Ghosts Again

Каменная дверь чуть поддалась под напором хлипких, нежных ручонок, что не были закалены трудом. Но, спустя пару толчков, рыжая венцносная голова смогла проскользнуть внутрь. Каракалла бывал здесь уже почти каждый день. С тех пор, как он услышал о великих деяниях своего дяди, императора Коммода, эти истории всё не отпускали его. Ему казалось, что уж слишком они похожи и чересчур родны. В этой пыльной, каменной постройке на краю личных императорских владений, покоился тот самый дядя Коммод, который был предан и убит на арене Колизея. Робко приблизившись и вдохнув сырой запах распада, Каракалла медленно отодвинул крышку саркофага, где покоился его забальзамированный предок. Он мог часами сидеть здесь, рассматривать, трогать это хладное, иссохшее тело. Здесь, в сырости и холоде, практически в темноте, Каракалла будто получал больше тепла, любви и внимания, чем там, во дворце. Историю пишут победители, поэтому говорить о гибели тех, кто в ряды победителей не вписался как-то не принято. Вот и единственный сын императора Марка Аврелия победителем не прослыл, будучи для народа лишь мрачной тенью собственного отца, а затем и себя самого. Израненное в заключтельном бою тело императора, страстью которого было то, отчего он и отправился на тот свет, было принято решение отмыть и похоронить в белоснежных доспехах, как у Октавиана Августа, в локтевой части которых и частично на воротнике красовались алые пятна. Похоронами занимался не кто-то приближённый ко двору Коммода: не руководители гладиаторских боёв и не сенаторы, а Септимий Север, усыновлённый Марком Аврелием. Он со всеми почестями похоронил своего новоявленного брата, также вернув в календарь его день рождения, который до этого предавшие Коммода высокопоставленные представители власти в лице сената и консульства пытались стереть и вычеркнуть из истории. И вот, сын этого самого Септимия в очередной раз заявился на могилу павшего в бою цезаря. Это был единственный человек, о Коммоде никогда не забывавший. Наверняка, будь тот живым, был бы невероятно тронут осознанием того, что он так любим и дорог, ведь при жизни ему это простое человеческое счастье доступно не было. Иногда, противясь своей дикой, нервозной, неусидчивой натуре, Марк Север Антонин сидел здесь и читал дяде разные сочинения, порою даже не понимая смысла написанного, но он всей душой старался уделять время своему новоявленному родственнику. Порой, он так и засыпал здесь, с книгой в руках, оперевшись спиной на хладный камень. Бывали дни, а порой очень даже часто, когда императора настигала обида или ярость и он снова приходил сюда, к тому, кто так молчаливо и участливо выслушает, чью иссохшую руку, всё ещё увенчаную парой перстней, можно поцеловать для утешения и пустить пару слёз в подставленное плечо. Ведь почему-то, Каракалла был уверен, что дядя бы его точно понял и принял таким, какой он есть, он точно был бы его самым-самым любимым племянником, которому бы он уделял время, читая сказки и уча биться на мечах. Эти мысли тоже заставляли маленькое тельце судорожно вздрагивать от всхлипов, когда Каракалла оказывался здесь раз за разом. Ему так хотелось, чтобы дядя Коммод был жив. — Я настоящий гладиатор! С радостными визгами осведомил дядю малыш Луций, игриво выбрасывая вперёд свой маленький деревянный меч и целясь им в Коммода. Тот, так же игриво защищаясь, легонько отодвигал «холодное» оружие племянника такой же деревяшкой, тепло улыбаясь единственному ребёнку в их неполной семье, да и единственному человеку, что доселе находил на императора время, не находясь при этом под натиском суровых указаний свыше. — Ах, гладиатор… — Луций. Пора спать, – холодный тон сестры отскочил от мраморных колонн и врезался в спину, подобно лезвию клинка. Коммод обернулся и увидел абсолютно безрадостную Луциллу, что с разрывающим его сердце равнодушием уводила Луция Аврелия Помпеяна прочь. Хуже было лишь то, что последний не оказывал строгой матери никакого сопротивления, словно даже не желая выкрасть минутку, чтобы ещё немного поиграть с тем, кто вложил в него столько отеческой любви, сколько он мог вложить разве что в сына, коего у него никогда не было. Меч Луция шмякнулся возле ног Коммода, когда самого племянника уже и след простыл. Подняв деревяшечку и ощутив на ней тепло чужих маленьких ладоней, Коммод прижал её к сердцу, словно это единственное, что могло осчастливить его в оставшиеся отведённые ему дни. Если бы у него только был сын… Сейчас, кто-то повадками очень сильно напоминавший бездетного цезаря, что-то старательно царапал угольком на листке пергамента. «Di me et avunculus Commodus» («Я и мой дядя Коммод») гласила подпись сверху, а снизу вырисовывались два поразительно похожих друг на друга силуэта, которые единственным, чем отличались, так это размером. Внутри этого пустого, по началу, здания, действительно уже начинала скапливаться небольшая гора маленьких подарочков от Каракаллы Коммоду. Конечно, оставляя их здесь, он позже находил их всё в том же месте, но суть подарка словно потерялась — в большей степени он это делал уже для себя. В детстве некому было учить любить. Кругом царила жестокость, казни, бойни, насилие, которые порой касались Каракаллу непосредственно. Но здесь и сейчас, делая штрих за штрихом, рыжий непоседа словно исцелял свою душу от самых глубоких рубцов. Ему впервые в жизни хотелось не только быть любимым, но и любить в ответ. Он думал об этом, целуя чужие, хладные веки, глотая свои же слёзы и утыкаясь всё в те же белые одежды. Неслышные шаги приближаются в покои, поочерёдно сменяя друг друга и, наконец, останавливаются возле кровати, где покоилось крошечное хрупкое тельце. Луций уже давно спал, иногда забавно морща носик и двигая своими похожими на нежно завязанный любящей матерью бантик губками. Коммод наблюдал чужой крепкий сон, словно под его взором он должен был сделаться ещё крепче, не давая ни единого шанса на внезапное пробуждение. На сей раз Коммод даже не заметил появившуюся за спиной сестру, взгляд которой он обычно ощущал затылком: слишком уж он был увлечён рассмотрением чужого, вернее, такого родного, наверное, самого родного сонного личика, усыпанного веснушками. — Он так сладко спит, потому что его любят, – даже не поворачиваясь к Луцилле, тихо проговорил император. По чёрным ресницам покойника бежали совершенно чужие слёзы, коими его тело уже было заново забальзамированно. Неизвестно, сколько этот рыжевласый юноша выплакал, стоя, сидя и лёжа у останков человека, которого никогда лично не знал и не видел. Всё больше и больше маленького императора тянул этот тёмный, затхлый уголок. Его сюда начинали гнать не только горечи обид или восторг побед, но и жуткие кошмары, которые были смотрены уже сотни раз из ночи в ночь. Каракалла видел, как своими руками уничтожает всё, за что так долго и безнадёжно цеплялся, разрушая фундамент, на котором толком не успел воспрять. Как горит дворец, как гибнет Дундус, как умирает его брат Гета. Всё это было отголоском тёмной-тёмной тени, которая каждый раз оказывалась его собственным продолжением. Просыпаясь в поту и не в силах больше уснуть, император больше не бежал к брату, пытаясь того растолкать и получить тумак, он сразу бросался в холодные объятья, что были теплее объятий всех живущих людей. Уютно свернувшись в маленький, рыжий комочек, конопатый пережидал здесь уже свою не первую ночь, жмясь ближе к давно почившему Коммоду, словно стремясь того согреть и хоть на минуту оживить. — Ты думаешь, я боюсь? – за спиной Коммода стояли уже давно предавшие его и с великой радостью перешедшие на сторону мятежника «верные» солдаты, и он об их предательстве прекрасно знал, посему произнёс фразу настолько отчаянно и громко, насколько это возможно. Терять ему больше нечего. Жизнь вынуждает бросать вызовы всем и себе самому в первую очередь. — Я думаю, ты боишься всю свою жизнь, – самодовольно хрипит раб напротив, что из лап смерти ускользал лишь чудом, всё никак не желая льнуть в её объятия. Коммод же, напротив, был уверен, что его, всеми преданного в миру, безликая старуха с косой уже заждалась. Он отчётливо понимал, что бросает вызов ветерану боевых действий, который в подготовке, навыке и физической силе его многократно превосходил. Ровно как понимал он и то, что если он даст Максимусу бой, то он будет для него, Коммода, последним. На это и рассчитывал. — А я знаю, что ты, дядя, победил. Для меня ты победил, правда. Правда-правда-правда. От стен отлетали реплики охрипшего от рыданий и стенаний ломающегося голоса. — Я бы никогда не стал врать тебе, дядя. Дядя Коммод, я бы никогда тебя не обманул. Чем больше времени мальчик проводил со своим дядей, тем более отчётливо понимал, что в пределах дворца никому нет до него абсолютно никакого дела. Его старший братец уделял делам государственным и то больше времени, чем их любимым когда-то играм. Ещё бы, ведь тот считал, что Каракалла болен, что он теряет свой рассудок, становясь всё более и более развязным, и прежде всего старался только угодить капризам, утолить материальную алчность, но не заткнуть в душе оставленную с детства дыру, ведь был таким же моральным калекой, как и его брат. Однажды оставив своего ручного друга на прислугу, Каракалла уставше побрёл в уже знакомую каменную постройку. Давненько прознав о заговорщиках, которых выдал ему, вдруг заговоривший с ним Дундус, мальчик очень быстро понял, что ему нужно сделать. Обезьяну они не тронут, он был достаточно умён, чтобы вылезти из передряги самостоятельно, а вот о себе молодому императору стоило позоботиться. Уже традиционно поздоровавшись с бывшим императором Коммодом, Каракалла взял в руки кортик и потащил лезвие вдоль правой руки, периодически срываясь на крик и визг, когда то дорезало чуть ли не до самой кости. Перепачканный кровью и почти не дышавший, он вновь забрался к дяде в саркофаг, прикрыв дрожащие веки и тыкаясь носом куда-то в грудь, словно котёнок, ищущий тепла матери. Так медленно остывая и покрывая, из последних сил, руки дорогого дяди прощальными поцелуями, маленький мальчик обрёл то, что искал. Жаль, что такой ценой и жаль, что так поздно. «Смерть улыбается всем. А нам лишь остаётся улыбнуться ей в ответ». ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀Марк Аврелий.