Этой ночью чьё-то сердце от любви горит.

Гу Юнь стоял у окна, его взгляд был полон холода, точно так же, как студёная улица, заметенная снежной бурей. Глаза бездумно следили за тем, как снег водоворотом кружит в воздухе, слипается и образует комки, подхватываемые очередным ветренным порывом. Такие же нелепые липкие сгустки заполняли сейчас его лёгкие и горло. Снежинки все никак не могли упасть на землю, наконец успокоившись после слишком резкого вынужденного пробуждения, прямо как мысли стоящего. Гу Юнь скрестил руки на груди, поджав пальцы. Он не прятал их в рукава, с юности свыкшись с непригодными условиями, в которых ему всегда нужно быть начеку. Тонкие губы давно потрескались, и хоть у него никогда не было привычки их кусать, сейчас он делал это бездумно. Малюсенькая капля крови скатилась по шершавой губе к языку, железный привкус – единственное, что окрашивало картину в хоть какие-то скудные оттенки. Жизнь Гу Юня была построена на крови, она всегда была чем-то неотъемлимо-обыденным. Он никогда не сомневался, что алой жидкости, пролитой им за всю жизнь, хватило бы, чтобы его бренное тело и каждая из девяти его душ тонули в ней сотни... нет, тысячи раз, а в качестве наказания каждый круг перерождения проходил именно так. Он никогда не жаловался на свою жизнь. Может от того, что не смел быть слабым, а может от того, что никогда не ждал людей, способных его понять. Существование таковых отрицалось с самого детства: не поможешь себе сам – никто не поможет. – это давно стало парадигмой. На самом деле грех жаловаться. У него есть поместье – дом, в который он всегда может вернуться, место, к которому навечно привязано его сердце. У него есть семья... По крайней мере Чан Гэн. У него есть Чан Гэн. У него есть вода, пища и место, где можно переждать суровые ночи. Что ещё нужно? Из мыслей резко, словно внезапный удар по затылку, выбивают руки, ложащиеся на плечи. Гу Юнь знает, что это Чан Гэн, но от осознания не становится легче, уязвимость царапает кожу. Да, присутствие Чан Гэн это всегда что-то трепетное, что-то неотъемлимое, нежное и желанное... Всегда. Кроме моментов, когда сердце маршала начинает гореть изнутри от боли, а душа рваться на части от воспоминаний. Такое бывает редко, но это время он привык проводить один. Терзания и тоска – не то, что должен видеть Чан Гэн, не то, о чем должны знать другие. Он глубоко вздыхает. Воздух еле проталкивается внутрь, царапая лёгкие своими до жути морозными когтистыми лапами. В комнате не было холодно, его внимательный Чан Гэн об этом хорошо позаботился, однако даже теплый воздух не согревал его промерзшее нутро, обжигая колоссальной разницей температур. Чан Гэн прижался сзади, чуть приобнимая, – аккуратно, заботливо, словно он – одеяло, тщетно пытающееся согреть больного во время лихорадки. И Гу Юнь чувствует, будто с приходом Чан Гэна его правда начинает бить мелкая дрожь. Он знает, что последует дальше. И он ненавидит это так же, как ненавидит контраст собственных мыслей, отвратительно проявляющий себя именно в такие моменты. Буйные волны сознания, бьющиеся друг о друга, нарастающие и угасающие, отчаянные и молящие... Они никогда не оставляют его в покое. Обычно у Гу Юня нет времени думать о таком. Вечные сражения, подготовки и ведения войск не дают расслабиться и на секунду, позволив идиотским ранам начать нечаянно кровоточить. Вот выдалась пара свободных деньков, и он уже не может держать накопившиеся мысли в узде... Может маршал прятал их в темном чулане слишком долго? Чан Гэн что-то шепчет на ухо. Гу Юнь не реагирует. Он все ещё ведёт смертельную битву. Битву с самим собой. Хочет отстраниться так же сильно, как прильнуть ближе. Слушать так же внимательно, как и моментально лишиться слуха. Разглядывать так пристально, как и навсегда ослепнуть. Довериться так отчаянно... как и закрыться до промерзлой могилы. Он чувствует, как горячий поток дыхания и слов Чан Гэна тщетно бьётся о ледяные, промозглые до основания ещё годы назад, стены его сознания. Две эти волны – полные противоположности, что никак не могут договориться между собой. Чан Гэн плавит своим вниманием, Гу Юнь морозит отстранённостью. Но как бы остер и крепок ни был лёд, он не в силах сдержать лаву, когда же она, напротив, способна растопить даже многолетне отстраиваемую крепость защиты собственных мыслей от внешнего мира. Аньдинхоу был другого мнения: это его переживания, и они не должны касаться никого, кроме него самого. Гу Юню по правде мерзко представить, как он достает ключ от своей души, вручает его в колючие когтистые лапы любого человека, будь то даже его кровный родственник, беззащитно обнажает грудную клетку, с готовностью принимая свое поражение. Да и зачем кому-то копаться в его внутреннем мире? Возможно враги были бы рады покопошиться в его органах, наживую доставая каждый, а после прокалывая именными ножами, как бы оставляя свой грязный злорадный след. В попытках открыть кому-то душу, Гу Юнь верил, что почувствует себя хуже этого. Однако одеяло все больше грело, и лихорадка, казалось, начинала отступать, пока лёд покрывался трещинками, в которые бесцеремонно проникал обжигающий поток. – Цзыси, что тебя беспокоит? – услышал Гу Юнь неизвестно с какого раза. – ... Он продолжал молчать. Это тот самый момент, когда сил едва хватает, чтобы держать язык за зубами, а рассыпавшиеся мысли – в загоне, под названием черепная коробка. Теплые ладони блуждали по телу, окутывая безбрежным океаном близости. Как он мог отпрянуть, отказывыясь от льнущего к рукам спасательного круга? – каждый раз удивлялась часть его сознания, пока другая продолжала твердить: как и зачем я могу принять этот круг, пусть он лучше спасет того, кто действительно нуждается в помощи. –Неважно, все в порядке. – язык сам проворачивается во рту, отчеканивая злосчастную фразу, от которой того и гляди начнет тошнить. Во рту остается ощутимо горький вкус лжи, налетом въедаясь в язык и зубы. Становится больнее. Он чувствует, как Чан Гэн настойчиво лезет внутрь, пробирается под кожу, в поисках доступа к сердцу, отлитому из чугуна. Ожидания молодого человека не будут оправданы: максимум, на что способен этот глупый орган – неровные пульсации, отдающие болью в груди. –Цзыси, ответь мне, прошу... –голос мягкий, проникновенный, заставляющий оголиться перед собой, беззащитно и ничтожно открывая всё сокровенное – всё, что так долго было доступно лишь ему самому, и безбожно гноилось, оставляя за собой воспаления и незатянутые временем раны, – Его губы еще нежнее голоса, разум – спокойнее водной глади, чувства – нужнее кислорода. Ком в горле. Окно давно перестало спасать, мысли мешались словно в буране, не давая уцепиться за что-то конкретное. Обрывками всплывали воспоминания, которые тут же перехватывал шепчущий зов обеспокоенного Чан Гэна. Снова они. Эти кошмары, эти гвозди, наживую вбитые в его сущность, едкой ржавчиной расплывшиеся внутри и въевшиеся в кости. Изломанный разум отталкивал людей. Чан Гэн же стал его частью, слился и с душой, пытаясь проникнуть в запретную зону, что могла оказаться слишком страшным местом, по сравнению с которым война покажется детским лепетом. –Цзыси, пожалуйста... – снова больно. Отказать Чан Гэну значит предать его любовь, его доверие и чувства – то, что он всю жизнь берег и безвозвратно посвятил ему одному... Отказать разуму – предать себя. Свои годами отстраеваемые устои, принципы и повадки, взращиваемые с самого детства; предать свое "я"... Сокрытый плотным полотном и запечатанный на тысячи замков внутренний мир очень дорог Гу Юню. "Дороже Чан Гэна?" – шепчет один из алых осколков, уже приличное время глубоко впивающихся в его хладнокровное сердце. Нет... Нет, не дороже Чан Гэна... – Гу Юнь тяжело выдыхает, ядовитым облаком выталкивая остатки собственной гордости, вместе с углекислым газом. –Просто воспоминания, ничего серьезного. – тон спокойный, голос ровный, дух надломленный. Внутри что-то шевелится, щекочет. Предвкушение, усталость, а может страх? Гу Юнь не знает страха. Ничего не может заставить его потерять контроль над разумом и поддаться бесполезной панике, приравниемой к более скорой кончине. Так думает он сам. Пытается думать... –Цзыси, не бойся, расскажи мне... –голос разрезает плоть. Не в силах найти тропинку до нужной точки, Чан Гэн начинает жестоко прорываться насквозь, всё же стараясь резать с хирургической точностью, а не кромсать с сноровкой маньяка, – доверься мне. Внутренний ребенок тихо поскуливает в колени посреди ночи, в темном и страшном углу, так робко и жалко... Никто не должен видеть: обесценят, поднимут на смех, отругают, изобьют... Гу Юню никогда не позволялось плакать, с детства весь мир был чересчур строг к нему, включая его самого. Но Чан Гэн... Этому человеку удалось забраться в сокрытый тайной уголок, найдя крошечного мальчика, сжавшегося в беззащитный комочек. Ребенку страшно. Он зашуганно дёргается, ища место, где можно навсегда запереться, спрятаться от любых косых, нетерпеливых, вечно чего-то ждущих взглядов... любых. Мысли резко прерываются, как и биение чугунного сердца, когда Чан Гэн, хватая мальчишку за запястье, аккуратно, но настойчиво притягивает в свои объятия. Не смеётся, не бьёт, не бранит... Крепко держит в теплых, от чего то заботливых руках... Продолжает держать, несмотря на строптивость, несмотря и на агрессивный настрой. Он принимает все это в маленьком беззащитном мальчике, который от горя ножом царапал сердце и душу повзрослевшего маршала. Тук-тук... тук-тук... тук-тук... – биение в маленькой груди становится спокойнее, волчий оскал понемногу спадает с довольно миловидного на деле лица. Возможно из-за того, что его никто так не обнимал, точнее не обнимал в целом... он довольно быстро умолкал. Ручки, уже изуродованные ежедневными тренировками, цепляются за грудки Чан Гэна, глаза мокнут сильнее с каждой секундой, губы подрагивают, словно в попытках раскрыть свои нежные лепестки, а носик забавно шмыгает. Связаны. Сяо Шилю, живущий внутри Аньдинхоу Гу, чувствует это, так же, как чувствует заботу, что так маняще веет от этого человека; так же, как животным нутром чует в глубине, где-то там, пока что за пределами его понимая, безудержную страсть этого юноши, скрытую за множеством отстроенных им же преград. Сам льнет ближе. Пальчики цепляются за одежды так сильно, что даже явись сюда старый Аньдинхоу, его силы и влияния на сознание маленького Цзыси не хватит, чтобы их расцепить. Гу Юнь не плачет. Никогда. Сяо Шилю захлёбывается слезами, утирая заплаканное лицо о ворот Чан Гэна. –Я горжусь тобой, Цзыси... –говорит Чан Гэн, как мальчику, так и своему возлюбленному – маршалу, все ещё неподвижно, почти что холодно, стоящему в его объятиях напротив безжизненного окна. – ты молодец, ты всё делаешь правильно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Будто гэфэнчжэнь резко вонзился в грудь, несколько раз прокрутив внутри свои точенные лезвия. –так звучали эти слова. Похоже слышать подобное – впервые для любого Гу Юня. Кто мог им гордиться? Отца волновало только ежедневное оттачивание мастерства. Его никогда не задевали чувства или эмоции Гу Юня, он ни разу не задумывался о значении слова "любовь", откуда позже должны были вытекать "забота", "поддержка", "понимание". Однако этим словам не суждено было поселиться в забитой голове старого Аньдинхоу. Мать Гу Юня была столь же равнодушна. Ей никогда не было интересно о чем говорит Гу Юнь. Она могла безмолвно игнорировать его экспрессивные рассказы, просто не слушать, начав задавать вопросы о тренировках, которые были так ненавистны маленькому Цзыси, прямо по середине его увлечённых детских речей, или же вовсе выводить все в мораль, или жаловаться на его прилипчивость старому Аньдихноу, в установки которого не входило осознание, что руки могут не только бить, а любые подручные средства не становятся оружием против мальчишки, просто просящего внимания. Все это довольно сильно отпечатывалось на его юношеском, несформированном уме, поэтому он рос нелюдимым и агрессивно настроенным к окружающим, несмотря на то, кем они ему приходились. Первая принцесса и старый Аньдинхоу. Они по праву стоили друг друга. Сколько бы Сяо Шилю ни стремился быть ближе, ему это никак не удавалось. Все что он слышал это тяжёлые вздохи и звуки ударов хлыста о свою кожу. Если бы хоть раз... Хоть раз в жизни, ему посчастливилось услышать эти слова из уст кого-то из них... одного простого "молодец" вдоволь хватило бы, чтобы вытеснить из головы все обиды на родителей, заменив их чувством искренней благодарности, и осознанием того, что все старания, что его жизнь - всё это не напрасно. После слов о поперечной балке, на которой отец любезно предлагал маленькому, беззащитному, недавно оглохшему и ослепленному сынишке, повеситься; Гу Юнь осознал, что здесь он не найдет любви. А кто разглядит в нем что-то стоящее, если даже родители окрестили бесполезной дрянью? Эти мысли густым пеплом оседали в каждой клеточке, всю его жизнь пропитывая внутренности этой несмываемой гадостью. Маленький Гу Юнь плакал. Плакал, недоверчиво глядя в честные глаза человека, склонившегося напротив. Его ручки до сих пор крепко держались за чужую одежду, не в силах даже на секунду ослабить хватку, боясь навсегда потерять внезапно обретенное, такое доброе, нежное, любящее, ценящее наваждение... Согревающими касаниями эти бережные руки утирали слёзы, без остановки бегущие по милому детскому личику. – Ты самый сильный человек во всей Великой Лян и за ее пределами, невообразимый, самый ценный и желанный, мой... – теплое тело, мягкие объятия, ласкающий голос, обволакивающий, защищающий от любых волнений, – я люблю тебя, Цзыси. Стеклянные глаза распахиваются, упираясь в то же бездыханное окно, показавшее за этот вечер слишком многое. Сердце... Тудум тудум тудум тудум... Стучит сильно, быстро, как будто только заведенное спустя множество лет увядания. Душа... Она чиста, свободна. Будто слезы маленького Шилю смыли слои пепла, тяжким грузом лежавшие на внутренностях Гу Юня эти годы. Гу Юню не пришлось говорить, за что он был благодарен Чан Гэну. Да, Цзыси не любил, когда кто-то проникал ему под кожу, однако если это был Чан Гэн... Для него все границы размывались. – Спасибо... – шепот тихий, благодарный, чувственный, такой же, как скрепившие их объятия. Губы медленно раздвигаются под чужой немой просьбой, мягкие лепестки касаются тонких, шершавых, как наждачка, полос, ластясь так желанно, так понимающе... Поцелуй вязкий, сентиментальный, такой, что голову кружит, а тело вновь бросает в дрожь. Теперь это не страх, нет. Это... Это любовь.