Пятый элемент

Судорожный выдох, сорвавшийся с уже иссохших губ, поселился в катастрофически малом расстоянии. Не хочется терзать уже и без того поплывший разум абсолютно лишними мыслями, комфортно ей или нет. Главное, что мне нравится, малышка, и сегодня здесь плачу я. Чувствовать на своем теле чужие, не ее губы – непозволительно, а потому парень переворачивает удачно сысканную малышку на ночь и нагло вторгается, сорвав с ее пухлых, явно видавших не один член губ новый выдох вперемешку со вскриком. Не останавливайся. И не смей целовать меня, ты – не она. Движения становились все более плотными и резкими. Скверна прорастает во внутреннем полуразрушенном мире и опаляет каждую частичку, накидывает на глаза плотную повязку. Она действительно сделала его слепым, в то время как больше всего он мечтал смотреть на нее как можно дольше. Сотни петард, зажженных в алкогольном бреду, рискуют взорваться и размазать по стене его жалкую душонку, щедро располосованную широкими, кровоточащими линиями. Мерзкий и малодушный тип, правда? Кулак резво хватается за блондинистый клок и тянет на себя, новый толчок выпотрашивает девушку как тряпичную куклу. Ей нравится. А тебе бы понравилось? Он понял это по хныкающему, стонущему ответу и подкосившимся от трясущего, подходящего оргазма ногам, стоило ему по-хозяйски скользнуть прохладной рукой по разгоряченному, хрупкому тельцу, которого наверняка касалось дочерта таких же похотливых сволочей, как он сам. Только одна получала деньги за крышесносный секс, а другая получала в подарок все его мысли и то, что он не мог показать больше никому. Забрала все без остатка, выбросив на улицу, как шкодливого щенка, выходки которого терпеть заебалась. Его внутренний барьер, скрепляющий трезвость и бешено пульсирующую в паху дрожь, треснул по швам, и Каулитц надрывно дышит, склоняясь ближе и все еще держа чуть слипшиеся волосы в кулаке, даря свои остервенелые стоны. Лишенные любого намека на нежность, которую она не заслужила. Как и он тоже. Он потерялся между двух граней, опрометчиво уверенный в том, что очередная разрядка поможет сгладить невыносимую пытку. Жалеешь, неужели? Ты выразила мне свое персональное «да»? Рука несильно просовывается вниз и сцепляется вокруг шеи во время финального, движущего в пестрый звездный мир толчка. И петарды взрываются буйным неоновым фейерверком перед плотно зажмуренными глазами. Его унесло. Влажные от испарины грудь и плечи отвратительно саднит от свежих царапин, однако с тем, что творилось внутри, казалось детским лепетом. Он опускает глаза ниже, прямо в зону, где оба содрогающихся тела соединяются воедино, и полурычаще шепчет различные немецкие ругательства, которые только посещают его отлетевший напрочь разум. Он полыхает, а от взорванного наслаждения блещут маслянистые, неоновые огни, ничерта не дарующие ни света, ни тепла, ни уюта. Ты задыхаешься, Том, и тебе не хватает даже тех жарких стонов, которые она дарит тебе. Его глаза блестели тоской, а и без того огромный запас опустел на пару тысяч евро. Плевать. Ему не жалко. Еще пара купюр за молчание, хотя все происходило в темноте, и вряд ли малышка бы догадалась, с кем провела ночь. Еще один толчок, и жар накрывает с головой, как во время лихорадки, парень опирается о постель, чтобы не рухнуть. Хотя он уже рухнул. Еще тогда, в гримерке, а еще раньше, когда перебирал податливые, чуть заалевшие губки в тесной турбасовской кабинке, изнывая от скрежета под ребрами, разносящего их в жалкие щепки. Рассыпается сейчас как песочная фигура в сорокоградусную жару, впрочем, в аду, наверное жарче, чем здесь. Заставляет плавиться, и, когда желанное удовольствие уходит, оставляет после себя колоссальный груз. Который ему придется нести, не веря в сказочки про то, что время лечит. Нихрена, поняла? Подтягивает джинсы на прежнее место, не смотря на свою псевдо-подружку. Подбирает закинутые черт возьми куда вещи, выскользнув прочь и держа наготове пачку вишневой никотиновой отравы. Чтобы прибавить ее к основной отраве. Ведь ты похитила у меня что-то в разы большее, чем какие-то жалкие четыре тысячи евро. *** В отличие от своего брата Том никогда не предпочитал предаваться заунывной и меланхоличной хероте, сбивающей боевой настрой, чего бы это не касалось – репетиций, выступлений, мишуры насыщенной сценической жизни, коротких интрижек, распаляющих его эго только сильнее. Если он оставался победителем. Сейчас он ощущал себя донельзя паршивой, перемолотой в куски биомассой, которая кое-как соскоблила себя с кровати и нашла в себе силы открыть ебучую пробку на стеклянной бутылке воды, которую клали в отелях. – Опять не просыхаешь? – сзади подобрался тон брата. Видимо, он проснулся раньше, чем его дурная близнецовая голова, жадно потребляющая необходимую влагу. – Не занудствуй с утра пораньше, – тихо огрызнулся старший Каулитц, натягивая новую футболку. Билл стоял, опираясь об угол в одних джинсах и уже с наведенным на лице тоном, и увиденное ему явно не нравилось. – Я и не собирался. Просто хочу знать, что с тобой происходит. Раньше ты не пользовался столь часто девочками на вечер, – кровать тихо скрипит из-за того, что Билл решил присесть рядом с близнецом. И все же он сам иногда ненавидел то, что не мог понять своего самого близкого человека. С самого детства старший мог умело прятать эмоции под кожу, закрывать на десять стальных замков, не позволял никому их увидеть. Ни матери, ни отчиму, и порой даже близнецу. – Просто расслабляюсь. А от твоих допросов меня уже тошнит, не продолжай, – бутылка опустела и встала обратно на тумбочку. Донельзя паршиво. Нет сил ни на разговоры, ни на обсуждения с братом о том, в чем пока сам терялся и варился, как помешанный, беспомощно барахтающийся странник в адовом котле, который приготовил сам и туда же попался в ловушку. Рухнул в ущелье удушающих эмоций, после которых становилось плохо даже физически. Каждый звук бил по ушам и гулко отзывался слева в груди, но пускаться в откровения он не мог. Нельзя. Хотя он бы со всей радостью поведал бы Биллу о том, как пару разочков нагнул ту, в присутствии которой тот вел себя уже как поплывший дурачок с не менее дурацкой улыбкой. Даже фанаткам Билл не улыбался так, как ей. Ни одну из не столь многочисленных девушек он не ограждал так, как эту, словно чертова блондинка и вправду владела черной магией. Привязала нас обоих до адовой зависимости, такой контрастной для нас двоих. Ведьма, до появления которой я так круто жил, имел статус главного гитариста группы и почетного ловеласа континента. И мне не отказывала ни одна девушка. Ни одна, будь то обычная фанатка, иностранная певица, модель или любая симпатичная красавица, на которую я положу глаз и немедленно дам понять, кто здесь победитель. Что же, я предоставлю тебе право выбора. Со мной или вон из группы. Ты же не надеешься, что будешь играть между мной и Биллом в считалочку, на кого выпадешь, с тем и будешь? Том прекрасно видел ее точеную фигурку в бассейне снова и кусал локти. «Обломись, это больше не будет твоим» – кричали ее срамные глазенки. Будет Внутренний голос нашептывал мерзкие слова, что и тут братцу повезло больше. И в сердцах Том был, конечно, рад за младшего, что ему вновь начали нравиться девушки, хоть и не понимал, каково это – когда гендерных границ в любви абсолютно не существует. Радовало еще и то, что Густава вообще пока не интересовали отношения, а у Георга они уже были прочные и устоявшиеся, хоть и на расстоянии. И все равно душная ревность грызла изнутри, когда Эрма предстала перед ними в таком открытом виде, в однотонно-алом купальнике. Потому что только он желал это видеть вблизи. В совсем катастрофичной близи, недоступной никаким другим мужчинам кроме него. БУДЕТ! Может, так и должно быть. Надо было вовремя достойно свалить в закат, но и это не получилось. Это она его свалила и закатала в асфальт, прихлопнула гребанным каблуком и преградила путь кислороду. – Хочешь гробить себя дальше, пожалуйста. Пей всякую дрянь из клубов, трахай шлюх по углам, проебывай половину гонорара за ночь, как в прошлом туре, хоть колись коксом, но я устал повторять, что рано или поздно это погубит тебя самого, – с губ Билла срывается нервная дрожь, прицеленная в мертво смотрящего перед собой брата. Ему действительно страшно. А губит вовсе не дрянь, шлюхи или кокс, хотя Том ни разу не прибегал к запрещенным веществам. Не его уровень. Старший закрылся в плотный бункер, куда не собирался впускать никого кроме себя и своего разбитого эго, свернутого в трубочку. «Домик», которым они дразнили друг друга в дестве, переродился и стал закрытым обиталищем, внутри которого слонялась потерянная душа Тома Каулитца. Я придурок, хам, блядун, стар-бой, мерзкий и малодушный тип, ты сказала мне это. Не каждая бы осмелилась озвучить это мне в лицо, что же, я принимаю твою бойкость и решимость. Которые ты отняла у меня. – Только сейчас будь добр, подними свою задницу и собирайся, скоро выезд на саунд-чек и никого не будут волновать твои рефлексии. Я даже слышу, как твоя башка взрывается от мыслей. Поделиться не хочешь? Шагнул бы он в клетку с опасным зверем, которым ощущал себя раньше? От вольного, сильного льва мало что осталось, словно его превратили в ободраного, беспризорного котенка, с замиранием сердца реагирующего на любые шорохи. Прости, брат, но не поделюсь. Умоляю, не лезь в этот отстой, я заберу его в свой бункер и буду вариться там в одиночку. Это не для тебя. – Не хочу. Так односложно. Так просто. Кулаки упираются в лоб, склонившийся над коленями, и там внутри словно гром гремит вместе с землетрясением и всеми прочими природными катаклизмами, настигшими его прежде солнечный, безоблачный мирок. Боится? Билл встал, с трудом собираясь с мыслями. Если от брата не дождаться никакой истины, то пусть истина вскрывается сама. Однозначно, с ним что-то происходит, и применять настойчивость – делать хуже. Знал, что Том начинает еще сильнее злиться в таких случаях и встает на дыбы как разозленный кот, и предпочитал не гладить против шерсти, не скандалить, выяснять отношения, а тихо поговорить и разложить клубок проблем на идеально ровные нити. С Томом это было порой невозможно, и Билл ненавидел колоссальную разницу в их характерах. С щемящим сердцем посещала мысль, что они вообще словно не родные, и строить диалог было невозможно. Брат намного импульсивнее и взрывоопаснее самого Билла, только привык не показывать этого в публичных кругах, умело играя масками. Взгляд поворачивается, сталкиваясь с широкой, чуть сгорбленной спиной. И младший подозревал, кто может стоять за столь пришибленным в лепешку настроением брата, хотя явных поводов, казалось бы, не было. Последнее шоу прошло идеально, как и вечеринка у бассейна, от воспоминаний которых в животе расцветало тепло. Не смей винить ее в собственных неудачах. Она не игрушка, которая служит по первому зову. Репетиция как назло, проходила отвратительно. Георг предложил прерваться, чтобы попить воды и выйти покурить, но его идея не нашла отклика у товарищей. Эрма перебирала струны, подкручивала колки и не понимала, почему такое отвратительное и размазанное звучание у ее лакированной малышки. Вроде струны были недавно сменены и комбоусилители настроены как надо. Перекинувшись парой плоских шуточек с Георгом, понадеялась, что это поможет, но что-то мешало начать. Ей пришлось сегодня спать рваными промежутками, потому что в голову настойчиво лезла всякая чушь. Видя чуть впереди солиста, одетого в совершенно простой шмот, осознавала, как неестественно теплеют уши и алеют щеки, даже потрясывает руки, и объяснения этому она не находила. Ненавидела то, что различные сценические дела вносят в их отношения этот совершенно лишний официоз, которого они лишаются тогда, когда никто не видит. Особенно как ты уснула в его объятиях или брызгалась в него водой из бассейна, как сумасшедшая, ржущая на всю округу девчонка. Отношения? Даже качнув головой, отогнала от себя подобные мысли, жужжащие как рой злых пчел, грозящих вот-вот ужалить. Его убаюкивающий как никогда голос, расходящийся по вселенной этого пространства, снова вел за собой, как мягкая, призрачная рука, которую не хотелось отпускать никогда-никогда, однако он не звучал так, как только для нее одной накануне. Так же, как и его нежные прикосновения, рассеиващие по телу волны мурашек. Это будоражило, наталкивало на посторонние, такие нежелательные сейчас мысли, но овеянные неведомой, зефирной сладостью. И это было чертовски прекрасно, когда они оба могли сходить с ума, позволять ребячеству и глупостям вселиться в тиски этого нудного официоза. Он так смотрел в ее глаза, словно это все, что у него осталось в этом проклятом мире, что девушка хорошо чувствовала. Рой мыслей оживал при любом случайном взгляде младшего Каулитца в ее сторону, любом касании. Это волновало до трепетной подкожной дрожи и пугало, словно она делает что-то запретное. Но она не была бы собой, если бы не тянулась к запретным плодам. Эта томящаяся дымка, сквозь которую они пронизывали друг друга взглядами в воде, стала знаменованием чего-то невероятного и неизведанного, чего девушка опасалась, но так настойчиво тянулась навстречу. И затем струсила, выбежав из воды и заворачиваясь в полотенце. Закрываясь. Краснела при виде друга, отмечая его истинную красоту, не обезображенную ни одной пластической ерундой. Красоту, которая не губила и не подчиняла своей власти. И хуже всего, она боялась об этом думать особенно после его братца, способного свести с ума. Она уже сошла и потеряла равновесие, рухнув не в ту пропасть. Теперь молилась выбраться как можно скорее из цепких лап. Тебе не того следует бояться, глупая. – Что-то сегодня не совсем мы сыгрываемся, может, соберемся как следует? У кого какие проблемы? – младший Каулитц поворачивается к группе, когда те смолкли. И почти синхронно подняли взгляды. Все, кроме Тома. – Проблема в том, что мы отрепетировали бы в два раза быстрее, если бы кое-кто мелкий не фальшивил и не срывал мне весь ритм, – недовольно прорычал старший Каулитц, нервно проведя пальцами по грифу. Их партии и вправду нихера не совпадали, словно они оба взяли инструменты впервые в своей жизни. Настала тишина, в которой со скоростью света схлестнулись два озлобленных взгляда. Так громко. Тишина может быть настолько громкой? Девушку душит внезапно подступившая к горлу злость, застрявшая в легких громадным комом, осевшим внутри гробовой тяжестью. Он смотрел на нее ровно так же, как и в самые первые дни, когда ей было тяжелее всего. Откатился до заводских настроек, подонок? Кончилась твоя показушная нежность, не стоящая ни одного цента? Она загнанно дышала, не в силах ответить даже самой простой фразой, возможно даже матерной. Но собирается, не дав ему вновь унизить себя. Его враждебный взгляд проникает в душу и порождает неуемную вину, будто она убила всю его семью, включая и Куппера. Все просто. Порожденный искрившейся во все стороны яркими залпами одержимостью. Больной идеей и мутным наваждением. А я не хочу болеть тобой, чертова стерва. – На себя посмотри, Джимми Хендрикс второсортного разлива, – блондинистая голова поворачивается на объект своего бесконечного раздражения, – одни только твои риффы звучат как полнейшая лажа. Парни замерли как вкопанные, неуютно бегая глазами по сцене. Разве что Билл намеревался что-то сказать, чтобы предотвратить очередную склоку между братом и гитаристкой. Пора заканчивать эту войну. – Ты еще смеешь меня учить как надо играть, ошибка природы? В нем орет нерастраченная обида во все громкоговорители мира. Завывает, свистит, кричит протяжной сиреной, которую он больше не способен держать внутри. На секунду ей кажется, как кожа покрывается ядовитыми ожогами, полыхает заживо, и смыть это не представляется возможным. Неуютная тишина после таких громких слов превращается в бетон, под которым девушка чувствует себя раздавленной, как кукла под прессом. Надо же, взял реванш. И решил показательно унизить? Ответ незамедлителен. – Ошибка природы стоит слева от меня в уродском шмотье. С очень завышенным самомнением, за которым не стоит ничего кроме найков за двести евро. Надо же, даже они стоят дороже, чем твоя жалкая, гнилая душонка. Глуповато, даже очень глупо, но как то нужно реабилитироваться в глазах парней. Только она поставила его на колени лично, а он предпочел публичность, унижающую сильнее, раздавливающую, как моль по стеклу. – Наоборот, куколка. Они стоят дороже, чем вся твоя жалкая жизнь вместе с твоей не менее жалкой гитарой. Переходишь Билл закусывает язык и резко поворачивается. Глянув на брата так, что готов бы его разорвать на сотню маленьких Томов. Парни, изрядно охреневшие, чуть кучкуются, словно в ожидании поединка сторон, не способных ни к какому дипломатичному миру. Только сила. Только огонь, жрущий их обоих. Младший Каулитц сам полыхает в нем, сжимая кулаки с разрастающейся мглой изнутри и перекатывая напряженными донельзя скулами. Будто что-то зверское и чудовищное проснулось в нем, готовое атаковать со страшной силой. – Если бы она действительно проломила твою голову этой жалкой гитарой, то мозги бы наверняка на место встали. Да, братик? Атмосфера накаляется, как и чернеют глаза младшего при виде их противоборствующего сближения. – Не надо, Билл. Я не стану жертвовать своим любимым Fender'ом для такой бесполезной цели, – саркастично улыбается блондинка, со всей силы вдавливая ноготки в кулаки от трясущего насквозь напряжения. Ее действительно трясло, и друзья не стали стоять в стороне. – Эй, да какого хрена вы опять устроили? – пылит Георг, разводя руками. – Озвучиваем факты, – взгляд кареглазого демона направляется четко в упор на растерянную девушку, которая чувствует себя критически раздавленной. Совсем беззащитной. – Заткнись уже, блять, – поднимает с колен свое сопротивление, толкает его дальше и трясется в ладошках, которыми бы немедленно ударила по его самодовольной морде. А затем расцарапала бы в кровь, представься ей такая возможность. – Согласен, пора заткнуться. Тебе. Если не хочешь опять раскрывать рот только в своей пивной забегаловке для пьяниц. А может, не только для пения... Перешел. Идентичные карие радужки жжет эта провокационная реплика, уже окончательно застлавшая их чернотой. Тишина становится слишком материальной, когда на чужую физиономию приземляется кулак, и из глаз буквально сыплются звезды, как яркие, слепящие вспышки. – Перестаньте! – взвизгивает девушка, не поверя своим глазам, и, как маленькая, прикрыла их ладонями. Георг и Густав, моментально бросившие свои инструменты, ринулись к не по-детски схватившимся близнецам, чтобы разнять их. Билл не слышал ничего вокруг, кроме мерзотного смешка брата, ощущая, как в нем змеится черная ярость, дымит, заражает, как он заживо горит в ней, преисполненный злобой. Которая немедленно нанесла удар точно в челюсть противнику, спрятанному в лице родного брата. – Охуели совсем?! – вопит Густав, оттаскивая брыкающегося Билла на себя, а Георг немедленно хватает Тома из-за спины, – Хорош, че, детство в заднице заиграло?! Нет, Гео, это не детство. Это блядская взрослая реальность, где я лишился рассудка. Больно. Слишком. С каждым разом Том перестает недооценивать физическую силу брата, кажущегося худым и тонким, что заметно по ощущениям, жаром бьющим по щеке. Даже сводит. Демон в лице сорвавшегося с цепи младшего шумно дышит и силится унять пыл, как Густав плотно держит его сзади. Он даже вспомнил, каково им с Георгом было в похожем случае три года назад, когда яблоком раздора снова стала девушка. И как близнецы сцепились друг с другом как заклятые враги. – Вы конченные придурки, объясните нормально, вы, блять, вчера хлорной воды наглотались или что?! – орет Георг со всей дури, оглядывая обоих. Троих. Четвертая мечется в закулисных стенах, держась за шею, словно ей нечем дышать. Она не хотела участвовать в этом позоре, в котором как назло стала центральным звеном. Нельзя, нельзя, держись, ты сильная девочка. На тебя больше не влияют слова этого кретина, он пустое место для тебя. Влияют. Шмыгнув носом, сунула руку в карман широких штанов, где покоился блистер с успокоительными. Самыми сильными, способными послать нахуй весь мир за нее. – Эрма, что происходит? Почему ты не на репетиции? Боязливо поворачивается, встречаясь чуть туманным взглядом с продюсером, взявшимся черт пойми откуда. *** – Я больше ничего не желаю слышать о ваших склоках, немедленно попросите прощения друг у друга все и чтобы больше подобных вещей я не наблюдал. Мне стоило ненадолго слетать в Гамбург, как вы опять превратились в детей-переростков. Могу дать вам паспорта, загляните в их цифры и впредь не занимайтесь подобной глупостью. У нас впереди еще колоссальный объем работы. Конечно, кому понравится сидеть как ребенок перед воспитателем, когда тебя стыдят и поливают дерьмом, упрекая во всех грехах? Все пятеро находились в гримерной и выслушивали добрую партию нравоучений Йоста, который любил порой поиграть в папашу. Эрма чувствовала себя донельзя отвратительно, благо, продюсер не собирался выяснять никакие подробности, и дав фирменных нагоняев и пинков под зад, просто оставил их наедине со своими мыслями. Не выросли еще, не повзрослели, решая проблемы силой и кулаками. – Том, пошли, надо остыть, – Георг толкнул его к выходу, на что тот обернулся, зыркнув на две причины своего раздрая. И друг всерьез подумал, что было бы и вправду хорошо окатить брейдастого ледяной водой. Чтобы проснулся. – Нам всем надо поговорить, как считаете? – инициативно высказался Густав, только спустя минуту поняв, что выбрал не совсем удачный момент. Эрма неловко поглядывала на Билла, абсолютно шокированная его поступком. Он заступился за нее? Снова? Или это у них что-то вроде своеобразной игры, где ты безвольная, засунувшая язык в задницу пешка? За короткую передрягу его лицо, слава богу, не пострадало, что заставило бы Нат потратить еще добрую половину тональника и фиксирующих средств, чтобы никто не дай боже не заподозрил младшего Каулитца в участии в драке. А сегодня еще и мит, на котором опять приходит время фальшивых улыбочек, слез и поцелуев. Разумеется, воздушных. – Не желаю говорить с тем, кто способен опуститься до такой низости, как оскорблять женщин, – прорычал, точно так же зыркнув на брата, которого Георг все же выпихнул из помещения. Просто исчезни – Эр, чего он как с цепи сорвался, чем ты его так обидела? – любопытство Густава сегодня било все рекорды. – Я обидела? – буквально вскакивает она, вызвав недоумение в лицах парней. Всплеск руками и сдвинутые к переносице брови показывали, на какой она грани. Уже научилась не плакать, потому что слезы делали только хуже, – Он сам кого хочешь обидит, Густав! Ни для кого не секрет, что он хочет, чтобы я ушла, что я стою ему костью поперек его самолюбия! Он меня ненавидит, и я уже это приняла как должное, вот и всего! Я просто хочу отыграть этот тур и вернуться домой, к отцу, потому что спокойная жизнь кажется раем на земле! А сейчас дело дошло до драки, Билл, зачем?! Теперь Йост точно задаст нам всем, а мне особенно! Ее глаза искрятся сожалением и импульсивностью, направляясь на младшего Каулитца. – Он ничего тебе не сделает. Густав идет к двери, опечаленно вздыхая и покачивая головой. Как теперь настраиваться на репетицию? Вежливо кивнув друзьям, он оставил дверь приоткрытой и вышел, догоняя куривших у черного хода Тома и Георга. Эрма обнимает себя руками, пытаясь сделаться меньше и незаметнее. Запуталась, еще больше потерялась в своих мыслях, не позволяя себе и доли секунды ценного расслабления. Билл привстал с неудобного стула и подошел ближе, не желая, чтобы она беспомощно ковыляла к выходу. Отдалялась от него. Стоило ему подойти совсем близко, она вздрогнула, уперевшись пустым взглядом вниз. Тот, что преобразуется в сожаление, в несмелом поднятии девичьей головы и ее бесстыжих глаз. Хотя она не делала ничего провоцирующего, но ощущала себя по уши в болоте самобичевания и трясущей вины. Вины за то, что из-за нее сцепились два родных человека. – Зачем ты это сделал? Его ладонь такая теплая, сильная. Ставшая настоящей поддержкой, которой она не заслуживала. – Сделал что? Девушка чуть выпрямилась, больно упираясь в бетонный потолок эмоций, под которыми она оказалась, измученная, только недавно бывшая окрыленной и совершенно свободной. Легкой, улыбающейся. От той девочки не осталось ни следа. Просто с ней расправился профессиональный киллер, имя которому Том Каулитц. – Он давно этого заслуживал, златовласка. Ты не виновата ни в чем. Она настолько уязвима, повержена, и простые слова не сотрут ее вины, как ластик. Тяжесть на душе проявляется в поникшем лице, которое все еще находит силы на подобие положительной эмоции. Конечно, ей льстило. Невероятно льстило, что за нее могут в прямом смысле прописать в челюсть обидчику, кем бы он не являлся. – Спасибо? – выдыхает она почти без сил, натянуто улыбаясь. Он окольцовывает дрожащее тело обеими руками, приземляясь невесомым поцелуем в лоб. И готов нашептывать ей сотню различных успокаивающих слов, что сейчас счел не совсем уместным. Стискивает ее, чувствуя ответно легшие ему на плечи руки и слабое дыхание под левым ухом, отделяет прочь от тяжести бытия. В ее дрожи сосредотачивается эта же самая тяжесть, не дающая покоя, что передается и самому Биллу, – Тебе не следовало этого делать, он же твой брат, и я... Ее шепот рассыпается в мягком шлейфе апельсиновой кислинки неизвестных ей духов. – Мне не нужно твоих благодарностей, Эрми. Я знаю, что должен был сделать. И я сделал, – утыкается носом в ее светлую шелковистость, прикрывая глаза. Запуская цепь образов, которые немедленно превратились в сборище букв и слов, хаотично заплясавших в голове. Похоже на песню. Снег заметает мои мысли, И ты возвращаешься ко мне... Совершенно новые строки, родившиеся в его голове кривой мелодией. Служившей стыком прошлого и будущего. Он обязан это написать, чтобы отпустить ненужного человека из своей памяти. Тот, что заставлял его изнывать от душевных мук до того, как к нему не прижалась эта мягкая светлая макушка. На мите после концерта стол уже ломился от подаренных фанатками вещиц – самодельных кукол, цветов, открыток, любовных писем, прочей дребедени. На удивление, фанатки охотно липли и к Эрме, которая хоть как-то оправилась после отыгранного концерта и зарядивших ее эмоций. Любопытные девчонки подбегали к ней, к парням, фоткаясь, обнимаясь и визжа, находились даже парни, которым приветливо улыбалась блондинка, хлопая густо накрашенными ресницами и светясь сценическим макияжем «astronaut-girl». И охотно, как и ее товарищи по группе, подписывала плакаты и фотографии, порой не веря, что оказалась на месте этих плакатных звезд. Конечно, к главной звезде в широких шмотках внимания девушек было приковано намного больше. Каждая буквально визжала и тряслась при виде старшего близнеца, пуская тихое «Tom, you're so hot» или прочие комплименты подобного содержания. Какая мерзость Он млел, он кайфовал и наигранно подкусывал пирсинг, провожая взглядом девушек, одетых в короткие юбки. Никого не обделяли вниманием улыбчивые Aliens, которым было посвящено все творчество. Одна подбежавшая девчонка попросила Билла подписать диск, что он с радостью и выполнил. И взамен получил забавную меховую шапку с длинными ушами. Все сразу завизжали, не ожидав увидеть солиста в таком виде. Шапка походила не то на волчью, не то на песцовую судя по внешнему виду. Убедившись, что это синтетический мех, облегченно вздохнул и продолжил позировать во вспыхивающие объективы. – Ты так и пойдешь в ней? – нагоняет его Эрма по пути к черному ходу, идя последней, – Милая шапочка! Билл на секунду метнул свой заинтересованный взгляд в ее сторону и остановился. – Я думаю, тебе она подойдет больше, маленький волчонок, – Эрма не успела ничего сказать в ответ, как почувствовала приятное тепло на своей голове. Теперь пушистая шапочка с длинными «ушами» перешла ей от заботливо одевшего ее Билла, – поднимет настроение. Блондинка улыбнулась, по ее мнению, чересчур глупо и так открыто, чувствуя себя ребенком. Тем самым ребенком, которого окружают заботой и самыми лучшими вещами в жизни. Волна умиления накрыла ее сердце таким же теплом, какое и дарила ей эта несуразная, подаренная фанатами шапка. И рука друга, что легла ей на плечо и повела вперед вслед за парнями. – Спасибо, Би, – смущённо пролепетала она и в этот момент отчетливо поняла, как на фоне белого меха ярко оттеняется багрянец ее щек. Маленький волчонок, так и не научившийся кусаться и нападать. В автобусе до отеля она мягко теребила меховые уши, находясь на грани полусна. Билл что-то усердно писал карандашом в полусмятый листочек, будучи погруженным в свои не самые приятные, захлестывающие волной мысли. Ему нужно это написать. Нужно, чтобы все это материализовалось в тексте, пропитанном душащей многие недели меланхолией и сожалением. Помнишь, как ты шутливо назвал меня танцующим в темноте после того, как оставил поцелуй под ключицей, пока нам улыбалась ясная парижская ночь? Я был готов на все во имя тебя, даже пройтись по краю вершины Эйфелевой башни. Если бы ты попросил, а затем обхватил мою ладонь мягкой, прохладной от осеннего ветра рукой. Оттуда открывалась изумительная панорама на весь город, который тогда подарил мне ты. Вместе с счастьем, которого я не испытывал даже в детстве, чертов сукин сын. Я был таким идиотом, когда согласился с тобой на поцелуй на вершине творения Эйфеля, не боясь, что нас могут запалить. Как сопливая девчонка я заглядывал тебе в глаза и верил, что все будет хорошо и мы обязательно возьмем паузу в наших карьерах. Проведем ее на Мальдивах в уединенном домике у моря, где будем только ты, я, наш безумный ночной трип по выжимке простыней, когда от стен будут сладко отлетать твои личные пять букв, подаренные мной. Уже вычеркнутые, выжженые на сердце болезненной раной. Залечиваемые хрупкой блондинкой, которая не имеет ничего общего с тобой, лицемер и шлюха в мужском обличии. Порыв вдохновения ставит точку на листе, радуя обладателя готовым результатом. Разумеется, где-то не совсем рифмуется. И эти искорки в глазах, когда под карандашом родилось новое творение, под которое парень уже подбирал мотив, наплевав даже на намек на усталость. И видя чуть спереди идущую по коридору свою маленькую волчицу, неловко просит ее не скрываться в дебрях холодного, неуютного номера. – Ты не взглянешь на мою новую песню? *** Лиричный, даже мрачный, грустный текст сдавил в тисках чуть замеревшее сердце Эрмы, когда она скользила по листу и впитывала в себя рукописно набросанные строчки. Совершенно непорочное, нетронутое произведение искусства в самом первоначальном виде предстало перед ней собранным, аккуратным почерком. Черт, даже здесь он идеален. – По-моему... – бормочет она, – твоя история, написанная здесь, требует счастливого конца, как считаешь? Ей стало по-настоящему горестно, что ее друг проникся безнадежностью и болью, которой насквозь мерцали строки новоявленной песни. Лирический герой не может выбраться из темноты, его чувства заметают снег и ветра, он не может выбраться из боли, захлебываясь слезами. Эрма боится спрашивать, откуда взялись у Билла подобные мысли и что за ними стоит. – Думаешь, надо что-то исправить? – он внимательно следит за ее реакцией. – Если в песне будет надежда на свет, то ее настроение уже не будет таким... таким безрадостным. Не против? Он услужливо подает ей карандаш, проникаясь неподдельным интересом, что же она собралась исправлять. Чиркнув в паре мест с серьёзным видом, сообщила, что все готово. Пару минут Каулитц просидел в неловкости, что мотивы смерти и невозможности выбраться из темноты на свет были аккуратно исправлены на излечение сердца и борьбу. И его тронула искренняя эмоция, руки сжимали листок со словами как самое ценное сокровище. Эта девушка подарила ему совершенно иное, гармоничное звучание и оторвала от своего сердца слова, которые теперь поются где-то внутри. Ему даже не хотелось бы выносить это произведение на публику, если даже в будущем оно приобретет финальную огранку и достойную запись. Нет, нельзя. Это только его. Ее. Их мелодия, в которой меланхолия встретилась с надеждой увидеть яркий свет в бесконечной темноте, где уже долгое время странствует душа самого Билла Каулитца, который привык улыбаться миллионам. Но не способен починить свое одно единственное, разваливающееся сердце. – Ты умница, дорогая, – восхищенно оглядывает он их совместное творение. Их. Совершенно новое слово. Неприменимое, опасное, но чертовски привлекающее кареглазый омут, который так вскользь и блуждает по лицу, волосам, телу девушки, находившейся рядом. Наконец-то она смыла свой дурацкий грим, давая увидеть себя настоящую. – По-моему, теперь звучит отлично! – она смешно чешет кончик носа и оглашает это так, будто нашла невероятное сокровище, – а ты бы мог спеть это сейчас? Билл не ожидал такой просьбы. Но разве можно отказать этим синим глазам? Чуть выпрямившись и потянув шею, он стал медленно тянуть совершенно новый мотив и на ходу избирая нужный темп и исполнения. Чистая импровизация, заполнившая стены номера. Танцую в темноте, Чтобы вылечить свое сердце. Танцую в темноте, Чтобы вылечить свое сердце. Очередной случайной ночью Пытаюсь почувствовать себя живым. Я продолжаю убегать Всё дальше от солнца... В ее глазах разрастается необъятный, сакральный, никому недоступный мир, в котором она чувствует себя почетным гостем. Девушка вслушивается в непорочное творение, не претерпевшее ни записи инструментала, ни микширование, сводки, ни многочасовые репетиции и прочие пункты, через которые проходят абсолютно все музыкальные произведения. Пальцы даже слегка волнительно подгибают подол юбки, а по плечам предательски пробегает стая мурашек, порожденных восхитительным тембром друга. Который передает часть неведомой ей личной, травмирующей истории, и Эрму сражает сокрушение за то, что ему вновь приходится это переживать. Изящные руки невесомо жестикулируют для маленькой поддержки, глаза направлены в мертвую точку, прямо туда, куда направляется лирический герой новой песни. С каждым вздохом Я теряю интуицию. Захлёбываясь слезами, Борюсь со страстью. От картинок прошлого Боль обрушивается на меня. Я вспоминаю нас, Но эти чувства ошибочны... Эрма легонько аплодирует, когда наступает тишина. Выражает искреннее восхищение, что заметно по ясному блику в ее глазах и румянцу на щеках. – Она... – вдыхает побольше воздуха, но в голову лезет какая-то несвязная чушь. Все, что ей хочется, это выразить Биллу свой восторг и преклонение перед его талантом. Законно ли вообще быть таким талантливым? Он погряз в серой прострации, вынося на поверхность подсознания вновь те гребаные радужные воспоминания о том, кого не хотелось вспоминать. – Если бы я хранил тебе верность до гроба, нас бы уже давно раскрыли, малыш. – Мы ничего не обещали друг другу. – Ревнуешь, Билли? Так просто. По переписке, как в дешевых сериалах. Черные буквы на белом полотне ломали кости похуже чем вживую сказанные слова. Даже после удаления их можно восстановить и мазохистично любоваться, что делал Каулитц, пока к нему не притронулась нежная девичья ладошка. – Она...? – переспрашивает брюнет, ожидая, что Эрма продолжит. Невыносимо переживать это снова. А вроде бы и наплевать. – Она невероятная, Билл. И я уверена, что скоро миллионы голосов всего мира будут петь ее вместе с тобой! – энтузиазм, приправленный ярким огнем в глазах заряжает так, словно она сама будет исполнять эти строки и получать любовь слушателей всего света. – Вряд ли, Эрми. Я не хочу этого сейчас. Пока отложу в черновики, а там будет видно. – Но почему? – искренне недоумевает блондинка, держа руки у груди. Он отворачивается, чтобы она не увидела тень болезненной печали на лице. Спектр отвратительных эмоций, сконцентрированных на пяти буквах проклятого для Билла мужского имени, взорвался букетом и уже не помещался в черепной коробке. Билл не желал, чтобы она видела эти поджавшиеся, побелевшие губы и абсолютно мертвый, злой взгляд. Завис, не в силах произнести хотя бы что-то. Ему было необходимо поставить эту жирную точку между прошлым и будущим. Пусть оно больше не давит, пусть. – Потому что я не идол, моя дорогая. Я такой же человек, у которого есть собственные страхи и личный мир. Ее сердце сжалось от болезненной, печальной дрожи, прокравшейся в тон Билла. Теперь она как никто другой понимала, какая высокая цена стоит за мировую славу, нещадно коробящую остатки живого начала. Где-то многократно задетого, униженного, растоптанного, изуродованного, но все еще не утратившего светлого огонька. Понимала, какая ценность стоит за сокровенными, простыми разговорами, приравненными к стоимости всех мировых благ, идущих бонусом к злосчастной славе. Однако эти вещи нельзя было считать сравнимыми. – Да, думаю, это правильно. Творение твое и решение, конечно же, твое, – тихо произносит девушка, чуть стыдливо опустив голову. Упирается лбом в спину, облаченную в простой черный лонгслив и окольцовывает руками торс, ненавязчиво прижимаясь. Почему-то совесть яро нашептывала о том, что это необходимо ему сейчас. – Наше, – сквозь разбитую серую пелену в мыслях пробивается улыбка. Билл аккуратно дотрагивается до прохладной женской руки, покоящейся на его теле, и при виде блондинистой макушки чуть позади тут же просиял, чувствуя себя уже совершенно по иному. Словно эта девушка обладала неведомой магической силой, способной залечить даже самое разрушающее потрясение и остановить ноющее, кровоточащее чувство. – Можешь считать и так, – немного смущенно ответила она и выпустила парня из объятий, потому что он повернулся к ней, – спасибо еще раз... – Если тебе так хочется выразить мне благодарность за спасение твоего честного имени, то ты можешь снова потанцевать со мной. И больше не мучить свою светлую головку этой ерундой, – Каулитц резко меняет тему, и девушка не успевает ответить, как он приподнимается и берет ее за руку. – Это уже наша маленькая традиция, да? Ей приходится встать с дивана и проследовать за ним на пару шагов вперед. Натыкав что-то в телефоне, пустил мягкий, ненавязчивый мотив. Немного недоуменно потоптавшись на месте, блондинка припустила расцветшее румянцем лицо и позволила вложить свою ладонь в худоватую наманикюренную руку, на которой мельтешила узорчатая, утонченная надпись. Именно сейчас он был свободен. Это был знак не только долгожданного совершеннолетия, но и вольность от чужих глаз, слов, домыслов, людей, диктующих правила. Просто помолчать и сделать так, чтобы рядом была она, а не тот, кто все рушит его равновесие – тоже символ Свободы. When you try your best, but you don't succeed When you get what you want, but not what you need When you feel so tired, but you can't sleep Stuck in reverse Рука немного взмывает вверх, побуждая девчонку покрутиться на носочках и глуповато хихикнуть, будто все это происходит не с ней. Уже второй раз, только сейчас на ее месте Билл, который решил таким образом снять с себя ненужные ощущения, недоступные ей, мучающие и даже травмирующие, но интересоваться напрямую она боялась. Боялась стать лишней в его теплой вселенной, где им обоим было спокойно и мирно. Никого лишнего больше. Людей, слов, мыслей. Lights will guide you home And ignite your bones Медленный танец вновь одаривает живительной аурой, пускает блики в темные стороны, нуждающиеся в глотке света и спокойствия. В качестве поддержки Эрма кладет одну руку ему на плечо, и с ее легкой неуклюжести Билл хотел бы усмехнуться, только позволить себе подобное в ее адрес считал недопустимым. And I will try to fix you Пальцы чувственно проводят по нежной ладошке, покоящейся внутри. Девичья голова затерялась где-то в районе ключицы и плеча, лишая брюнета созерцать ее мягкие черты. Которыми он был заворожен, движимый желанием освободить их от мешающих прядей и выпустить на обозрение огромные, чуть наивные синие глаза, обрамленные длинными, даже кукольными ресницами, забавно хмурящийся носик, когда она злится, губы, которых до скрежета внутри хотелось ощутить как следует. Можно? Песня кончилась, даровав тишину, и Эрма едва отстранилась, испытывая нечто необъяснимое в роде неузнаваемой дрожи в теле. Даже будоражащее и неосязаемо воздушное, стоило на мгновение вернуть взгляд на кареглазые омуты. Уже второй их совместный танец заставляет ее глуповато прятать глаза и так же глуповато улыбаться, так, как не случалось в первый. Его братцу ты так же смотрела в глаза, скромница? Билл не собирается отступать на этот раз, мягко перекладывая ладонь на свисающую прядь и еле касаясь виска, совсем легко, как бабочка касается цветка. И обозначает внутри себя, что ему нравится касаться ее так. Без лишних вторжений или причинения дискомфорта. – Если хочешь, это будет нашей постоянной традицией. Тихий, понизившийся тон будоражит уже не на шутку. Девушка возвращает взгляд на питающие гипнотической волной шоколадные омуты, которые прежде не смотрели на нее так. Его голос прежде не звучал так. Его руки не касались ее так. До глубокого, буквально вставшего в легких вздоха, не способного двинуться дальше. Так, что кровь отлила от пальцев, чуть испуганно схватившихся за ткань на плече, когда он склоняет голову ниже и молит ее не срывать зрительный контакт. – Я думал о тебе, когда писал песню, – его голос чуть дрожит, опускаясь. Так неестественно, словно он простудился. Ею. Если я отпустил прошлое, то у будущего – определенно твои глаза и твое ценное присутствие. Дыхание сбивается как бешеное, чего не бывало ни на одном концерте, даже в непродолжительных перерывах между песнями. Какого черта так невыносимо жарко? Почему я задыхаюсь, стоит мне прижаться своим лбом к твоему? Можно? – Билл?... – шепчет она уже с вопросом, а в глазах неподдельная паника и ни следа от эйфорийного наслаждения. Такая дрожь, словно она боится, но при этом водит пальцами по плечам, приоткрывая губы. Нельзя. Нельзя прикасаться к ней, особенно сейчас. Но он тянется к ней, словно зависимый, и яро верит в то, что их отделяет какая-то абсолютно виртуальная преграда, кажущаяся едва ли не железным занавесом. Девичья спина касается ближайшей стены в качестве опоры, а руки все так же судорожно покоятся на плечах. Он рад быть ее опорой. Ее мягкий шепот проникает в пелену подсознания как тающая сахарная вата, за которую нужно поскорее ухватиться. Попробовать, ощутить. Пока не исчезла совсем. Тонкую, словно соломинка, талию не хочется отпускать, руки словно окаменели, разум мылится с каждой секундой, позволяет чувственному порыву занять лидирующие позиции в этой негласной схватке. Она по-прежнему держит руки на слегка худощавых мужских плечах, собираясь их убрать. Какое-то секундное помешательство, пробившее молнией все тело, заставило сердце подпрыгнуть к самому горлу, а затем проделать сальто до ребер, пустить жаркий залп по взбудораженному естеству. Мягко приподняв пальцами девичий подбородок, склонился еще ближе, пронизывая молящим, даже просящим кареглазым взглядом. – Чшш... – растворяясь прямо в мягкие, приоткрытые от вздоха губы. Он – попросил разрешения и не дождался. Она – замерла в холодном удивлении и полнейшем непонимании вперемешку со сразившим испугом, влечением, приятным импульсом потянуться вперед, привстать на носочки. И еще с набором противоречивых чувств, стрельнувших в голове адовым фейерверком. Взорвавшимся, когда крохотное расстояние между губами стерлось до нуля и ушло в минус. Билл мягко вобрал девичьи губы, прижимая тело к себе и касаясь волос, шествуя ладонями по спине, талии, углубляясь. Блондинка растерялась на секунду и совершенно точно поняла, что самоконтроль и здравый смысл покинул ее, даже не попрощавшись. Позволил вершиться безумию и возросшему до небес влечению к мягким, почти зефирным губам младшего Каулитца. Который наполнялся этим поцелуем так, будто это единственное, что осталось в его жизни. Проскользив пальцами по черноволосому, чуть взлохмаченному затылку, с пробежавшим ужасом осознала отсутствие уже знакомых упругих косиц. Нашла опору в виде ближайшей стены, чтобы держаться и с совершенно улетевшей совестью поддаться этому поцелую, углубить его. И парень немедленно это почувствовал, склонившись, даже сгорбившись и сжав в тисках хрупкое тело. Забирая в импровизированное убежище, где ее никто не достанет. Не отнимет. Ограждает, защищая собой и своим проснувшимся порывом зажечь этот нетронутый фитиль. Она обнимает Билла за плечи, скользит ладонями по щекам, к ушку, задевая пару колец, поддаваясь нежной истоме, куда он сам ее толкнул. Ее нехило тряхануло при ощущениях, как ее уже черт пойми кто друг проскользил по талии и надавил на поясницу, прося приблизиться. Затем вновь по виску и щеке, мягко и нежно. И она приближалась, слыша в своей голове тревожно вопящие сирены. Приказывающие немедленно остановиться. Остановиться, потому что это неправильно и она будет жалеть об этом до конца своих дней и до конца гребанного контракта, который она в сотый раз нарушила. Билл жадно зарывается в светловолосую мягкость, вдыхая знакомый, уже родной цветочный шлейф. Ее пальцы уперлись в плечо в пугающе-вопросительном, даже отталкивающем жесте. Он скользит по ее телу в финальный раз, в самом легком тоне, чтобы не напугать, не вкладывая ни доли резкости или неосторожности. Вместе с исходом кислорода настигает и разрушительный разрыв томящей близости. С громким причмоком она дезориентирована, впечатывается обратно в эту стену, ощущая, как бешено трясутся поджилки и горят губы. Поджимает их, дрожит как на ветру. А в глазах самый настоящий испуг, борющийся с удовольствием, который она получила, и с разумом, который решил резко вернуться на место и, вероятно, обматерить девушку за еще одну оплошность. И ей хотелось бы еще. Отрицать нет смысла, брюнет умел целоваться космически, и от сладкого послевкусия сводило даже пальцы. Силится что-то сказать, позорно гоняя залпы воздуха по всем внутренним сплетениям. Но связки будто застыли, заморозились, как и ее кровь. Каулитц встретился с мутной дымкой в ее глазах и понял, что это фиаско. Она уставилась на него синеглазой палитрой из неясных, пугающих эмоций, от которых буквально стыло сердце, и все еще надрывно дышала. И из этой смеси улетучивался весь эйфорийный туман, оставляя только леденящий, осознанный блик. Закачав головой, окончательно потеряла рассудок и поддалась какой-то неведомой силе. Зачем ты это сделал? Зачем я это сделала? Что сделали мы? – Я не... Я не... – все еще растерянно пыхтит она с рукой на груди. Смотря в левый нижний угол. Каулитц отстраняется, пораженно вздохнув, как мальчишка, не сумевший кончить после первого раза с одноклассницей. Правильно, давай. Скажи, насколько я тебе отвратителен и как сильно ты хочешь моего брата, черт возьми. Скажи, как ты хочешь врезать по моему смазливому личику. СКАЖИ! Он полагал, что нет чувства более мерзкого и более унизительного, чем то, когда тебя бросают как школьника по переписке, оставляя наедине вместе с букетом ран слева в груди и этих гребанных сообщений. Нет чувства более мерзкого, чем то, когда понравившаяся девушка становится очередной пассией бесцеремонного братца, который не способен ни на что, кроме как думать причинным местом. Нет, такое чувство есть. У этого чувства бегающие глаза, светлые, шелковистые волосы и прозвище, которое даровал ей он. Которое встретило его мягкими облачками, а оттолкнуло острыми копьями. Добившими только едва зажившее сердце. Он в это поверил. Хотел верить. Почти поверил! Разворачивается, чтобы не смотреть на нее, не слушать вероятных жалких оправданий. – Не продолжай. Тебе... лучше уйти, Эрми, – тон вновь опускается, как и его настроение. Совершенно растерянная девчонка осознает, что в ней что-то безвозвратно перевернулось, сломалось, рухнуло. Но вместе с этим и зажглось. Что поступила как полная идиотка, варясь в беспросветном хаосе страхов, мыслей, предрассудков. Звук хлопка двери с обратной стороны больно ударил по черепной коробке. А на губах все еще вертелось томящее послевкусие. Которое хотелось повторить невзирая на орущий, воющий разум.