Mischief Always Managed

Голод и ярость. Эти два чувства всегда были с волком, достаточно сильный, чтобы вытеснить из его головы все более рациональные мысли. Пока он кидался на стены своей тюрьмы и расцарапывал дерево на окнах до тех пор, пока на подушечках лап не появилась кровь, боль становилась все сильнее. Он сделает все ради еды, все что угодно. Даже разорвет себя на части. Он слабо стонал, кричал от боли, желая, чтобы хоть кто-нибудь остановил это и сказал, что он не один. Но он один; он всегда оставался один. Поэтому волк вместо этого обратился к самому себе, нуждаясь в том, чтобы заставить боль проявиться, нуждаясь в том, чтобы почувствовать что-то еще, кроме голода. Он схватил себя за ногу и сомкнул на ней пасть, пока не почувствовал кровь, заполняющую его рот. Это была не та кровь, слишком кислая, но она принесла с собой такую боль, которая поглощает разум. Поэтому он сжимал пасть все сильнее и сильнее, принося такую сильную боль, какую только мог, перед тем, как его инстинкт выживания не возьмет верх и не заставит остановиться. И затем голод вновь вернулся, такой же свирепый. Волк двинулся вперед, свежая кровь согревала пол вокруг него, и он снова бросился на стены, зная, что они бы никогда не рухнут, но все равно пытаясь, снова и снова, пока, наконец, ему не стало слишком больно, он был измотан и у него кружилась голова от потери крови, из-за чего он без сознания рухнул в угол, отключившись на несколько блаженных часов, пока тяга голода не разбудила его и ему не пришлось начинать все сначала.

---

Когда Ремус проснулся на следующий день, все его тело ныло от боли, которая заставила бы его закричать, если бы он так к ней не привык. — Мадам Помфри, — позвал он, его сердце сжалось от внезапной боли. Он ранил свой глаз прошлой ночью? Медсестра тут же пришла, отодвинула ширму и увидела Ремуса в полусидящем положении на кровати. — Ремус? — Мой... мой глаз, — он поднял руку, касаясь глаза, но пальцы почувствовали только марлю. — Оу, да. Кажется, ты ударил себя по лицу прошлой ночью. Глаз будет в порядке... я сварила зелье от заражения... но, что ж... рубцы вокруг глаза все равно останутся. Ремус сглотнул. Он прикладывал немало усилий, чтобы как можно лучше скрыть свои шрамы, но он не сможет скрыть их на лице. Большинство ран и шрамов можно вылечить при помощи зелий или, в конце концов, скрыть, но раны оборотня были проклятыми, их невозможно чем-то залечить. Если бы он ударил себя в лицо, то доказывал бы это всю оставшуюся жизнь. Мадам Помфри принесла куриного супа, заставляя Ремуса выпить весь бульон. Он бы лучше предпочел каких-нибудь сладостей, возможно, шоколада, но он не скажет об этом Помфри, конечно. Ремус определенно не хочет есть что-то, связанное с мясом, не после того, как провел целую ночь, желая его. Воспоминания Ремуса с прошлой ночи, когда он был волком, были, как всегда, размыты, но он помнил жажду так отчетливо, что это заставляло его желудок скручиваться. — Ты уверен, что не хочешь попробовать мою идею в следующий раз? — спросила Помфри. Она предлагала, чтобы лесничий принес трупы животных в хижину Ремуса перед его трансформацией, чтобы у него было чем перекусить, кроме самого себя. Ремус покачал головой. — Волк не станет есть мясо животных, — ответил он. — Это сделает его только голоднее. — он никогда не называл волка собой, даже если он слишком хорошо знал, что они были одним целым. После того как Ремус доел суп, который медсестра запихнула ему в рот, Помфри приступила к смене его повязок. Она приложила свежую припарку из бадьяна и серебряной пудры ко всем ранам, которые все еще кровоточили, сосредоточенно нахмурив брови. Наконец она повернулась к ране, закрывавшей его глаз, и осторожно начала снимать повязки с его головы. — Мадам Помфри? — робко позвал Ремус, когда она закончила. — Могу я посмотреть? Помфри задумалась на секунду; затем с неохотой взяла маленькое зеркало и протянула Ремусу. Он поднес его к лицу, собираясь с духом. Шрам был длинным и глубоким, растянувшийся от носа до щеки, пересекая его опухший и закрытый правый глаз. Не сдержавшись, Ремус поморщился от зрелища. — Припухлость уже завтра спадет, и шрам не будет выглядеть таким красным, как только пройдет раздражение, но я не смогу насовсем убрать его. Ремус сглотнул, протягивая ей зеркало обратно. — Хорошо. Спасибо, — он представил вопросительные выражения лиц своих друзей, когда вернется с огромным шрамом на все лицо, вздохи ужаса его мамы, когда она увидит, что он с собой сделал во время полнолуний. Он представил, как будет каждый раз вспоминать свою зверскую натуру, когда будет смотреться в зеркало. Мадам Помфри поменяла ему повязку на глазу и сказала, чтобы дал ей знать, если что-то понадобиться. Затем задвинула ширму и пропала, оставляя Ремуса одного, чтобы он наконец позволил слезам потечь из своего единственного открытого глаза.