему не врал. Не договаривал? О, слишком много раз. Но мотивация Чана в его собственных глазах наверняка служила достаточным оправданием. И Джинни его даже попрекнуть за это не может, он просто не находит в себе и капли обиды или злости. Он ведь и сам сознательно в дела альфы не лез. Вот и получилось то, что получилось. — Чан ведь… Он ведь жив? — Хёнджину нужно хотя бы одно подтверждение, даже бездоказательное, и этого будет достаточно, чтобы залатать трещины хрупкой иллюзии. Джиён молча смотрит на темнеющее небо, куксится как-то, нервно щелкая пальцами, и неопределенно дергает плечами. — Я надеюсь…

✽✽✽

Однажды, на исходе второго месяца, Хёнджина накрывает. Не постепенно совсем. Просто утром он проснулся, а вместе с солнечными лучами на него нахлынуло скопом то, на что он старательно закрывал глаза всё это время. Голос в его голове, чей шепот он перебивал разговорами и громкой музыкой, теперь отрывается на полную, кричит, и этот крик отражается от стенок черепной коробки, приумножаясь в эхо. Кричит о том, что Чан не приедет. Что он мертв. Что те хлопки, которые он слышал в день отъезда, были звуками пуль, разрывающих тело его любимого человека. Что он был всего в нескольких минутах от их квартиры, когда Чан испустил последний вздох. Голос кричит, что их история подошла к концу, так и не начавшись. Что им никогда не было уготовано «долго и счастливо». Что не будет у них больше киносеансов в обнимку под мягким пледом, не будет встречи первого снега на балконе рано утром с кружками горячего шоколада в руках. Не будет внезапных танцев под шипящие пластинки, не будет утренних поцелуев на прощание и вечерних — приветственных. Не будет у них собаки и путешествий. Свадьбы тоже не будет, как и детей, похожих на них. Хёнджина разрывает на части собственный разум, и у него заканчиваются силы. Иллюзия рушится, подарив покой на слишком короткий миг, а реальный мир оказывается таким, что и жить в нем не хочется. Незачем. Не для кого. Глупый орган в груди будто сломался, и Хёнджин больше не может расслышать его стук. Продолжать функционировать как ни в чем не бывало не выходит. Встать с постели — непосильная задача, еда в глотку не лезет, помыться нет сил. Джинни воет в подушку и отказывается разговаривать даже с Виеном, оставаясь глухим к его просьбам и словам. Старший омега всё же иногда побеждает упрямством, кормит Хёнджина почти насильно и оттирает мочалкой исхудавшее тело. По-родительски нежно моет потускневшие волосы, а потом кутает в халат, усаживает на край постели и мажет его лицо кремом. Иногда ему удаётся даже вытянуть Джинни на прогулку вокруг дома, а за это время домработница проветривает и убирает комнату, в которой Хёнджин всегда держит шторы закрытыми и почти не включает свет. А ещё Хёнджина съедает ненависть, и он её в себе взращивает, перекрывает ей душевную боль, потому что первое чувство придаёт сил, а второе — убивает. Ненависть к Чанбину становится настолько сильной, что омега ловит себя на желании причинить Со боль разного рода. Он ведь был в тот день рядом! Почему он не защитил Чана? А что, если…? Ну да! Джинни собственными глазами видел его с оружием в руках! В памяти всплывает тот злополучный выпуск новостей, в котором Чана объявили мертвым предателем. Со мелькнул в репортаже как один из тех, кто нашел его труп позже. Но ведь это неправда, Чанбин был там с самого начала. Нестройная линия событий выстраивается в воспаленном разуме омеги в некрасивую картину. И становятся неважными причины, по которым Со Чанбин мог бы так поступить со своим лучшим другом. Хёнджин вообще не в том состоянии, чтобы здраво анализировать чужие мотивы. Доходит до того, что при упоминании имени альфы Сынмином Хёнджин швыряет в младшего вазу. — Не смей при мне упоминать этого человека! — Сынмин едва успевает пригнуться. Ваза разлетается на мелкие осколки, которые, отлетая от стены, царапают самого Хёнджина. Омега сбегает в свою спальню, когда пелена злости спадает с глаз и становится стыдно за свой срыв. Ситуацию, что не удивительно, спасает Чонин. Он же вставляет съехавшие мозги Джинни на место. — Разве ты не ведешь себя так же, как твой папа? — спрашивает тот, нагло завалившись на кровать рядом с Хёнджином, снова утопающим в своих мыслях и чувствах. Но перед этим не менее нагло открывает шторы, заставляя Джинни болезненно морщиться. — Отвали, — вяло отмахивается он и прячется с головой под одеялом. — Точно. Ведешь себя, как он, — Чонин полностью игнорирует враждебность Джинни. — Будь у вас с Чаном ребенок и полюби он ребенка Чанбина, ты бы тоже своего увез и сделал несчастным, да? — Нет, конечно… — шмыгает носом Хёнджин. Нет. Разве мог бы он обречь своего ребенка на муки, пройдя через них сам? Нет… Или да? — Я тоже злился и на Чана, и на Чанбина. На последнего даже сильнее, — легко признается младший. — Но разве это справедливо? Мы же не знаем, как обстоят дела на самом деле. Виен уверен, что Чанбин не виноват… — Виен считает его своим третьим сыном, конечно же, он будет так думать! — противится Джинни здравому смыслу и даже скидывает одеяло, чтобы с негодованием посмотреть на спокойного Чонина. — Он может ошибаться, — пожимает плечами тот. — И ты можешь ошибаться. Не делай скоропалительных выводов. И прекращай хоронить себя раньше времени. Я не верю, что Чан мертв. Никто не верит. Но он вот такой вот засранец и подлец, оставил нас в подвешенном состоянии, ничего не сказав… — Точно! — с энтузиазмом соглашается Хёнджин. — Он такой… такой… — такой, что и слов не подобрать, но обижаться даже сейчас не выходит. — Ага. Вот такой он нехороший и вредный. Но Чан это сделал ради нашей безопасности, и лично я это очень ценю, — Чонин поворачивается на бок, подложив руку под голову, и вздыхает, оглядывая исхудавшего друга. — Проснись, Хёнджин. Продолжай жить. К кому он вернется, если ты доведешь себя? И даже если… — на секунду он замолкает и жмурится. — Даже если он мертв, он рисковал собой не для того, чтобы мы доводили себя до истощения, нервных срывов и смерти. Как раз наоборот. Так что не дай его стараниям пропасть даром… — Я не знаю, как мне жить без него… — признается Джинни едва слышно и закусывает до крови подрагивающую губу. — Раньше же как-то жил. — Разве это была жизнь?

✽✽✽

Дни сливаются в один. Хёнджин не смотрит на календарь, как, впрочем, и на часы. Смартфон давно разрядился, но не то чтобы это имело значение. Джинни некому звонить, некому писать, он не хочет знать, что происходит в мире. Он забыл про свой день рождения, хотя Виен совершенно точно испек для него торт, вкус которого Хёнджин не запомнил. Он просто плывет по течению, еще не труп, но и признаков жизни не подает. Через четыре с лишним месяца с Корейского полуострова начинают поступать новости о военном перевороте, погромах, жертвах среди мирного населения. Военные прут друг против друга, стенка на стенку, пока император забаррикадировался в своей резиденции, спрятавшись, как трус. Хёнджин впервые остается в гостиной вместе с Чонином и Сынмином, чтобы посмотреть репортаж, подсознательно надеясь хотя бы мельком увидеть родное лицо. Спустя несколько дней напряженного противостояния император был расстрелян, а над резиденцией спустили флаги с гербом правящей династии, но гражданская война продолжалась. Некому было погасить костер взаимной ненависти друг к другу, что так долго зрела в корейском обществе, разделяя один народ. Кому-то политика императора была по душе, а кто-то задыхался от глупых и жестоких запретов. Теперь оппоненты решали разногласия посреди городских улиц, превратившихся в поле боя. Хёнджин смотрит в окно на качающиеся от теплого ветра кроны каштанов и пытается собрать себя воедино, принять решение. Понимание, что его отношения с Чаном были далеки от здоровых, приходит легко, и он принимает это без попыток оправдаться. Они оба были одержимы, помешаны друг на друге, и только снова соединившись спустя много лет, продолжили жить. В голове невольно всплывают глупые сказки про истинных. Они вместе были гораздо меньше времени, чем порознь, и все же так и не смогли друг от друга отказаться. Разлученные так грубо в юном возрасте, когда любое событие приправляется излишней драмой, быть вдали друг от друга — смерти подобно, и это нанесло им настолько глубокие раны, что даже с возрастом они не затянулись толком. Поэтому каждый раз, разлучаясь даже на несколько часов, невозможно было унять иррациональную тревогу в груди, невозможно было избавиться от желания вновь склеиться, соединиться, как две детали единого целого. Хёнджин это понимает и свои собственные мысли и желания не отталкивает, а пропускает через себя. Конечно, можно начать заново, переломать себя, вырвать кусок личности, стать другим человеком. Можно, но зачем? У Джинни нет стремления к новой жизни, он не хочет себя менять, не хочет забывать. Пусть между ними всё неправильно и нездорóво, он бы всё равно не хотел иначе. Пятнадцатилетний Хёнджин верил, что в каждом из сотен миров, в каждой из сотен жизней, на каждой из сотен дорог они встречали, встречают и будут встречать друг друга. У него много вариантов на выбор, но он всегда будет выбирать тот, в котором есть Чан. Поэтому он заказывает билет на самолет до Сеула в один конец, собираясь снова соединиться со своим сердцем, даже если то уже мертво. Хёнджину будет достаточно просто быть на той же земле, чтобы чувствовать себя чуть более живым. — Еще рано, — тормозит его Сынмин, когда Чонин жалуется ему и рассказывает о собирающем чемодан друге. — Если бы ты только знал, как мне все равно, — спокойно отвечает Джинни. — Я не пущу тебя. — У тебя нет права меня удерживать. — Я обещал ему, — упрямится Сынмин. — Что ж, кому как не ему знать, что не все обещания можно сдержать, верно? — Хёнджин застёгивает чемодан и устало опускается на край постели. Энергии в нём нет. Он истощён и двигается исключительно на остатках силы духа. — Я тебя прошу, одумайся. Подожди немного, и мы вернемся все вместе. Сейчас там все еще опасно… — Я уже не могу, — честно говорит Хёнджин. Он не пытается действовать назло, он не хочет никого расстраивать. Он просто правда больше не может. — Если останусь еще ненадолго, точно руки на себя наложу. Это место душит меня… Видимо, Сынмин что-то видит в его глазах, что заставляет его отступить. Он молчит долго, дышит тяжело, сверлит взглядом стену, обшитую натуральным деревом, просчитывает что-то в голове, прежде чем снова заговорить. — Ладно. Я сделаю пару звонков, — еще одно нарушенное обещание брату. — За тобой присмотрят… Хёнджину, честно говоря, плевать. Но он позволяет Сынмину этот последний акт доброты и заботы.