So close

So close, please clear the anguish from my mind

So close, but when the truth of you comes clear

So close, I wish my life had never come here

***

Ночную тишину разорвали автоматные очереди, подсветив темноту за пределами набережной вспышками. Как в кино, как в каком-то дешёвом сериале, всё замедлилось и поблекло. Растворился в замедленной смене кадров незаданный вопрос Сейран, затихла растревоженная совесть Ферита, истёрлась сумасшедшая одержимость Суны. Прибежавшие на звуки охранники падали замертво, словно куклы, вспоротые пулями, обагрив плитки красным. Разбитые окна осыпались крошкой, бликуя от уцелевших фонарей. В доме царил хаос, крики, животный ужас. «Где Ферит?» — кричала в ужасе Гюльгюн, вырываясь из хватки Орхана. Второй сын, младший, последний. «Сейран! Суна! Девочки!» — кричала Эсме, билась в кольце жилистых рук Казыма. Когда всё стихло, ночь снова стала спокойной, свежий морозный ветер с Босфора ласково шевелил одежду и волосы упавших: у Сейран в лице появилось спокойствие, глаза были крепко зажмурены, Ферит с полуулыбкой прилёг ей на колени, словно наконец обрёл мир с самим собой. Так и лежали они вдвоём, будто пришли полюбоваться звёздами, да и незаметно уснули. Чуть поодаль лежала Суна. В распахнутых глазах читался испуг, ужас, боль, сожаление. Ей хотелось повернуть голову и увидеть, что с ними, с сестричкой, с Феритом, её Феритом. Она почти сделала его своим. И так быстро всё закончилось, не успев начаться. Она попыталась вздохнуть, но лёгкие обожгло нестерпимой болью, и свет померк насовсем. — А я говорил. — голос послышался откуда-то сбоку. Как же больно, как светло даже через прикрытые веки! Выключите свет, уберите эту боль. Верните ей уют тишины и полной, непроницаемой тьмы. — Слышишь меня, Суна? Она молчала, боясь сделать лишнее движение, но вдруг поняла, что не дышит. Грудь не вздымается, но она никак не задохнётся. Мгновения путаются, собираясь в минуты, а она всё не задыхается. — Я ведь предупреждал. — Кто ты? — в уголке рта мешалась запёкшаяся кровь. Уберите, уберите. Сотрите эту боль. — Ты ведь так ничего и не поняла. — Кто ты? Что я должна была понять? — сквозь ресницы она пыталась рассмотреть говорившего с ней, но вокруг было пугающе пусто. — Ты отдала слишком многое. Стоило оно того? — Я не предавала сестру! — горячо, почти веря самой себе, проговорила Суна. — И Абидина тоже. Он оставил меня одну, он называл меня дурой. Усомнился, уничтожил, растоптал. — Это всё уже было раньше. Почему ты не научилась тогда? — О чём ты? — злость кипела в ней напополам с болью, но память упорно подтверждала слова бесплотного собеседника. — Но ты отдала гораздо больше. — Что ещё? — липкое ощущение неотвратимости ответа захлестнуло её с головой. Затаившись, она ждала. — Подумай. Ты ведь знаешь. Просто признайся себе наконец. — Убери боль. Убери. Я не хочу ничего. — прошептала Суна. Убежать бы, спрятаться, как всегда, но уже негде. — Признайся, и боль уйдёт. Просто сделай это. — Я не хочу! Не знаю. Мы не сделали ничего такого… Просто так было надо! Это судьба. Рок! Так говорили люди… — нестерпимой вспышкой резануло по животу, отдавая в левую руку. Она вскрикнула. — Ты сама себе не веришь, поэтому так мучаешься. Признайся и отпусти, Суна. — Он первым потянулся! Я просто ответила. Он так захотел. Он исполнил то, что было предначертано. — А Сейран? — Она сама его бросила! Он был ей не нужен, пока с Дияр не обручился. Я взяла своё, я взяла своё! — в исступлении прокричала Суна. — А он тебе нужен? Молчание затягивалось, но вопрос звучал и звучал в её голове, заполняя её целиком, вырывался в пространство и эхом отскакивал от невидимых белых стен. — А тебе он был нужен? — Я взяла своё. — упрямо повторила, смыкая веки плотнее. Боль стала такой всеобъемлющей, что почти перестала существовать, а может Суна сама стала болью. — Но ты лежишь там совсем одна. Они — вдвоём, рядом, даже в самом конце, как и должно быть. А ты — одна, как и всегда. Стоило оно того? — Что ещё я отдала? О чём я должна жалеть? — усталость, только усталость осталась и разлилась по телу волной. В звенящую до этого тишину просочился тоненький, почти неразличимый звук — шум большой воды где-то очень далеко. — Ты знаешь. Ты же чувствовала. Ты почти обрела, но потеряла. — Нет, нет, нет… Не верю! — тишина стала съеживаться под градом новых, пугающих звуков. Что это? Откуда? Вода, вода бьется о камень, пытаясь добраться до неё. И будто хор голосов за пределом белой комнаты, словно за толстыми стенами, что не пробить. И звук сирены, заунывный и тревожный. Не трогайте, только не трогайте. Оставьте лежать вот тут, пусть и дальше бьются солёные воды о причал. — Что ты сказала тогда тёте? Могла ли представить, что сбудется? — Неправда. Всё неправда! — закричала Суна, резко распахнув глаза. От нестерпимого белого света глаза заслезились, по вискам ударило тысячами молоточков. Звуки ворвались и заполнили всё вокруг, слились в единый гул: крики, грохот, вой машин скорой помощи. Замигал свет. А дальше — пустота.

***

В хороших историях финалы бывают разными. И счастливыми, и не очень. Трагичными, душераздирающими, трепетными и опустошающими. Суна любила такие истории. Её же собственная не была ни хорошей, ни плохой, она была совершенно обычной. По крайней мере, так она говорила Мерве — своей любимой сиделке. Поначалу к ней ходила только мама. Приносила колокольчики, синие-синие, но очень редко. Ещё реже называла доченькой и гладила по голове. Чаще сидела рядом и тихо плакала. Иногда заговаривала о сестре, но Суна приходила в неистовство. Кричала, рыдала, била себя по голове, и только после укола затихала. Доктора просили Эсме быть осторожнее в разговорах, но та их почти не слушала. — Ей бы в соседнюю палату. — тихонько проговорила медсестра, наклонившись к Мерве. — Стыдно, Мерджан. Они столько всего пережили. Ханым двоих детей похоронила. Ещё хорошо держится. Будь подобрее, прошу тебя. — ответила сиделка, поджав губы. — Неужели зять всё устроил? Даже не верится. Наверное, узнал о внебрачной связи жены и ребёнке, вот и… — Тихо ты! Нельзя же так, ещё услышат! — зашипела Мерве, одёрнув девушку. — Ненавижу сплетников. Знай своё место, иди работай. Шли дни, и однажды в палату зашёл мужчина. Суна сидела у окна, глядя куда-то в одну точку, затерявшись в лабиринте тягостных мыслей. Он окликнул её, но ответа не последовало. Позвал по имени, а она заговорила так, будто начала с середины прерванного разговора. — Позавчера тебя не было, мамы тоже. Зачем пришёл? Я ждала тебя позавчера, ты же знаешь. — Суна… О чём это ты? — удивлённо проговорил он, приближаясь. Чёрная рубашка была расстегнута на три пуговицы, обнажая кусочек татуировки и три ряда массивных цепочек. На пальцах блестели кольца, каждое из которых — серебро, и лишь одно било в глаза золотом. Суна испуганно обернулась, почувствовав тепло руки на плече. Знакомый запах дерева и кожи. И голос, что звучал слишком реально. Этот голос она слышала в голове. Говорила с ним в темноте ночи и в слепящем свете утра. Спорила и соглашалась. Кричала на него, ждала возвращения, и всё повторялось вновь. — Ты не настоящий, зачем ты опять здесь? — сдвинув брови, строго спросила Суна. С сожалением Кайя смотрел на сухие волосы, рассыпавшиеся по хрупким плечам в беспорядке, на то, как залегли тени под большими карими глазами, каким бледным, почти неживым казалось её лицо. — Зачем пришёл? Он обменялся взглядами с Мерве, и та сочувственно покачала головой. — Я пришёл впервые, Суна. Помнишь, мы виделись последний раз четыре года назад. Была зима… — Не хочу, не хочу! Молчи! — она схватилась за голову, раскачиваясь из стороны в сторону, забила себя по щекам. В ужасе он кинулся к ней, укрыв объятиями, прижав к груди, заговорил в волосы: — Тихо, Суна, я здесь, я здесь. Прости, что не пришёл позавчера, зато сегодня я с тобой, я здесь. — Ты здесь. — бесцветно повторила она. Прикоснулась пальчиком к ткани его рубашки, вдохнула запах, закрыла глаза. Подоспевшие медсёстры лишь дивились внезапной перемене пациентки. — Вы же придёте ещё? — спросила его перед уходом Мерве, заглядывая в глаза, почти умоляя. Он обещал подумать. Его не было неделю, но потом он всё же пришёл. Принёс томик Памука и букетик полевых цветов. «Она такие любит» — пояснил он врачу. Вместе с ним к Суне пришло спокойствие, лишь иногда она впадала в истерику, плакала, заламывая руки, но он всегда был рядом, усмиряя бурю в её душе бархатным голосом. Привычным жестом касался её щеки, стирал слёзы и шептал: — Ты поправишься. Вот увидишь, всё наладится. И мы сходим с тобой в тот парк, помнишь? Возьмём корм и будем раздавать его уличным кошкам. Как ты хотела. — он врал себе, ей, всему свету, но когда на пустом безжизненном лице расцветала тень былой улыбки, его сердце сжималось. Со временем на подоконнике рядом с наполовину завядшими синими колокольчиками стали появляться бледно-розовые маргаритки. На тумбочке раз в неделю оказывалась новая книжка, внутри — всегда маленькая записка на три предложения, почему надо обязательно прочесть это произведение. Потом Суна стала чаще выходить на улицу, подставляя щёки тёплому весеннему ветерку. Заблестели на солнце волосы, закралась в глаза улыбка. Опираясь на его левую руку, она гуляла по внутреннему двору лечебницы, и однажды не нащупала на пальце гладкое кольцо. Но вопрос, мучивший так давно, не задавала. Потом весну сменило лето, и колокольчики совсем пропали с подоконника. Суну даже пустили на похороны мамы, она стойко перенесла тот день в тени его широких плеч, держась за него, как за единственную опору. Оплакивая и Эсме, и сестру, и всех, кого потеряла, она крепко сжимала его руку. «Стоило оно того?». Темнота постепенно перестала говорить с Суной, израненная душа успокоилась, затихнув. Видения перестали мучить во сне и наяву, отступив куда-то за пределы досягаемости. — Это счастье? — прошептала она в тишине. Свет потихоньку затухал, как в конце фильма. Сердце не саднило, не тянуло назад сомнениями. Прожила, взяв своё, испробовала, примирилась. Его рука мягко потянула за собой, как и всегда, подальше от страданий и боли. Всё затихло и замолчало, свет погас. Закончилось.