На опушке где повязана берёза

Тёплые лучи солнечного света еле-еле пробивались сквозь разбитое окно. Зато лучики красиво переливались в осколках, что лежали на подоконнике и которые никто не решился убрать. В избе был спёртый, и очень тёплый, почти жаркий, воздух. Несмотря на вскоре приближающуюся осень, здесь всегда было просто-напросто душно, а вот там, за порогом, было свежо и прохладно, особенно по утрам. Олег повёл головой, тут же прошипев сквозь зубы: сгоревшая кожа на шее неприятно натянулась и, кажется, стала ещё краснее. Он обессиленно упал обратно на подушку. Его состояние едва устраивало: быть подобием немощного, пусть и после серьёзных ран, для Олега слишком не удобно, если не вовсе позорно. Нет, он мог вставать, даже пробовал ходить, но не более, его не хватало и на пять минут — становилось плохо и его под ручки укладывали обратно в кровать. Правда, попытки ходить он оставил и пытался, искренне и упорно, отдохнуть, как советовал Серёжа. Но это было ещё хуже чем ходить сквозь боль, хотя Волков и понимал, что это на пользу. А вообще, раны лучше затянулись лишь из-за того, что прошлые две недели, которые он провёл почти в коматозном состоянии, его обратили в волка, регенерация у которых была лучше людской, да и даже такие раны они могли переносить лучше него. Серёжа хотел оставить его в этом виде на подольше, чтобы помочь ему, но Олег, почти не имея разума в этом обличие, облизнул его нос, говоря без слов мол «справлюсь». Даже в том обличии не хотелось налегать на силу и так истощённого и не менее уставшего, раненого Серёжи. Пусть тот и отрицал это, но Олег ведь всё равно слышал как они с Птицей по этому поводу ругались. И он пытался лечиться дальше, уже как человек. Было сложнее, потому что было больнее. Но он, сжав зубы и кулаки, натянув раненую кожу до предела, пытался выйти из этого состояния. На самом деле если бы Волков умер — это бы ничего не значило. Он давно был белым пятном на общественной жизни. Никому не нужный, ни для кого ничего не значащий. Как это началось с детского дома, когда из «родных» у него остался лишь сделанный бабушкой дырявый свитерок, так и сейчас. Он прошёл войну, вернулся и стал обычным наёмным телохранителем на которого никто не обращал внимания. Платили деньги, он работал — вся его жизнь. Родных не было, и если бы он умер — некому было бы над ним скорбить. Никто не вспомнил и всё. Олег — обычная цифра в статистике человечества, не более. Но он выжил. И выжил лишь из-за того, что не хотел бы откуда-то сверху смотреть на то как горькими каплями, крупными, словно хрусталь, чистыми, слёзы падали на бугорок его могилы где-то под уцелевшей берёзой. А больнее всего было даже не это: пусть Олег и рассуждал о мнимой загробной жизни, делать то ему всё равно нечего было, а так хоть мозг работает, никогда в неё не верил. Вот только сейчас он видел эти слёзы — и представлять не надо. Видел как Серёжа дрожал, держа его за лапу, мерно, ночами напролёт, поглаживая, дабы понять «лучше ему?», «хуже?» и помочь вовремя, успеть. Хотелось выть и далеко не из-за нового облика, а от боли душевной, что драла грудную клетку обоих: у одного скреблась вина, у другого просто буря, вихрь и шторм, так, что ни одну эмоцию различить нельзя. Олег вздрогнул, стоило двери дома еле слышно скрипнуть. Похоже, частое перемещение из одного облика в другой позволило ему пользоваться умениями обоих обличий. Как бы хвост не вылез, ей-богу... В избу, чуть переминаясь с ноги на ногу, зашёл Птиц. Парень провел рукой по плечу, слегка надавив, крыло стянуло фантомной болью и отдавалась в плечо. Его взгляд бегло прошёлся по дому, завидев уже не спящего Олега, он быстро перевёл взгляд к печке, не желая смотреть на Волкова дольше пяти секунд. — Проснулся значит... — риторически спросил Птиц, ставя на стол банку молока. — Встать можешь? Он мимолётно обернулся, застыв и приподняв бровь в немом вопросе. Янтарные глаза злобно мигнули на мгновение, но позже взгляд вновь стал безучастным. Волков сглотнул и привстав на локтях сел, отодвинув от себя одеяло, неаккуратно смяв его. Он неуверенно кивнул и мелко ощупал пол ногами. Как же они с Серым всё же были похоже... Несмотря на очевидную разницу в возрасте Птица и Серёжа были едва не близнецами, особенно тогда, ещё до пожара, когда волосы у обоих были светлые, рыжие, вьющиеся и спадающие на плечи. Правда, Птиц, в отличие от брата, Олега и вовсе не жаловал, глаза, при виде его, горели огнём ненависти. — Хорошо, — он чуть помедлил и налив в кружку молока, добавив туда ложку мёда, протянул его парню. — Серёжа сказал выпить. Как позавтракаешь, я отведу тебя к нему, он на опушке, травы собирает. Голос Птицы был отстраненным, но Олег будто чувствовал, что злоба и обида из него буквально льётся и если бы не брат, навряд ли он бы сейчас сидел здесь целым. Они с ним ссорились всё то время, когда Волков был без сознания, Птица хотел бы Олега задушить или просто оставить умирать, но Серый был непреклонен и, кажется, впервые начал в открытую дерзить брату. Птице, не ожидавшего такого от своего некогда спокойного и податливого брата, оставалось лишь подчиниться хозяину леса и выполнять все его просьбы, касаемые так ненавистного для него человека. Парень посмотрел в кружку и, покрепче ухватившись за ложку, начал тихонько мешать мёд, стараясь необбивать ложку о стенки кружки, дабы не нервировать и без того нервную хтонь. — Готов? — Птица обернулся, смотря на одетого уже Олега. Его одежда была давно испорчена, потому Серёжа предоставил ему свою. Хорошо, что размер у них был плюс-минус одинаков, потому Олег теперь расхаживал в расшитых расписной вышивкой цветов и ягод рубашке и простых, слегка затёртых, штанах. Какова ирония? Лишь недавно сам Олег помогал Серёже одежду выбирать, а теперь вот оно как всё обернулось... Тот лишь кивнул и подошёл к хтони, смотря за порог. Тело всё ещё болело и резкие, быстрые движения тут же отдавались болью по всему телу, к тому же, ткань также чуть тёрла шею из-за чего Олег расстегнул рубаху почти до конца, несмотря на то что на улице было морозно. Вдохнув колюче-морозный воздух, Волков переступил порог и наскоро осмотрелся. Сгоревшие деревья безучастно колыхались на ветру, лес был будто пустым. Зверьё, завидев Птицу, собралось у избы и с интересом рассматривало Олега, склонив головы набок. Птица же, не обратив на животных никакого внимания, прошёл дальше Олега, выходя за опушку, жестом показав следовать за ним. Летать он ещё не мог, и Волков честно не знал, сможет ли вообще. Каждый вечер он прикладывал к ранам травы и смазывал маслами, в отличие от Олега, которому помогал Разумовский, он делал это сам, мелко дрожа и чертыхаясь от боли. Проходить по жжёному лесу было тяжело. Даже не из-за своих ноющих ранений, а из-за осознания ситуации. Волков не знал, как братья свыклись с этим, если даже ему было больно смотреть на это. Когда он смотрел на пожары с экрана телевизора или телефона, душа так не ныла. Казалось, что всё придёт в норму, а находясь непосредственно в эпицентре... Видеть трупы задохнувшихся животных, сгоревшие гнёзда птиц, скрученные остатки папоротников — всё это и больше сильно давит, вгоняет если не в депрессию, так в долгие размышления и грусть. Несмотря на давний срок пожара, от деревьев будто всё ещё несло гарью и дымом, всё небо затянуло дымкой и лишь где-то сквозь неё просвечивалось потухшее осеннее солнце. Олег поправил спадающую рубашку и прибавил шагу, пытаясь успеть за Птицом, в мгновение огибающим обугленные деревья. Птица шептал что-то неясное и вообще еле похожее на человеческую речь, резво запрокидывал голову, смотря в небо. Поведение его было почти привычным, ядом на него не плюётся и ладно. Пройдя приличное расстояние от знакомой и по-своему уже родной опушки, они вышли на небольшой каменистый бугор. С него тянуло цветами и травой, то было приятно и неожиданно, что-что, но сейчас в лесу это редкий запах, как и явление в принципе. Олег осмотрелся, ненароком натянув ткань рубахи, призвав приступ новый боли. Сквозь зубы прошипев, он чуть зажмурился, пытаясь совладать с накатывающей волнами болью, однако получалось это через раз. Мягкие ладони опустились на его плечи и мелко, но настойчиво, надавили так, что Волков почти что сел на колени. Сквозь тонкую, натянутую ткань брюк, он почувствовал пушистый травяной ковёр. Запах окончательно окутал своим приятным дурманом и несколько успокоил, расслабил. Хоть глаза его были закрыты, Олег почувствовал как дымка будто сходит, над ним возвышалось нечто светлое и даже тёплое. Это что-то к чему хотелось тянуться, оставить с собой, дабы не замёрзнуть в осенней прохладе утра. Будто солнце, скрытое до того тучами тумана и дыма, сейчас было совсем близко — руку протяни и коснись, обожгись, но согрейся. Тёплую идиллию прервал хриплый кашель Птицы. Парень недовольно топнул ногой и слегка склонил голову, в неком намёке на поклон. Он быстро согнулся, сорвав пару пучков трав и развернувшись ушёл, уводя и призывая за собой зверьё, какое мог найти. Волков медленно повернул голову, пару раз сморгнув выступившие в уголках глаз подобие слёз. Он, чуть кривя губы, протянул руку выше, к чужой щеке. Рука, ниже локтя, пострадала сильнее всего, на ней из стороны в сторону мотались странные, несколько зеленоватые, бинты, развязанные по пути к этому островку жизни. Серёжа, склонившийся над ним, еле заметно дрожал, явно пытаясь сдержать своё горе. Его короткие, к концам будто угольные, волосы мелко развивались на ветру. Они, даже в таком виде, мешали ему, вечно загораживая обзор, будто прося не смотреть, скрыться. Но он не мог, потому и сдувал их. Вздохи давались ему с трудом: стоило вздохнуть как вина начинала душить, воздух застревал в горле, а глаза начинало мутить. Всё же выдыхая, он задыхался, самовольно запрещая себе дышать. — Олеж... — он прошептал это почти не слышно, голос смешался с шумом тленных деревьев, гулким и таким заунывным, и мелким звуком молодой травы, звонких цветов, ещё не познавших смерти несущего хозяина. Волков, пересилив себя, провёл рукой по его щеке, мягкая кожа, всё ещё бледная, была податлива и столь приятна для пострадавших, несколько огрубевших, рук; приласкал к себе, пытаясь не поранить, не растянуть поистине священную и идеальную кожу, разрешая Разумовскому также делать с ним что в голову взбредёт. Олег доверит ему и жизнь, и смерть — уже доверил и не собирается от своих слов, действий, отказываться. Он всецело в белых ручках Серёжи. Хозяин леса поддался, подставился щекой, закрыв глаза, почти до боли зажмурив, так что в глазах пошли круги. Хотелось пострадать вместо него: сожгите его, отнимите природную регенерацию, пусть он помучается за то что посмел втянуть его, Олега — его любимого, единственного, в это. Ему и дела не было до Птицы, Серёжа бы даже на него не скинул раны Волкова — не из-за Птицы он побежал в огонь, не из-за него зашёл в лес. Во всём — Серёжа. Серёжа, тот кто жизни дитя, тот кто должен одаривать ею, тот кто красит жизнь в свет, доставая ту из тьмы. Но у него не получается. Хозяин леса — смерть несущий отныне, тот, кто принял в себе огонь и не может за ним теперь идти цветочный шлейф, не может он восстановить лес. Полянка трав и цветов — верх его теперешних сил. — Не нужно плакать надо мной, — Олег тоже сказал это тихо, но вполне настойчиво, так чтобы и успокоить, и самому прийти в себя. Серёжа понуро шмыгнул носом, чуть отводя печальный взгляд, вытирая рукавом мелко выступившие слёзы. Волков болезненно улыбнулся и, чуть выпрямившись, приблизился к парнишке вовсе близко: оба ощущали своё трепетное, местами резкое и тяжёлое, дыхание. От Разумовского будто в действительности отходил огонь: весь он был настолько горячим, что казалось ещё пару минут и от него пойдёт пар. Его почти красные, будто измазанные помадой, губы то открывались в порыве, то закрывались, сомкнувшись, их тут же начинали истерзанно кусать. — Могу я тебя поцеловать? Вопрос виснет меж ними, даже ветер словно не способен сдуть его, хоть и явно пытается: ветки стучат с новой силой, а зелёненькая травушка сгибается под натиском ветряной стихии. Сергуня застывает и чуть приоткрыв рот смотрит на Олега, прямо в тёмные глаза, тонет в них, хотя и не жалеет этого. Поцеловать? Давно было, давно он видел как целуются. Когда ещё был жив отец, расхаживающий по лесу, да грибы собирающий. Когда мама обнимала его за плечи, прижимала к себе и мимолётно целовала. Эти поцелую были больше привычкой и тогда Серёжа не понимал: зачем то нужно? Зачем целоваться вот так? Быстро, просто, будто не думая о всей ценности этого акта любви. Но сейчас... Сейчас он понимал: в тех мимолётных поцелуях, таких мелочных, таких привычных, было заложено столько чувств, столько трепета любви прошедшей, настоящей и вероятно будущей. Поэтому матушка целовала отца на смертном одре, она заканчивала эту цепочку любви, забирала её себе и пыталась хранить. И сейчас: тот момент, который хотелось бы сохранить. Вот так просто, без ран, без боли и злобы чувств, запомнить порыв и ощущение счастья, слепого счастья, которое не видит ничего, кроме источника его. — Да, — на выдохе, дрожа, произносит Разумовский, смотря теперь на олеговы губы, даже скорее рассматривая. Волков же кивает сам себе и вдохнув холодный, но из-за ситуации всё же чуть более тёплый, воздух, подается вперёд. Одно лишь мелкое движение, движение в пару сантиметров если не меньше, отдаётся едва ли не фейерверком в голове Олега. Серёжа же фейерверков не видел, потому в его голове трещит огонь печи: такой греющий, будто обволакивающий, словно родной и знакомый с самого детства. Рыжий осторожно, видимо всё ещё помня о ранах, касается плеч Волкова и чуть прижимает к себе, совсем близко. Всё движется в своём темпе, всё вроде такое же. Но кажется, что и ветер воет сильнее, правда уже не так уныло и одиноко, от трав пахнет сильнее, будто приторный, до слуха доносится даже тихое, почти мимолётное, журчание ближнего ручья. Олег в действительности будто слышит как вода несётся вниз, журчит, обиваясь о холодные, гладкие камни. Все чувства обостряются, потому Серёжа становится ещё более чутким. От каждого движения начинает трястись, пытаясь не переносить своё состояние на руки, дабы ненароком не ранить своего уже Олежу. Когда Олежа всё же отстраняется, он смотрит лишь на Разумовского. Тот закрыл свои небесные глаза, Олег считает, что даже лучше, ибо увидь он сейчас его глаза, такие глубокие, бездонные, потонул тут же, не смог бы оторваться. Губы у Серёженьки красные, даже почти малиновые. Он мелко облизывает их самым кончиком языка, но цвет поцелуя с них так и не сходит. От такого Олега несколько кроет, особенно от понимания, что уж теперь-то его губы будут такими постоянно: до смерти зацелует эту неимоверно милую и прекрасную хтонь. — Это было прекрасно... — всё же произносит Олег, откинувшись назад посматривая в будто ставшее чуть ярче небо. Серёжа ещё сидит в тупике, широко раскрыв глаза дрожащими губами хватая воздух. — С тобой всё нормально? — обеспокоено произносит Волков, неожиданно резко для себя повернувшись. Последующий болезненный стон, пожалуй, стоило ожидать, но Олега он также застаёт врасплох. Разумовский быстро реагирует на это, заставив себя собраться за секунду, он поворачивается, шепчет что-то и мажет руками по траве, что-то сминая и смешивая в мелкой ступе. — Сейчас-сейчас, Олежик, дорогой мой, милый мой, подожди чуть-чуть и больно не будет, — слова произнесённые им отдаются волнами болюче колющей ностальгии, ведь Яга также успокаивала и его, в те, несомненно, тяжёлые, но такие тёплые и будто родные времена. Он быстро скидывает с его плеч рубашку, та болтается где-то на талии, и проводит смазанными зелёной мазью руками, предварительно развернув Олега спиной к себе, аккуратно, не надавливая, так чтобы лишь размазать мазь, стараясь не раздражать обожжённую кожу. — Спасибо, — Олег улыбается так мягко, как никто ему не улыбался. Его улыбка будто закат, но не та его часть, что отблёскивает рыжим, малиновым, коралловым и красным, его улыбка — мелкий уголок, краешек, закатного неба. То место где закат переходит в тёмное, ночное небо. Оно столь мягко, столь глубоко и красиво, что узрев его однажды, после даже самый яркий закат покажется тусклым и до боли скучным. Сам Волков же кладёт руку себе на плечо, накрыв бледную ручку Серёжи. У того вновь загораются щёки, горят и пекут неимоверно сильно, но этот огонь щёк столь приятен, столь желанен, что отказываться от него он не имеет права. — Тебе лучше? — Серёжа смотрит исподтишка, его голова на коленях, весь он зажат и будто невероятно компактный. Парень сдувает мешающую угольную прядку со своего лица и смотрит, ожидая ответа. Они сидят так, в полной тишине, уже около часа, точнее Олег не знал, да и знать то не хотел. Прохлада вся куда-то ушла, было приятно тепло, а ветер так и вовсе придавал ощущение сказочности. Именно сейчас стало понятно: Олег в волшебном лесу, в прекрасном, несмотря на его состояние, он всё ещё жив, всё ещё прекрасен. Потому что жив и прекрасен хозяин леса, а значит всё хорошо. — Да, — и Олег даже не врёт! Хотя, он наверное и не сможет Серёже соврать, просто не с-м-о-ж-е-т. Раны в действительности болели меньше и даже движения стали гибче, пускай он и старался не напрягаться, не вертеться слишком уж сильно, но прогресс явно был. Серёжа в миг становится более задумчивым, он нервно перебирает травинки и часто-часто вымученно вздыхает. —... И что нас ждёт теперь, — он всё ещё шепчет, его голос будто развивается на ветру, вбивается в олеговы волосы, застревая и звеня. — Я... А Волкову и нечего сказать. что нас ждёт теперь? — вопрос настолько расплывчатый и непонятный даже в обычной ситуации, а сейчас уж и вовсе. — Я не знаю, Олеж, я не понимаю вообще ничего и что будет дальше и как... Нам теперь жить, — выпаливает он всё разом, невероятно активно жестикулируя. Олег, в некотором роде, завидует: у Разумовского едва ли меньше ожогов, но он всё ещё может совершать столь резкие движения, мысли о которых у Волкова тут же вызывают боль. — Ты же... Мы, точнее... То есть, мы ведь вместе? Я знаю, что неправильно и тебе стоило бы отказаться от этого я ведь и хтонь и из-за меня ты... — Тише, — Олег ловко останавливает этот поток сознания, больше напоминающий надвигающуюся паническую атаку. Серёжа в действительности замолкает, но губы его всё также мелко трясутся, искажаясь в приступах. — Мы будем вместе. Всегда. Ведь... Я люблю тебя, люблю и лишь только тебя — твёрдо, тихо, почти бархатным голосом, произносит Волков. Он смотрит Сергуне в глаза, тонет в их бесконечности и улыбается. Сейчас ничего не важно. С ним — нет ничего, что беспокоило бы о правильности, не правильности. — Я... Я... Я тоже люблю тебя, Олег, я люблю тебя, всегда-всегда любил и...и... И буду! — его голос срывается на крик: он не выдерживает. Набрасывается сверху Олега, чуть давит его под своим порывом. Он наклоняется к его, всё ещё, голой груди уж слишком близко, кончики волос едва-едва щекочут кожу. Олег почти не дышит: лицо словно помидор. А сам Серёжа тем временем радостно открывает рот, в попытке что-то сказать, но не может, слишком много эмоций, что бьют по мозгам, не давая думать. Чтобы успокоить, да и самому успокоиться, Олег уверенным движением тянет Разумовского на себя, тот падает ему на грудь, но тут же чуть при встаёт, стоит их губам соприкоснуться. Их второй поцелуй ничем не хуже первого, а главное, что эмоции остаются теми же. — Знаешь, когда я говорил, что не знал что нас ждёт дальше... Я... — Серёжа отворачивается и застывает посреди леса. Его состояние сейчас столь уставшее, что хочет просто замотать его в одеяло, лечь рядом и обняв уснуть. — Я ведь всё ещё хозяин леса. Я принял огонь, но мой статус всё ещё со мной, но... — тут он натужно вздыхает и садится на выжженную землю, начав ковырять землю ногой. — Я не хочу. Не хочу... Не после всего этого. Олег опускается следом. Он мягко сжимает его плечо и обращает на себя. Смотрит всё также, в этом он не изменит себе никогда. — Серёж, — начинает он, смотря в самые глаза, так, чтобы точно донести свою мысль. — Если тебя выбрал лес - это не значит, что ты должен убиваться. Судьба меняется, мне вот на роду было прожить самую скучную жизнь в мире, но, — Олег осторожно берёт его за подбородок и мелко проводит по оттопыренной нижней губе. — Я встретил тебя и моя жизнь перевернулась. Так почему ты не можешь изменить судьбу? Уйти со мной, от горя, от страха и бед. Серёжа тупит взгляд в опавшую листву меж своих ног. Он вздыхает и мелко отстраняется от возлюбленного, начав нервно перебирать свои волосы. Всё ещё боится. Всё ещё не вериться и всё ещё страшно. За Олега и... Птица, да, Птица. Что он скажет? — Тебе нужно поговорить с братом, Серёж, — будто читая мысли, произносит Олег, беря Разумовского за руки. — Если ты сбежишь не разобравшись - будешь всю жизнь жалеть... Уж поверь мне. — Птица, — парень вздрагивает и медленно, осторожно, оборачивается. Его бинты тут же слетают и в попытке их поймать он выглядит слишком комично, хоть Птиц и считает, что определение этой картине — беспомощность. — Нам надо поговорить. Серёжа заходит в избу и старается, искренне и упорно, смотреть на Птицу, как и просил Волков, оставшийся у выхода из леса. Разговор явно будет долгим, нудным и тяжёлым. Как бы до очередной драки не дошло, ей-богу, ещё такого он не переживёт. — Мы решили уйти, — по примеру Олега выдаёт напрямую Серёжа. Его брови чуть хмурятся, выражая твёрдость своих намерений. Птица застывает и не оборачивается, но Серёжа замечает как его голова медленно опускается, а плечи поднимаются и мелко подрагивают. —... Что? — произносит он после минутной паузы. — Мы с Олегом уходим, навсегда. Я больше не хозяин леса. Можешь... Можешь радоваться, лес твой, — он говорит это специально отстранённо, отчеканил пока шёл и теперь не вкладывал в эти слова ни толики эмоций, что вложил бы раньше. Он не злился на брата. Не обвинял его. Но он просто так больше не мог. Не мог сидеть на сгоревшей опушке, смотреть на мучения выживших и разложение умерших, не мог находиться рядом с источником всего этого, просто не мог. Ему хотелось уйти с Олегом: в город, туда куда хотел ещё давно, там где хорошо, спокойно и рядом с любимым. Там ему будет хорошо, там он будет жить. Но а здесь — умрёт. В своих раздумьях он не заметил, что Птица упал в его ноги, схватился за штанину, притянул. Из глаз лились слезы, Птица уже не сдерживался, взгляд тускло глядел в одну точку, его било дрожью, что чувствовал и сам Разумовский. — Серёжа... Серёженька... — он шептал совсем неразборчиво, бегло и часто, повторял его имя и хватался рукой за штанину сильнее от каждого вздоха — Серёжа, не надо... Не уходи, прошу... Не оставляй... Не оставляй одного. Он шептал много чего, что Разумовский просто не мог разобрать. Парень находился будто во сне: никогда он не видел такой истерики брата, чтобы он рыдал навзрыд, трясся и хватался, шепча что-то неразборчивое. Серёжа вздохнул горестно и опустился на колени, держа брата за плечи. Тот же схватился за его лицо и рассматривал, хоть из-за слёз и не видел ничего чётко. — Я... Я погубил нас, прости меня, братец... Но прошу, не покидай меня ещё и ты! — взвыл он. У Сергея также покатились слезы по щекам. Слишком уж больно было от всего этого. Слишком долго они были друг для друга всем и до смерти матери так было, а уж после и подавно. Птица — всё же брат и каким он не был, он остаётся тем парнишкой, что бегал в город, дабы вылечить брата, дабы дать ему жизнь. И всегда он спасал Серёжу от одиночества, а теперь он отвернулся от него и оставил вовсе наедине. — Птичка, милый мой... — всё же выговорил Серёжа. Птица тут же замер, лишь губы продолжали трястись, носом он продолжал шмыгать. — Я любил тебя и люблю, ни в чём тебя не виню... Но, пойми ты меня! Я принял огонь и какой после этого из меня хозяин леса! — Тебя выбрали! — тут же воскликнул Птиц. — Ты.. Ты... Тебя лес принял, Серёжа! — Но я не хочу, Птичка... — продолжал тот настаивать на своём. — Я хочу жить в городе... С Олегом. Дай мне уйти, Птичка. — Нет... Нет... Нет, Серёжа, не губи ты меня! Сначала отец, потом мать и ты ещё, вы все меня покинули! И что с того?! Что мне в пустом лесе делать одному!? — Птица уже кричал, несколько возвышаясь над братом: даже крылья распушились и поднялись, не смотря на то, что это явно доставляло ему дискомфорт. Разумовский грустно улыбнулся и прильнул к родной, братской груди, мягко обнимая под талию. — Ты не будешь один, Птица. Ты помнишь как при матери здесь собирались весёлые вечера? Ах, и как нам было весело! Как все игрались, через костры мы прыгали ночами напролёт! Но потом... Потом всего этого не стало, лес истлел ещё до пожара... Ну, а теперь, — он отстранился и повёл рукой по щеке брата, утирая слёзы. — Теперь ты в праве всё это вернуть. Я не ухожу от тебя, брат, я буду рядом, в городе, я буду приходить... Нет, мы будем приходить, с Олегом. Он хороший, Птичка, он не даст меня в обиду и я люблю его больше жизнь... Отпусти меня, Птичка. Он шептал много чего ещё, что Птица пропускаю мимо ушей. Он опал, обмяк в единственных родных руках и наслаждался этим мимолетным явлением как только мог. У них были хорошие моменты. Было счастье, что оба растоптали. И теперь Разумовский уходит. И Птица не в праве его более держать под своим крылом, лисёнок отрастил зубки и готов уйти. Ветер совсем притих. Лес застыл и холод теперь будто не так сильно колол, как раньше. В небе, разлившимися красками, вырисовывалась картина яркого для осени заката. Небо не было теперь застеленной дымкой, стало чистым и свежим. Серёжа улыбнулся смотря высоко в небо. Последние перелётные птицы гогоча улетали в тёплые страны. Они взмахивали белыми, чистыми перьями и громко, на весь лес, переговаривались. — Я надеюсь по возвращению увидеть тебя с улыбкой и нашей любимой оравой, — произнёс он обернувшись на брата. Тот был всё также грустным, но пытался улыбаться, понимая, что сейчашний период нужен и его просто нужно пережить. — Увидишь, Серёжа... Увидишь, — подмяв крылья пообещал Птица, грозно смотря парню за спину. Волков на этот взгляд лишь почтительно кивнул, будто беря Серёжу из под опеки брата себе и теперь ручаясь за него головой. Хотя, Олег и не против. — Готов? — взяв теперь уже практически обычного парнишку за руку, спросил Олег, смотря влюблённей, кажется, даже больше чем ранее. Серёжа посмотрел на протянутую ладонь, вспоминая, какая судьба теперь пред ним предстала и какой она была раньше. — Готов, — твёрдо схватив парня за руку, уверенно проговорил Разумовский. Олег на это по-авантюрске улыбнулся и повёл Серёжу в новую для них обоих жизнь, в которой они уж точно будут счастливы