Умирающее окровавленное солнце

Однажды, в свете багряного небесного моря, странник переступил север. Может ли быть что-нибудь лиричнее для Сказителя, чем темнеющие на фоне агатово-бордового разлива агонии умирающего дня рёбра в крае вольности? Вечное заточение в клетке, покрытой морозными узорами, – вот и все, чего удостоился возжелавший истинной свободы, преступающей всякие ограничения закона и морали. Истинная свобода есть царствие над хаосом... она недостижима ни для кого. Рёбра щетинились далеко над головой, а ледяные метели вынуждали придерживать шляпу, заплетающуюся вуалью в невесомую косу. Изморозь покрывала древние кости рисунками, словно шрамированием. Слоновую кожу срывали вьюги и ледяные дожди, и в отколотых выемках копился пушистый снег – единственный, кто познал истинную свободу, кто узнал своё предназначение. Может быть, могущественному дракону, навеки заснувшему в своей темнице, стоило обратиться в зимнюю пену, чтобы достичь своей цели. Может быть, не только ему следовало бы сделать это. Голые ноги и руки кусал извечный иней, словно стремящийся оставить то же шрамирование на бледной, чистой коже. Но есть ли разница, когда единственное, что чувствовал он, – чернильная боль даров Предвестника? Проклятый агат манил ближе, и странник шёл. На поиски новых историй, которые смогла бы после рассказать маска труса и хитреца, на поиски своего места в бескрайнем мире, изо дня в день тонущем в крови, на поиски... сердца. И Сказитель нашёл его. Колоссальное, больше ядра гипостазиса и даже целого быка. Горячее, обжигающее настолько, что почти плавило онемевшие в метели пальцы. Живое... тяжело пульсирующее своим биением, сочащееся сверкающей от вплетённых в неё снежинок и драгоценного проклятия кровью. Сердце дракона, когда-то возжелавшего себе всё. — Кто ты? Тепло одетый юноша с голубыми, как льдинки бирюзы, глазами прятал себя в объятиях за плечи, но перепачканные во все том же жидком багровом агате руки скользили по одежде и коже, не в силах уцепиться ни за что. На фоне крови, пропитавшей светло-пшеничную чёлку, изящно огибающей впадины висков и скатывающейся по щекам, чтобы после сорваться с подбородка на белоснежный снег, эти глаза напоминали, должно быть, полную луну, проснувшуюся посреди заката. Кто этот человек? — Кто ты? Предвестник был придирчив, как и всегда. И прятал язвы своих «искренних» гнилых чувств за приторной улыбкой, как и всегда. Билось ли сердце внутри этого пропащего, проскользнувшего мимо лагеря агентов Фатуи? — Я... не помню. У кровавого юноши был равнодушный голос, несмотря на испуганные льдинки глаз. — Я помню лишь прокажённый смрад, отливающий таинственным красным цветом, и острые клыки на своей плоти. Маска искал истории, но те нашли его первыми. — Я помню строгий голос учителя, творца моего, и разочарование в её глазах. Быть может, ему просто показалось? Быть может, светлая бирюза за испугом спрятала ту проницательность, что способна проникнуть под скрещённые руки и тёмную одежду, дорвавшись до кукольной сути, запрятанной в вязком омуте злобы. — Я помню, как хотел... просто жить. Истинная свобода есть царствие над хаосом. Но что есть хаос, как не сама жизнь? Распускающиеся веерами перья последствий каждого решения, каждого шага, с одного лишь момента сотворения и до самого конца. Выступающие, набухающие кипящей кровью прожилки мыслей, коими кишит голова; чувств, тлеющих пустотой в фарфоровой оболочке. Мир во всем своём дышащем жизнью разнообразии переплетается паутиной бытия всего сущего, и в этих извилистых кронах вздрагивает в судорогах хаос, рассыпается порядок, и даже якобы предрешённая звёздами судьба крошится на кусочки. Всё зависит от всего. Всё хочет жить, всё хочет свободы. Даже монстр, чьё сердце отдавало теперь тяжёлой пульсацией на периферии зрения, несмотря на заточение во льдах и обглоданные снегом кости – даже он жаждал жизни. И пустая кукла, брошенная когда-то создателем, желала этого. Та кукла, у которой прозрачные слёзы смешивались с рубиновой кровью, а последняя вслед за этим размазывалась по белому, словно мел, лицу, покрывая этот чистый холст новыми узорами. Сказитель хмурил тонкие брови, окидывая взглядом вздрагивающего человека перед собой. Он встречал множество самых разных историй, он ткал их своими руками, словами и клинком, однако ни одна ещё, помимо его собственной, не пыталась пробраться в душу своего нового хранителя и наместника, своими устами передававшего каждое предание и тем самым даровавшего им новые жизни. Эта история была другой. Омерзительно знакомой. До злости личной. И предвестник кривил губы от того, как чернильная дыра на месте его сердца начинала встревоженно сочиться от каждого слова этого незнакомца. — Я не знаю своего имени. Я не помню, как выгляжу. Только лишь то, что я ошибка – просто провальный эксперимент. И только его... Дрожащий от слёз тихий голос перекликался с сердцебиением дракона, а небольшая исповедь покрытого агатовой слизью и кровью человека звучала так, словно он говорил это всё лишь для себя. Быть может, он видел в нём, другом забывшем своё имя, зеркало? Быть может, нет. Быть может, это всё лишь казалось страннику, всё это было его сном. — Удачный эксперимент, забравший у меня всё... Да... Удачная кукла, которой было подарено счастье жизни, счастье появления на этот свет. Она и её создательница, решившая за того, в кого вдохнула разум и стучащую по жилам кровь, уснуть ему вечным сном или нет. Да... когда-то и он плакал, хоть и не чувствовал ничего, хоть и не проронил ни одной слезы, не размазал по лицу ничью кровь – одни лишь запутавшиеся длинные волосы цвета королевской сирени. Пробудившийся после долгого сна с одной лишь мыслью о том, что он ошибка. Что есть кто-то, кто, оказывается, достоин наслаждаться солнечным светом вместо него. — Я не знаю, для чего я проснулся... где я... и почему эта кровь дышит такой яростью. Почему она бурлит во мне, когда я вижу его руки, его тело? Глаз порчи – силы, поселяющие внутри лишь тьму злобы и обиды, ярости и надменности. Он не такой большой и яркий, каким было сердце в той жаркой пещере. Но он тоже был сердцем. Ложным, разгоняющим по телу скверную кровь, но дарующим хоть какие-то чувства. Могло ли сердце проклятого мертвеца, заточённого в этих снегах, наполнить пустую оболочку? — И что ты будешь делать? — Я хочу найти способ стать счастливым... Да... — Ты хочешь забрать то сердце, что должно принадлежать тебе. — Это... подарит мне право на жизнь. Всё верно... Кому, как не Сказителю знать о цикличности истории? Кому, как не многолетнему страннику знать о спирали времени? Рождение того, кто не должен был рождаться, и его борьба за это право. Кража сердца ради собственного счастья. Ради свободы. Ради жизни... — Куникудзуши – так тебя зовут. Тот, кто обманом готов добиться своего. Тот, кто готов ниспровергнуть другого, забрать его место, забрать его власть над хаосом и вплести себя в эту сеть жизни. Он уже забрал облик – осталось забрать и сердце. — «Куникудзуши»... но почему? Маска хитреца ухмыльнулась, оказавшись незаметно для обоих ближе к Куникудзуши. От этой оболочки и ледяных глаз сквозило холодом, но не фарфору тонких рук и ног ли привыкать к такому? — Потому что ты займёшь своё законное место, что было нагло отобрано у тебя. Он вглядывался в эту бирюзу, словно в отражение, и зачерпывал прохладными пальцами остывающую кровь дракона, чувствуя, как замирает от каждого прикосновения юноша. Когда в последний раз к Куникудзуши прикасался кто-либо? Это было так давно, задолго до того, как на множество веков заснуть. На множество веков затеряться в пучинах чудовища. — Потому что ты заберёшь сердце... Фарфоровый холст напротив мелового окрасился в красный, точно повторяя путь каждого ручейка, пачкая веки и виски, линию челюсти. Заворожённые льдинки на секунду соскользнули вниз, заметив, как от какого-то пещерного ветерка мягко звенела вуаль, облизывая голые голени, словно море – закат. — ...и в свете умирающего окровавленного солнца наконец сможешь вдохнуть жизнь. Да... Холодная улыбка ответила на холодную улыбку, и губы Куникудзуши покрылись инеем и багряными трещинками засохшей крови. — Мы оба... Ярость и злость, гнев и печаль – скверна наполняла тела и двигала их к свободе. К подлой. Бесчестной. Хитрой и вероломной... но жизни. — ...будем живы.