Назови весь мир нашим именем

— Прости, Чанни, дорогой, ты сам знаешь, что так просто сложились обстоятельства, мы обязательно переедем обратно, ты только подожди, хорошо? — безразлично твердила мама, словно по инерции прокручивая между двух пальцев тонкую наваристую палочку бумажной сигареты; после переезда она курила нескончаемо много и долго, словно искала среди бренных затуманенных дымовых комьев что-то прежнее, что-то, давно истлевшее в маленьком пепельном огоньке, но такое нужное и незаменимое. Что-то, что взрослые обычно топили, как бездомных щенят, в алкогольных литрах и хрустальных фужерах; а она оттуда же пыталась достать, нырнуть на самое дно и зачерпнуть охапку морских водорослей руками, не находя в ней того то ли тепла, то ли той чувственности, о которой так мечтала. В конечном итоге, она все еще оставалось простой провинциальной женщиной, с заметной слабостью на отвратительные привычки и не менее отвратительные мужские характеры. С другой стороны, она возилась так, как могла: обхаживала и аккуратно целовала трещины ветхого прогнившего домика с иллюзорным запахом сладких оладий на топленом молоке и кое-где пробитой изогнутой черепицей. Раздавала тонкие, отскакивающие от ребристых заусенцев на костях, щелбаны по еще совсем мальчишеской шее, а потом вдруг замирала на мгновение, червоточила мрачным лицом, притягивала за завитки каштановых кудрей на макушке, нагретой под июньским солнечным диском, и крупно-крупно вздрагивала — Кристоферу делалось страшно, как никогда страшно, даже ноги подкашивались. Казалось, сейчас она разразиться обугленным медвежьим воем, задерет, как непривитый от бешенства зверь, отпихнет от себя, да так, что все половицы в доме спиной будут пересчитаны. А потом, может быть, робко и ненароком извинится, поджав почти что пушистый лисий хвост с кончиком-еловой макушкой — именно такой, казалось, мог бы распускаться первыми весенними бутонами под ее поясницей, будь она сбежавшим словосочетанием из книги или случайным образом из старого кассетного мультфильма. Только последними двумя Чан, казалось, и жил в "последний" — "обещаю, сынок, мы выберемся отсюда, мы сильные и найдем деньги, правда-правда", — год пребывания средь, истекающих позолоченными смоляными каплями, вишневых деревьев; у него были переводные татуировки, которые он очень бережно и экономно расклеивал по телу, оставляя на обостренных ребрах забавные волчьи морды, а на запястьях выводя бутоны азалий, у него были разноцветные ручки с блестящими чернилами, которыми он царапал слово "ненавижу" на подоконнике, а затем растирал сверкающие колючие крупицы меж подушечек пальцев, у него был старый пыльный плеер с десятью приевшимися песнями и наушники, работающие через раз на божьем слове. У него, впрочем-то, все еще были иллюзорные поводы жить, которые он хватал за прозрачные звездные хвосты и наивно коллекционировал в своей памяти, словно потрескавшиеся старые фантики или красивые аметистовые камушки с резьбой. У него был приевшийся вязкий запах яблонь, зацветающих дурманящими лепестками на заднем дворе и протыкающих небесный целлофановый купол своими тонкими коричными стволами-шпагами. У него был древесный смог, подступающий к их вихрастому дому разъяренными клыкастыми пастями и густо повисающий между посвежевшей жухлой листвы — из-за него иногда казалось, что воздух можно резать и закатывать в банки. У него были лиловые бензиновые лужи вместо рук и невероятное желание, трезвонящее заунывным набатом в висках — просто жить и просто не знать, что такое бедность и одиночество; что такое чужие ощетинившиеся взгляды, упавшие на его спину и мигом поразившие ее тысячью кинжалов; что такое разбросанные битые бутылки на застеленном и невероятно холодном полу кухни; что такое ломать локти от дружеских приветствий и глухо пачкать подушку керосиновыми жемчужинами слез. По правде говоря, у него было еще кое-что. Что-то, о чем он предпочитал не думать и не вспоминать; что-то, иллюзорно похожее на увядшие бутоны роз и гнилые опавшие лепестки; на ядовитые шипы-иглы и стебель, перемотанный бинтами. Это неизвестное "что-то" напоминало ему расплескавшиеся флуоресцентные чернила фейерверков, потухающие средь иссиня-космической ночной мглы облаков, это "что-то" вдруг стало для него всем, а потом — закончилось и стало ничем. Оно было первыми осенними листьями, их иссохшими хрупкими скелетами, брызгами, оседающими среди тумана пыльного асфальта; оно просто было, и это невероятно... Пугало. Поначалу. Оно появилось в один из тех знойных летних дней, когда над землей поднималась жуткая огнедышащая испарина: земля противилась и билась в агонии, оголенными нервами в виде пробивающихся юных лепестков уныло хватала высохший воздух и пыталась дышать всей грудью, на которую отрадно наступали чьи-то истоптанные берцы. В помутневший воздух тогда вплетались шелковистые нити, сотканные из звона золотистых колокольчиков и свиста пшеничных колосьев, сырой, призрачно напевающий мотив из какого-то романтичного спектакля, ветерок гонял по пляжному борту песчаные развалившиеся комья с крупицами настоящего золота, кроша их будто бы по ветру, а облачные купола развивались на лазуритовой поверхности небес, словно истоптанные пряничные паруса, уходящих в дальнее плаванье, яхт — наверное, ни один их пассажир не выберется живым. Чан вальяжно восседал на заботливо расстеленном махровом покрывале, топтал румяно-босыми пятками колючие крупицы обточенных речных галек и изредка пускал их же забавными гончими конями по зеркальным водным отражениям — вел счет на секунды, наблюдая то, как отлетают в разные стороны звонкие хрустящие капли, как слегка коричневатый камушек поглощает неизведанная пучина водянистой пены и мыльных разноцветных пузырей вместо буйных волн. Он бороздил цепкими пальцами сбитые тканевые катышки, скатывал их в один большой снежный клубок и отправлял кататься по ленивым подобиям лесной опушки с редким вкраплением покалывающих травяных ножичков; между хвойных гигантских стволов терялись детские игривые голоса и голодные выкрики чаек. По лугам словно бегали солнечные зефирные ягнята, осыпающиеся сердцевидные листочки с преломленным налитым хребтом напоминали изумрудные перья из ловца снов, набитого сполна исключительно кошмарами — Чану они часто снились: про то, как пустота соскребает с позвоночных радиодисков остатки живого и еще отчаянно дышащего, как материнские заботливые руки с парой мозолей на костяшках со всей силой впечатываются в, разбухшие от багряных отпечатков, щеки, как его заглатывает могильная черно-синяя мгла одиночества, вытирает изрезанный рот с сотней обострившихся ядовитых клыков, а затем жадно облизывается витиеватым языком-гадюкой. Про то, как вокруг него ничего, кроме чертовых связанных стволов с подтекающими каплями древесного нектара, кроме марлевых охапок полинявших кустиков и спертых кубов сигаретного дыма, рассекающих воздух — отчасти, все это было реальностью. Кристофер очень по-детски расчерчивал на песчаном покрывале, едва касающемся задубевших пальцев ног, разные рожицы — наверху он рисовал пушных котят с отъетыми пухлыми щеками, внизу нашли приют сердечные клетчатые собаки с опущенными ушками в форме карточных пик, по бокам уютно мостились контуры канареек и изливали свою неровную мелодию, нарисованную продрогшей подростковой рукой, ласточки в виде галок. Обычно, когда он вот так беззаботно и халатно украшал песок всеми теми картинками, что мельком вырывал из старых шершаво-крупичных мультфильмов, иногда крутившихся по пузатому телевизионному экрану с помехами, по ушам остриями розг лишь хлестали злобные, ядовитые хохотки, затаившие в себе подавно детскую и невыносимо долго скапливающуюся обиду с привкусом перченных семян и мутной тошноты, вставшей поперек глотки. Над ним еще в городе смеялись сверстники и ребята чуть постарше — у них дыбом стояла шерсть на спине (а может, механические плавники?), пенилась розовым кипящим молоком ярость в уголке рта, она же стекала на землю, образуя скважины-кратеры на больной взлохмаченной почве; тут дела обстояли попроще — его просто считали странным, а он убеждал себя в том, что ему это нравится. Нравится ассоциировать себя с ведьмовской шапкой, у которой забавно заострен кончик из фланели, нравилось ощущать себя неотъемлемой чистотой, словно меховые снежные пушинки, свалившиеся с неба посыпкой для медовых бисквитов, нравилось чувствовать, что он — вкус незабудок, открутившийся на языке прошлым летом; он, как богоподобный агнец с парашютами одуванчиков вместо волос, как благородные заостренные волчьи уши, как размороженная клюква, как лакированное древесное покрытие под ногтями, как россыпная охапка звезд, бесстыдно украденных из-под чуткого лунного взора. Как покой и как всеобъемлющее тепло. Как психологическая болезнь и фобия закрытых пространств; он — как он, странный и ломаный, словно карандашная прерванная линия. И так было бы всегда. Но потом к нему подсела еще одна такая же линия — более резкая и проведенная уже не мягким грифелем, а рассекающими шариковыми чернилами ручки; от линии странно повеяло земельным холодком, словно подошедший мальчишка примерно его же возраста был не более чем вылепленной кучкой перегноя и, смешанных с душистой травой, комьев. У него вместо глаз были обезумевшие трехглавые церберы, лаяли и плевались, а потом вдруг затихли, словно сдавленные хозяйской шлейкой, вместо зрачков — серебристый колодец адских гигантов, еле видный из-за челки-шторки, спадающей на ресницы. На секунду показалось, что у подошедшего лесного странника — почему он вышел из чащи, там ведь так холодно и даже не жужжат цикады по утрам? — на виске янтарно-красная рябь гипсофилов, а руки перевязаны парой тугих канатов; Кристофер сморгнул, роняя на раскалившийся песок длинную черную ресницу и родинку со щеки, и все мигом пропало. Кроме глаз-адовых черных дыр и моросящего холодка на коже. — Привет, меня Крис зовут, — по правде говоря, каждая попытка Чана познакомиться с кем-то, кто подходит ему по возрасту, обычно заканчивалась скомканным из фольги смятением, забившимся между ребер, поэтому он лишь сделал пару шагов навстречу, боясь, что собственные румяные, обуглившиеся под солнечной ситцевой простыней, щеки снова озарит ядовито сияющий оскал; получерный кинематографический кадр напротив него лишь заинтересованно склонил голову набок, прижимаясь оттопыренным ухом в виде барабанной тарелки к плечу, а затем мигом вдруг выцепил из рук подсохшую извилистую ветку с пробивающейся можжевельной лозой, и неаккуратно выцарапал на песке: 창빈. Чан-бин. Чанбин. Два слога, отщелкивающие загадочную мантию с россыпными звездными созвездиями и хвостатыми кометами будто бы затупившимся лезвием ножниц, два слога, разваренно привалившиеся к ногам смятыми отцветающими бутонами шипящих роз; шипящих, потому что Кристоферу подумалось, что в этой глухой и забытой будто бы всеми на свете, провинции можно с кем-то подружиться, — подумалось, и надежда вспыхнула катастрофическим пожаром где-то там, где трепыхало детское наивное сердце, мечтающее собрать кошачий приют с теплым душевным гнездом вместо грелок, носить цветные носки со смешными надписями и прогуляться под осплепляющими столичными огнями в ретроспективе. Надежда скрутила его в тугой тканевый жгут, словно домашнюю потрепанную футболку или испачканную половую тряпку, а затем выжимала, долго и со вкусом, будто бы по капле; надежда на то, что он еще сможет жить счастливо, а не заблудше слоняться от одной ветхой пристройки к другой, выжидая те адреналиновые чувства, которые ему невыносимо хотелось почувствовать. Первая любовь. Первая ненависть. Первая вражда. Первый поцелуй. Хотя бы что-нибудь первое; хотя бы не позорно разлагаться на атомы и молекулы, а затем расщепляться на сверкающие бриллиантовые блестки от цветных ручек и вырезанные узоры на песчаной глади: просто быть... И всë? — Ты не можешь разговаривать? — выпалил Кристофер, прибиваясь к новоиспеченному Чанбину бродячей шавкой с болезнетворной привязанностью в глазах, словно узел из красной ирисовой нити между мокрым булыжником и утопленником; казалось, еще чуть-чуть, и он опустит свои волнистые собачьи уши в виде карточных пик и завиляет несуществующим хвостом. На самом деле, иногда ему и правда хотелось сбросить с себя человеческий беспокойный морок и обернуться бродячей собакой, продрогшим на подвальном морозе, щенком, чтобы подобрали добрые люди и приютили в доме из разноцветных цветочных ковров и лоскутных диванов; или забили насмерть школьные хулиганы, — Ничего страшного, тогда просто пиши. — Я могу. Только немного и по делу, — его голос звучал... волнительно. Он выглядел, словно пустая обглоданная оболочка с разноообразным спектром эмоций; непонятно, откуда бралось смятение и внезапное печное спокойствие, непонятно, почему у него были такие мудрые мурчащие глаза, засыпанные будто бы перемолотыми цементными останками, непонятно, как в свой возраст он мог смотреть так осознанно и осмысленно, будто переваривая весь смысл мироздания передними резцами и складывая его в тонкую полосу сливочного масла, понятную и простую до чертиков. Непонятно, но Крису так нравилось ассоциировать его с океаном. С внезапным штормом, что с громким рокотом туманного вздоха окатил кисельные берега своим мрачно-леденящим дыханием и растопил что-то, что было укрыто толстой восковой коркой — что-то под ней тут же проснулось и упрямо протерло глаза, продралось сквозь опущенный тучный занавес и возродилось на свет угасшей птицей-фениксом. Кристофер почувствовал это всем сердцем и тем, что могло бы называться душой — в голове запел ангельский хор и чужой голос свинцовым сплавом застыл вместо барабанных перепонок; он предвещал явно что-то нехорошее. Что-то страшное и безобразное: преступление средь белого дня или разбитый хрустальнй сосудик в глазах – пока нельзя было сказать точно; но все его существо кричало, нет, вопило, молило остановиться и разрывало молочные кости. Рвалось наружу. — Нарисуй еще что-нибудь, — вдруг скромно выпалил Чан, слегка подгибая под себя перебитые колени и аккуратно поправляя пластырь на одной из кожаных чешуек, отлитой струящимся желтовато-прозрачным свечением солнца; он находил немного странным, что на алебастровом лице еле знакомого Чанбина не проглядывался ни летний знойный пот с солоноватым отблеском, ни подобие поджарого хлебобулочного румянца, а окрепшие руки были похожи, скорее, на безжизненные отбеленнные меловые скалы, нежели на оттенок живого человека, но все это ему казалось исключительно очаровательным. Как и сам Чанбин, вдруг принявшийся беспощадно резать настрадавшийся песок концом не менее настрадавшейся палки. Пушистые кошачьи морды, уже почти размытые пенистыми взбитыми сливками подходящей к берегу воды, вдруг оказались дополнены крохотными заводными мышками с тайниками-ключиками на спине, а вместе с канарейками вдруг взлетели скругленные свиные пятачки, — Кристофер вдруг не сдержал звонкого ребяческого смешка, больше напоминающего мелодичные взвизги журчащих ручейков, нашедших друг друга средь моховых каменистых зарослей, и пририсовал свинкам глупые глазки-бусинки. Картинка стала напоминать выплеск современного абстракционизма в музеях или какой-то дешевый мультфильм, который можно было стыдиться выпускать в прокат даже в ночное время, но Чанбин не останавливался и дорисовывал густые заросли тропических пальм, забавные пружинистые облака, похожие на золотых дымящихся рыб, кроликов с ужасно длинными передними зубами и ушами, больше похожими на огрызки — а потом вдруг дописал рядом со своим именем "Крис". Сам Крис лишь обвел их в рамочку — красивую, по его мнению, слегка изогнутую и напоминающую две яблочные дольки; в форме сердца? Казалось, что Чанбин — волшебник из снов. Загадочный колдун с руками-оберегами, увешанный меховыми звериными шкурами и звенящими амулетами из железных баночных открывашек, исчезающий в загорающемся прогоркшем магическом тумане, своими тонкими пальцами создающий абсолютно бессмысленные, но такие значимые вещи, заливающиеся в катастрофические трещины на сердечных клапанах сладкой целебной патокой и, ровняющие по линейке, то и дело готовую подскочить черточку кардиограммы, своей аритмией больше напоминающую неугомонный резиновый попрыгунчик из ларька с мороженым, звенящего железными покрышками и вязаными лоскутными кроликами. Чан мысленно дорисовывал ему бархатную выглаженную мантию — она представлялась хрустальной звездной посыпкой и истлевшим синим цветом, разбрасывала вокруг себя счастье и вешала на ладони тысячи разноцветных браслетов из резинок; волшебно. И он тоже волшебный. — О, а хочешь переводную татуировку? — вдруг загорелся такой глупой, на первый взгляд, мыслью Крис и начал перерывать карманы джинсовых шорт в попытке отыскать мыльные и, кое-где растерявшие цветастость, изображения с динозаврами и человеком-пауком; вероятно, в этой ситуации подошли бы картинки с пробивающимися почками лаванды и тонкие фарфоровые крылья шелковисто приглаженных бабочек, а может, и вовсе стоило бы разрисовать его руку теми самыми блестящими ручками, только вместо приевшейся фразы написать что-то хорошее. Комплимент? "У тебя классно получается рисовать кроликов, а поросята совсем не выходят". Да нет. Бред какой-то. — Не стоит, — отмахнулся Чанбин и, наконец завершив свое, вытканное из бесконечной мысленной автострады, творение, подогнул под себя дубовые колени, похожие на две холодные мраморные шкатулки, ненароком уронил печальный, измазанный газовыми тучными облаками и игольчатыми стяжками ниток-лесок, взгляд на кудрявые зефирные лохмотья листвы на деревьях; поникшее выражение его лица тут же напомнило об огромном сумрачном мире, ни разу не добром и всепрощающем в своей сущности. Весь он представлял собой максималистский протест, исписанную табличку с непристойностями, вандалистские граффити на улицах; красные подтеки краски из баллона и настойчивость, в нем не было ничего пощадного и компромиссного; на вымышленной чаше его весов из алюминия и благородных металлов всегда перевешивал зудящий отек справедливости, — На песке рисовать приятнее, чем на себе. Я так думаю. Может, это и было истиной, которую глаголила вселенная устами еще совсем ребенка, но Кристофер все равно вытащил из, замызганной и изляпанной клубничным разведенным соком, ткани шорт маленькую, крохотную, умещающуюся на ладони, наклейку с несуразным рисунком кленового листа, а затем отпечатал ту на запястье-веточке, там, где текла и переливалась голубовато-малахитовым свечением бьющаяся венка. Раскидистый клен разросся между жилок и тонких граненных родинок сразу после того, как он отогрел смятую руку в прибойных волнах и обтер об ткань майки — Чанбин смотрел на это чересчур завороженно, будто бы видел впервые, будто бы не коллекционировал такие же памятные вещицы и не вырезал из коробки разноцветных хрустящих хлопьев карикатурные морды шоколадных зайцев и медовых медведей — будто бы все еще жил десяток лет тому назад, старомодный и углубленный в то, что ныне дети звонко в один голос называют "маразмом". Впрочем, так и было: вместо привычной хлопковой одежды, тысячекратно перестиранной с щебенковым порошком и залитой мыльными разводами, на нем красовался бежевый свитер из корицы и пряных апельсиновых кожурок, с крупной жгутной вязкой и принтом в виде жвачных треугольников; вместо запятнанных тонких кед с земельными крупицами на белесых подошвах, на его окоченевших ногах красовались небольшие полуботинки — кожаная замша и аристократичная вставка из серебристого железного круга, словно вырезанный по середине лунный полумесяц. Он... Тоже был странным. Как и Кристофер. Тоже по праву мог причислять себя к ученикам несуществующей волшебной академии, запрятанной средь высоких, налитых предрассветной дымкой, столбов клена и вишен, мог носить разноцветные носки и прятать в рюкзаке плюшевые игрушки, сшитые из чего попало; тоже мог терять босые хрустальные ноги средь высокой колящейся травы и пробивать уязвимые места между пальцами лотосами да конфетными кувшинками, мог разъезжать на велосипеде по неровным асфальтированным дорогам и пугать соседских собак истошным передразнивающим лаем. И это было, в общем-то, потрясающе. — Пошли ловить бабочек и загадывать желания? — умоляюще избитым щенком с недостатком внимания и синдромом гиперактивности, спросил Чан, прежде чем попытаться коснуться чужой окрепшей ладони с еле заметными проступами жилистых вздутых полос в цвет окружающей песчано-салатовой травы, но не смог; Чанбин оддернул ее сразу же, отскочил практически на пару десятков сантиметров, и обеспокоенно растер место, до которого так беспощадно домогались, будто бы на нем возникла кровоточиво-слезливая стигмата или комариный укус. — Что ты имеешь в виду? — Мама в детстве всегда говорила мне, что если поймать бабочку, а затем отпустить, то она унесет в небо мою мечту, и она обязательно осуществится, — сгорая то ли со стыда, то ли со вселенского смятения, уместившегося на забавной горчичной впадине меж густых бровей, Кристофер вновь подполз к нему и, кажется, начал понимать: может, у мальчишки была боязнь прикосновений, может, он на полном серьезе думал, что реально кипяточно ошпариться от ласковых, как первый майский ветер, прикосновений или он просто ненормальный, что-то из этого точно подходило. Теперь он не отталкивал, а послушным заюлившим псом восседал на месте, на нагретой вельветовой подушке из уложенной сладко-пшеничной травы и крапивных сорняков, топтал собою одуванчиковые семена и ни разу не уловил ни одного комариного кровожадного укуса. Те летали мимо него, будто бы и вовсе не замечали, будто бы не существовало живого холодного-холодного мальчика с ярко-красной разгоряченной серединой, а было лишь опустевшее и отзвеневшее от своей незаполненности, место; но мальчик точно был, правда-правда, если Крис верил, значит, не могло быть иначе. "Вера всегда приводит к свершениям", — твердила ему мама, когда они покидали приевшийся родной город и забавно колыхались заблудшими странниками из другого мира в вагоне поезда; об нагретые маслянистые рельсы стучала тяжесть десятка вагонов, диски колес обтирались с самым противным на свете механическим скрежетом, где-то за дверью плавились шестеренки и голоса перемешивались с детскими криками, а Крис все думал, как, наверное, здорово было бы сейчас просто жить, а не грезить надеждами о том, что прямо сейчас его позвоночник раскромсает надвое этими самими заунывно распевающими колесами. Румяный кончик носа приторно щекотнуло летним спертым кислородом — или это такое близкое дыхание Чанбина осело на его лице. Боль всегда приводит к счастью. А ненависть — к любви.