Над Берлином шел снег

      Слова Геббельса звучали уж очень сюрреалистично. «В тюрьму? А у него, оказывается, хорошо с чувством юмора! — Магда прыснула в кулак. — Браво, министр!».       — Нет, нет. Что вы смеетесь? Мы едем в Шпандау.       Магда кивнула, продолжая улыбаться, но желудок у нее улетел куда-то вниз. Подумалось, что он пробил сиденье машины и упал где-то по дороге. Не шутит? В Шпандау!.. В 1933 году Шпандау стал лагерем для размещения так называемых арестованных в целях пресечения преступлений. В него отправляли всех несогласных с линией партии. Она слышала о людях, которых сажали по подобным статьям, и об их судьбе. Кто-то был отправлен на принудительные работы, кого-то повесили в ходе чисток. Неужели ее везут туда? Неужели ей занялось гестапо? Или это розыгрыш? Геббельс, кажется, серьезен, но не так чтобы подумать, что сейчас ее арестовывают… Как узнать наверняка? «Господи, ну хоть какой-то знак, хоть какой-то! — мысленно взмолилась Магда. — Где я себя раскрыла? Может, мне выпрыгнуть из машины, когда выедем за город? А что толку, мое лицо примелькалось…».       — Успеем ко времени, — Геббельс взглянул на часы, — нас будут ждать журналисты.       — Какой газеты? — Магда изо всех сил старалась казаться непринужденной. Как хорошо, что она накрасилась румянами, вероятно, она бледна как смерть.       — Слава богу, обойдемся без «Штурмовика», — Геббельс скривился, — должны быть репортеры от еженедельных кинохроник УФА, Терра, Тобис... Мы планируем в ближайшее время слить их в единую организацию, которая будет подчиняться министерству. Сейчас посмотрим, кто насколько хорош, в чьих ракурсах будет лучше. Ракурс — такая важная вещь, Магда!       — Помню, как вы тогда ругались на моей первой речи, что свет настроили никудышно, — Магда кивнула, поглаживая себя по руке.       — Да… И надеюсь, на сей раз аппаратура у них получше, чем в Австрии, — подхватил министр. Магда вздрогнула, вспомнив, с каким ужасающим звуком падал фонарь. Геббельс заметил перемену в ее лице и спохватился: — Простите, Магда. Я в самом деле рассчитываю, что обойдется без эксцессов. Вы дороги нам.       «Дорога… Значит, есть шанс, что меня везут не в заключенье», — Магда немного расслабилась.       — Кстати, вы удачно выбрали цвет одежды, — подметил Геббельс. — Светлое всегда тяжело снимать. Взглянем, кто лучше справится с задачей, которую вы им поставили.       — О, я, оказывается, люблю усложнять людям жизнь!..       — Да, с этим вы справляетесь виртуозно, — задумчиво согласился министр, внезапно погрустнев. — Прямо-таки мастерски…       Ехали быстро. Магда всю дорогу старалась поддерживать разговор: казалось, что если она смолкнет, то произойдет что-то ужасное. В конце концов, отчего Геббельс так резко изменился в лице? Не потому ли, что ей пришел конец, а его тоже по голове не погладят за то, что проглядел? Магда сидела как на иголках и избегала смотреть на него. Говорить из-за было тяжело. Невозможно постоянно коситься на собеседника, словно лошадь на скачках.       Машина свернула с хорошей дороги, прошуршала шинами по брусчатке, и офицер, выбежавший встречать их, открыл дверцу. Красный монументальный замок, служивший ныне местом заключенных, потряс Магду мрачным безнадежным величием. Четырехэтажное здание тюрьмы имело крестообразную форму, и ей подумалось, что это крест на жизнях тех, кто томится в здесь камерах. Территория тюрьмы была обнесена высокой каменной стеной, на фоне которой Магда смотрелась такой крошечной и хрупкой, что Геббельс категорически запретил снимать ее на дальний план. Пока он обменивался дежурными приветствиями и обсуждал, надо ли машине развернуться, чтобы еще раз проехать по Вильгельмштрассе для нескольких дублей, Магда оглядывалась. Она отметила, что по периметру стены располагались шесть дозорных вышек, на которых постоянно находились вооруженные часовые.       — Отлично, снято, — она обернулась. Журналист в коричневом костюме показал ей поднятый большой палец. — Красиво стояли.       Магда натянуто улыбнулась, чуть наклонив голову вбок. Вот как… Она постоянно под прицелом камер.       Когда они вошли в здание, Магда внутренне содрогнулась. Она была готова ко всему, даже к собственному аресту, но не к тому, что предстояло увидеть. Съемка превратилась в ад. Их провели по коридорам тюрьмы, и она с трепетом взирала на узников: изможденных, худых и похожих на летучих мышей. Где-то умышленно приглушали свет, от чего портилось зрение, страдал разум. Магда кожей ощущала, что многие из заключенных смотрят на них жадными глазами и шлют проклятья вслед. «И, безусловно, правильно, — она боялась сделать лишний шаг, чтобы не испортить кадры, — мы достойны их проклятий. Особенно я…».       На балкончик второго этажа вышли совершенно внезапно. На улице накрапывал дождь. Черная высокая гильотина стояла посреди внутреннего двора, и Магда невольно сделала шаг вперед, чтобы убедиться, что ей не кажется. Гильотина!.. Магда думала, что гильотины остались в прошлом, где-то там, вместе с Робеспьером, Демуленом и всей Французской революцией!..       — Кстати, сегодня должны казнить одну из, как сейчас принято говорить, активисток. Она пыталась пронести взрывчатку в здание ратуши, — озвучил комендант. — По расписанию обычно казни совершаются утром, но мы подумали, раз будет кинохроника, может, отсрочить.       — Задокументировать можно, — внезапным предложением Геббельс пригвоздил к своим местам присутствующих. — Посмотрим потом, получится ли из кадров что-то стоящее. Во всяком случае, будет полезно, чтобы всевозможные почитатели Осецкого знали, что их ждет.       — Она приговорена к гильотине, но если…       — Оставьте как есть, — министр пожал плечами. — Не мне спорить с Народной судебной палатой. Приговоры стоит исполнять так, как они написаны. Pacta sunt servanda.       Женщина выглядела смертельно уставшей. У нее были впалые щеки, изуродованное лицо, блеклые глаза и редкие волосы непонятного цвета. Она горбилась, стоя на ветру. Когда ее повели к гильотине, она не сопротивлялась, словно жаждала смерти, как освобождения. Магда застыла, как изваяние, уже не обращая внимания на журналистов и съемку. Поле ее зрения сузилось до этой несчастной и гильотины. К горлу подступила тошнота. Вспыхнул и потух в колотящемся разуме образ рыжеволосой улыбчивой Эдварды. Эдварда... Жива ли она? Или ее тоже казнили, увезли в лагерь, держат в застенках?       Лезвие сорвалось и раздался короткий крик, Магда вздрогнула, сжав перила. Никогда еще ей не приходилось видеть смерть, тем более так близко.       — Римляне бросали львам христиан, а мы казним несогласных на гильотине, — Геббельс пожал плечами. — Какова эволюция! В наши дни мы не зависим от природы.       Не мигая, Магда смотрела на то, как обезглавленное тело убирают прочь и как спокойно палач раскуривает сигарету. Она хотела не смотреть и не могла. За несколько секунд лишившись всех накопленных сил, Магда отчетливо осознала, что на месте казненной могла быть и она сама, такая же нелояльная, но в стенах министерства пропаганды. Она долго притворялась, пряча ненависть в темных углах своей души, что-то делала и как-то жила, пытаясь каждый раз передать тайное сообщение: «Я не с ними! Я не с ними!». Теперь страх перед убийцами стал сильнее.       — Фидлер, вы идете? Нас ждет обед.       Она медленно кивнула и, через силу отведя взгляд от гильотины, отпустила перила. Как прошел обед, кто присутствовал на нем, как добралась домой, она не помнила. В квартире никого не было: значит, отец на ночном дежурстве, мать ушла к соседке и собиралась просидеть там до утра.       Хотелось смыть с себя день. Магда бросила одежду на полу и, пошатываясь, голая дошла до ванной комнаты. Руки не слушались, никак не получалось открыть воду. Пальцы соскальзывали с вентилей. Магда рухнула в пустую ванну и беззвучно разрыдалась, прижавшись лбом к коленям. Ее захлестывало страхом. В голове звенела полная пустота, только ужас колотился в лоб, в виски и в уши. Мир прекратил существовать. Тошнило. Казалось, даже сердце не бьется, а молится о том, чтобы остановиться. Она заглянула в бездну и чуть не упала туда. Сегодня ее предупредили, и она это явственно чувствовала.       Прошибло от осознания: вся ее особая женская власть — иллюзия. В любой момент они могли щелкнуть пальцами, и все кончится для нее. Образ роковой женщины, к ногам которой падает весь Рейх, выдуман. Она пользуется ими, пока они ей позволяют; они держат руку на пульсе и одергивают ее, стоит оступиться. На самом деле, у нее никогда не было и не будет выбора. Ни у нее, ни у одного человека, втянутого в эту безумную машину, никогда его не было. Нет у них какого-то влияния.       Когда ее прекратило колотить, перевалило глубоко за полночь. Магда боялась вставать и продолжала сидеть в прежней позе, спина затекла и стало невероятно холодно. Она снова была совершенно чужой в ледяной и пустынной ночи, как в шестнадцать лет. Ей не хотелось быть рядом с людьми и не хотелось быть одной. Пожалуй, просто быть не хотелось.       Темнота коридора смотрела на нее как-то по-особенному, словно кто-то посторонний исподволь наблюдал за ней из угла. «А если лампочка перегорит? — волосы на голове встали дыбом и кровь застыла в жилах. — Тогда я умру…». Паника, накатившая с новой силой, заставила ее подскочить на ноги. Надо решаться. Вот сейчас.       Она вывалилась из ванной и, петляя как пьяная, выбежала прочь, пригнув голову и пробив ей мрак коридора, как бык на корриде пролетает через тряпку. Рука попала четко на выключатель. Свет зажегся почти сразу, но две мучительные секунды, пока лампы разгорались, Магда тряслась, сползая по стене. На четвереньках она добралась до кухни, поднялась, цепляясь по косяку, и нащупала выключатель. Темной осталась только ее комната, и Магда не нашла в себе сил дойти до туда. Тревога никак не отпускала, сжимала ее в тиски все сильнее, и Магда в отчаянии бросилась к телефону. Холодная трубка обожгла ее, как раскаленное железо.       — Соедините с Унтер-ден-Линден, 13, — попросила она телефонистку. Помедлив, с трудом добавила номер.       Пока в ухо раздражающе дули гудки, Магда теребила рычажок аппарата. Прошла почти вечность. Хоть бы свет не выключился!..       — Фрау, не отвечают, — вмешалась телефонистка. – Может…       — Оставьте, — железно отчеканила Магда. — Или наберите еще раз.       — Я попробую, — пообещал умоляющий голос. — Подождите.       Спустя минуту ожидания гудки сменились заспанным шепотом Хельги.       — Время видела?..       — Хельга, приезжай, пожалуйста, — Магда почувствовала, что у нее снова начинают трястись губы. — Мне плохо.       — Ты с ума сошла? — Хельга встрепенулась. Магде очень хотелось ответить «да», но она не смогла выдавить ни звука. — Почему ты звонишь мне, а не в скорую?       Магда не ответила. Она уронила трубку и рухнула около тумбы, обхватив себя за плечи и впившись ногтями в кожу. Физическая боль заглушала душевную. Текли минуты, и стало казаться, что прошла целая жизнь. В дверь позвонили. Магда не могла заставить себя подняться. Вдруг там не Хельга, а гестапо? О, лучше сразу умереть, выбросившись в окно!       — Магда, открывай! — нет, все-таки, Хельга. — Ты слышишь?! Открывай немедленно, иначе я выломаю дверь к чертовой матери! Открывай! Вот дерьмо…       Хельга редко позволяла себе выражаться нецензурно. Магда хотела впустить ее, но ноги не слушались. Все тело было будто бы не ее. Оно делало то, что хотело, а не то, что она требовала.       Щелкнул дверной замок. Хельга нашла ключи, спрятанные под коврик. Отец нередко оставлял их так, чтобы не потерять на работе.       — Магда, милая моя, — не на шутку встревоженная, она с порога бросилась к подруге. — Вставай, вставай. Пойдем, я уложу тебя. Боже, почему ты голая?!       Магда с трудом поднялась. Заботливо поддерживаемая под локоть, она доковыляла до кровати. Хельга принялась одевать ее, неся всякую чепуху. Магда не разбирала, что ей говорят: ей просто хотелось слышать человеческую речь, чтобы Хельга не прекращала трещать. На вопросы она не отвечала. Язык как будто прилип к горлу.       — Ну ответь же, что случилось? — Хельга взяла ее лицо в ладони. — Все в порядке? Обратимся в полицию? В скорую? Кто и что с тобой сделал?       Магда прильнула щекой к ее руке. Как объяснить, что сделала она сама? Никто другой. Она лично. Хельга чертыхнулась, легла рядом, прижала ее хрупкое тело к себе и так застыла, прижавшись к ее затылку носом. Кажется, она сама хотела разрыдаться. Магда положила голову ей на грудь и тоже замерла. Теплые руки и чужое дыхание успокаивали, хотя ей было больно от того, что кто-то гладит ее по волосам и плечам. Эта боль словно вынимала из нее другую. Вытаскивала по ниточке, распускала узелки и оставляла в покое.