Тихая комната

Аня знает, что Макс не любит отмечать свой день рождения. Она выучила это ещё с шестнадцатого года, когда они только познакомились через ее брата. Анна Круппова — младшая сестра Сергея Круппова, рэпера, известного под псевдонимом ATL. Они перебрались из родного Новочебоксарска в Москву ещё в далеком две тысяче двенадцатом, когда Сережа стремительно развивал карьеру — тут тебе сразу и связи, и участие в «Версусе». Аня тогда была еще школьницей, и как раз в год ее выпуска популярность брата взлетела вверх — Скриптонит приглашал его на «Газголдер», но Круппов выбрал остаться со своими пацанами на основанном ими лейбле «ACIDHOUZE». Но фит они все же записали. Выпускница Аня тоже избрала музыкальный путь, и брат мало того, что оплатил ей обучение в РГСАИ на звукорежиссера, он ещё и брал ее с собой везде и всегда, когда она того желала. Так юная девушка познакомилась с Глебом, выстрелившим на тот момент Фараоном, и через него… С Максимом. Mnogoznaal — рэпер, как и они с Сережей, из глубинки, по сей день остающийся верным своим печорским корням. Он был старше, он был мудрее и сразу привлёк внимание юной Ани. Они с Глебом позволяли ей практиковаться при создании их битов, делая ее такой счастливой. А потом… Все изменилось в восемнадцатом году. Тогда она поддержала Макса в один из его самых трудных периодов и, вероятно… Заслужила то, о чем мечтала не один год? Так он подарил ей безграничное счастье. Именно Лазин настоял на том, чтобы Аня явила и свой голос миру, а не пряталась за музыкальным пультом. Ему нравилось, как сочетаются их голоса в тех «интро» для его альбомов, которые записывала Круппова, и по его мнению она больше не должна была скрывать себя. Так на сцене появилась Фелиция. Фелиция для Иферуса. И даже если он не любит эти дурацкие дни рождения, Аня не может оставить его без своих ласковых поздравлений. Сегодня, пятнадцатого июля, она выскользнула из кровати ни свет, ни заря. И все для того, чтобы начать день с завтрака в постель для любимого. Настоящая магия. Меньше месяца назад завершились съемки ее сезона «Битвы Экстрасенсов», где чувашская ведьма заняла второе место, уступив… не самому приятному для нее человеку. Хорошо, что Максим не знает о том, как Краснов умеет распускать руки. По Ане не столько ударил проигрыш, сколько факт омерзительного поведения чертового вампира. Круппова пообещала себе взять реванш. Она докажет, что Соня была права на ее счет — Аня заслуживает места в «Битве Сильнейших». Но сегодня и сейчас это не имело значения. Значение имел лишь Макс, отчего-то в последнее время особенно измученный — даже сейчас время перевалило за полдень, его девушка уже успела напечь блинчиков, заварить кофе и забрать у курьера праздничный торт, а он все еще спит. Впрочем, это даже хорошо — не испортит себе сюрприз. И вот Аня, переодевшись в легкое белое платье, тихо заползает на кровать, чтобы тут же со всей нежностью провести кончиком носа по колючей щеке любимого и прошептать: — Ма-а-акс, вставай. С днем рождения. Открывать глаза не хотелось. И не только потому, что в последнее время сил не было ни на что, силуэт любимой девушке снова расплывался и двоился перед глазами, а голова гудела, как при подскочившем давлении, грозясь разродиться на новый приступ — по утрам всегда так. Просто… Макс ведь решил. Всегда такой был — если решил, то уже в жизни не передумает. А еще благородный. Очень. Макс просто не мог с Аней так. Он пятнадцатое июля ненавидел всей душой, всегда ограничиваясь традиционным «Спасибо большое/большое спасибо» для поклонников и исключением для Ани — она его день рождения как будто ждала больше своего. А теперь тоже эту дату ненавидеть будет. Макса самого — тоже? Но дать ей возможность на другую, счастливую, яркую и полную творчества жизнь будет правильно. У нее появится… другой человек. Который проживет с ней долго и счастливо, а не до весны. Максу ведь так и сказали — если повезет, помрет весной. Может быть, позже. Может, чуть раньше. Русская, блять, рулетка. И Аня не должна. Не должна тратить на него свою жизнь. Считать, сколько дней осталось провести вместе, бояться, что следующий будет последним. Макс узнавал уже. Даже если получится провести операцию, риск задеть здоровые ткани слишком высок. Он, блять, и сам удавится, если останется пускающим слюни овощи, чем заставит ее… Так-то у Макса всегда было, что сказать. «Знал много», ага. Но сейчас в голове — ебанный пиздец, как будто эта хрень высасывает из него не только все жизненные силы, но и слова. Или Максу где-то в глубине души, как мальчишке, страшно увидеть Анины глаза, когда он всё-таки… скажет. Поэтому он просто тянет Аню к себе, сгребая в объятия. От попытки пошевелиться в черепной коробке — очередная вспышка боли, но Макс продолжает улыбаться как бы нехотя, даже так оставаясь слишком серьезным. — Нахуй этот день рождения, — ворчит Макс в лучших традициях. — Лучше полежи со мной. В последний раз?.. Аня была в курсе его заболевания — она ведь была той, кто был рядом в тот роковой год, когда Лазину пришлось отменить «Zarni»-тур и лечь на обследование. В тот день, когда его ненадолго отпустили из больничных стен, чтобы снять клип на «Гостиницу Космос». Когда его бросила Вера. Потом Круппова принимала участие в записи «Круга Ветров», и тогда все завертелось. А у Макса была слишком продолжительная ремиссия, чтобы Аня могла понять, что происходит сейчас. И какой из нее, к черту, экстрасенс, если она не чувствует, как опухоль пожирает ее любимого человека? В ее вере ее народа, в мифологии чувашей, считалось, что верховный бог Турă пишет судьбу каждого человека на его костях, но они скрыты от человеческих глаз. Но посему истинное добро в его лице не раскрывало ей глаза? Почему она не знала, что, пока была занята испытаниями «Битвы», Максу дали срок меньше года? А потому сейчас Аня беспечно смеется на его ворчания, льнет ближе и точечно зацеловывает его лицо. Иногда ей кажется, что она любит его так сильно, что может умереть от этих чувств — просто сердце не выдержит, слишком маленькой и слабое для таких масштабов. — А знаешь, как я старалась? — деланно канючит Круппова и принимается перечислять: — Я воевала с тестом, со сковородками, процеживала творог, крутила эти блинчики с ним и малиной, чтоб как в «Шоколаднице», но лучше, потом билась с кофеваркой, а ты знаешь, какие у нас сложные отношения… И главное — доставили торт. И… Сейчас. Аня суетливо вырывается из его рук, чтобы отползти к тумбочке и вытащить оттуда бандану. — Я знаю, что ты против подарков. И я знаю, что ты считаешь времена, когда носил такие, позерскими, но…Эту ты помнишь? — и она вновь ныряет в объятия Макса. — Ты подарил мне ее в тот день, когда мы познакомились. Мне было семнадцать, но я уже знала, что однажды выйду за тебя замуж. Я тебя люблю. Помнил, естественно. Вообще каждую мелочь помнил, как бы сентиментально это не звучало, с того самого момента, как Аня вихрем ворвалась в его жизнь. Фелиция для Иферуса. Когда выдала, Макс ворчал долго, но на деле — прятал предательскую улыбку. Он только с Аней и начал столько улыбаться, периодически выходя из звания «бубнит, но это его изюминка». Вот это вот про ремиссию на деле расслабило страшно. Макс почти отпустил ситуацию, забыл про все. Аня была рядом тогда. Он до последнего не понимал, почему, но она так и не ушла. И Макс знал, что осталась бы и сейчас. Это же… Аня. Его Аня, в которой он знал каждую мелочь. И она про него знала столько, сколько про себя и сам Лазин рассказать не мог, все еще недоверчиво смотря на растущее число подписчиков в полузаброшенных социальных сетях с редкими вспышками активности и не веря, что всем этим людям он реально интересен. Аня бы осталась, если бы он все рассказал. Аня бы была с ним до последнего. Но Макс не мог ее обречь на это. Жить потом, зная, что не спасла? А его не спасти. Прогнозы до тошноты однозначные. А скоро только хуже будет. И чудо тоже не поможет. Один раз спасло. Во второй — нет. В комнату вползает Машка. Машка, задолбавшись ждать хозяев на кухне, влетела с демонстративным криком — мол, поднимайтесь, кожаные, иначе все получите пизды. А раздавала эта хорошая кошка ее регулярно. Или… намекала просто, что Максу ужепора? Пальцы не слушались. Так бывало после того, как опухоль снова напомнила о себе. А еще Макс был уверен, что он прав, что так ей будет лучше — а он ее благополучие выше своего ставил всегда. Он уверен, что прав… но не мог отделаться от ощущения, что конченый. Хоть и не сразу, но Макс все-таки завязывает бандану на ней. Красивая. И любимая. Но если любишь, иногда должен… отпустить. — Ань. Голова сейчас взорвется. — Ань, нам надо расстаться. На лице Крупповой застывает недоверчивая полуулыбка. Глупенькая такая. Девушка принимает сидячее положение, смотрит на Макса, совершенно не осознавая,чтоон только что сказал. — Если ты так шутишь, то знай, что это не смешно, — тихо тянет она. — Ты родился не первого апреля. Но чем дольше Аня выискивает в его усталом лице хотя бы намек на розыгрыш, тем быстрее понимает — Макс совершенно точно не шутит. Но… Он же только что обнимал ее. А она так старалась для него, она думала, что они проведут этот день вместе, что у них впереди ещё много таких дней, что… И он хочет… Все это у них забрать? Почему? Аня и сама меняется в лице. Уголки пухлых губ опускаются и подрагивают, пока она медленноосознает. Сердце опутывает колючей проволокой и резко, без предупреждения сжимает, заставляя мышцу выворачиваться мясом наружу. Больно так, что воздух их легких вышибает. Круппова смотрит на Макса. Все смотрит, смотрит, смотрит… И поверить не может, что это… все?.. — Я… — ком, разом собравшийся в горле мешающей дышать пульсацией, не дает выдавливать слова. — Я сделала что-то… не так?.. Пока Аня не плачет. Она просто… не верит? Нет. Нет, не верит. Ее бы Макс так с ней не поступил, он же любил ее. Или… уже нет? — Нет, нет, Ань, нет, — возражает Макс немедленно. И хочется опять ее обнять, к себе прижать, потому что время, проведенное с ней, было самым лучшим. И должно было таким и остаться, если бы не… А в итоге рука повисает в воздухе, прежде чем снова упасть на матрас, и вовсе не потому, что ее все-таки сводит ебанной судорогой. Он больше не имел никакого права Ани касаться. Не сейчас, когда взял на себя ответственность. Не столько за свою судьбу, сколько за ее. С ним-то уже все понятно. Давно было понятно. Макс тоже садится. Неуклюже, раздражаясь от собственной беспомощности. Дальше хуже будет. Потом начнутся припадки, трудности при ходьбе, нарушение когнитивных функций. Могут быть изменения личности. А еще потери памяти. И Лазин на нее тоже смотрит. Смотрит, понимая, что это последний раз. Понимая, что он лучше себя забудет, чем хотя бы мгновение из того, что между ними… было. Так будет правильно. Так должно быть лучше. Но пока как-то ничего подобного. — Так нужно, Ань, — говорит Макс вслух. Но слова кажутся такими бессмысленными. — Так нужно. Я должен. И всем своим видом уверенность какую-то вселить пытается, как будто сам в своих словах не сомневается. Как будто не представляет сейчас, что будет с ней, когда она весной узнает про похороны. А его уже просто… не будет. Но у Ани будет шанс. На новую жизнь. И это главное. — Кому должен? — вот теперь ее голос срывается, когда она подрывается с кровати, пугая Машу, что сию секунду с шипением убегает из спальни. — Кому, блять, должен, Макс?! У него другая — быстро соображает Аня. Иначе что и кому он может быть должен? Какого черта? Какая же она идиотка. Просто дура круглая, раз не догадалась, не увидела, не почувствовала. И сейчас она просто мечется по спальне, обнимая себя на плечи и лихорадочно кивая — она поняла. Она все для себя поняла. Аня почти срывает телефон с зарядки, чтобы набрать номер брата. Пальцы попадают мимо клавиш, руки трясутся, в гудки в трубке кажутся такими тягучими, словно весь мир решил над ней поиздеваться. И как только слышится сонный голос Сережи, она почти сипит: — Забери меня, пожалуйста. Прямо сейчас. От Макса. Домой. И сбрасывает быстрее, чем несчастный брат успевает задать хоть вопрос. Аня остервенело стирает горячие слезы с щек — сама не поняла, когда успела зареветь. И ведь все еще… Не верит. Кажется, что все это — сон, ужасный ночной кошмар, и мокрая пелена перед глазами добавляет ситуации сюрреалистичности. В какой-то момент девушка едва не оседает на пол. До комнаты дошел аромат испеченных ею блинчиков, и Ане хочется истерически смеяться. На Макса она даже смотреть не может. Больно. Больно-больно-больно. Надо что-то делать. Просто чтобы не сойти с ума прямо здесь и сейчас. На телефон сыплются сообщения от Сережи, но Аня не находит в себе сил даже взглянуть на экран — так и зажав телефон пальцами до побелевших костяшек, она открывает шкаф, неуклюже выволакивая из него чемодан. Вещи даже складывать не будет — просто кинет комом, как получится. Что забудет, заберет брат. Потому что Аня сюда не вернется. Она в жизни не знала предательства. И была уверена, что с ним и не познает. И когда Круппова, почти ослепшая от слез, срывает с вешалки очередную блузку так, что отрывается пуговица, ей не удается сдержать себя и не спросить с надрывным хрипом: — Неужели я мало делала? Я ведь люблю тебя. И хуже всего то, что… Но она не договаривает. Их взгляды сталкиваются, и дыхание перехватывает, грозясь настоящей истерикой. Сердце уже даже не качает кровь — оно, все в бороздах от проволоки, просто беспомощно хлюпает. Макс и не спорит даже. Не пытается оправдываться, отказывается от бессмысленных извинений. Сейчас ей от этого не станет легче. Ему тоже нет — кажется, что сейчас, пока она плачет, проклятая опухоль разрастается в мгновение ока, сжирая оставшиеся здоровыми ткани, — но Максу на себя как-то поебать уже. Аня важнее. Аня важнеевсего. И сейчас он просто смотрит на нее в последний раз, запоминая. И как будто впервые видит настолько ясно. Она справится. Макс знает, что справится. Пусть будет так. Пусть возненавидит, пусть будет подозревать… что у него другая, да? Пусть. Сейчас будет плохо. Но Аня сможет отпустить. Аня его переживет, если будет его ненавидеть за предательство. Он Аню — нет. Раньше считал еще, что говорить про любовь всей жизни — это тоже позерство. Потому что чем больше треплешься, тем больше вероятность разойтись. Так и происходило же обычно. Но Аня именно такой и стала. Вот этим вот «всегда и навечно». И поэтому Макс должен ее отпустить. Даже не трогает ее. Не пытается никак успокоить. Потому что если посмеет — точно не сможет отпустить. Ане не нужно знать, что ему жить осталось до весны. Макс и маме-то еще не смог сказать. А как вообще? «Мам, мне осталось меньше года, готовься»? И, на самом деле… К черту бы эти похороны. Холодная могильная плита — это тоже как вечное напоминание о том, что не спасли. Макс не хотел, чтобы они, две самые дорогие женщины в его жизни, когда-нибудь чувствовали себя виноватыми. Это ведь его осознанный выбор — не взваливать на них… это. Последний бой он должен принять один. Жаль, что кремироваться нельзя. Но последнюю вольность Макс себе все-таки позволяет. Последняя воля умирающего. И, все еще не отрывая взгляд от Ани, он лишь глухо говорит: — Ань. Я тоже тебя люблю. Даже если она в это уже не верит. А она, действительно, не верит. Не понимает, зачем он это говорит. Сейчас, на эмоциях, Аня не находит в себе сил даже разобраться, поговорить… Позже она будет пытаться и позвонить, и приехать, но из раза в раз будет натыкаться либо на гудки, либо за запертую дверь. И с каждым подобным разом вера в лучшее будет в ней умирать по новой, а на сердце будут появляться новые и новые борозды. Оно обрастет грубыми шрамами, нечувствительной тканью, и станет уродливым. Такое больше никому и никогда забрать не захочется. А Ане не захочется отдавать. И сейчас она закидывает в чемодан последние из тех вещей, что попадаются на глаза. Отвечать не собирается, не может просто — губы и язык словно разом онемели. Круппова знает, что, если откроет рот, то начнет реветь в голос, на колени упадет, умолять будет… Спасает звонок Сережи — брат приехал очень быстро и даже намеревался подняться, но Аня очень попросила дождаться ее внизу. И лишь напоследок, прежде чем впопыхах покинуть спальню, схватила на руки любопытствующую Машу и зажала в тисках объятий. Наверное, всю шерсть ей намочила своими слезами. На Макса больше и не смотрит. В голове стучит лишь одна мысль — сбежать как можно скорее. И только в машине брата она осознает, что на ней все ещё завязана чертова бандана. Осознает и будет реветь белугой так, что Сережа, привыкший Аню оберегать, еле остановит себя от разборок и просто прижмёт сестру к себе. *** В свои восемнадцать, резко поднявшись за счет победы в шестнадцатом сезоне «Битвы экстрасенсов», Аделина Вегера поняла — теперь ее жизнь изменилась окончательно и бесповоротно. За одним проектом подтянулись другие, новоприобретенные поклонники требовали нового контента. У нее появились обязанности — теперь надо было периодически светить лицом на ТНТ. Но отдельный кульбит, настоящий прыжок веры, жизнь Адель устроила ей, когда у нее начались первые отношения. Он был красив. Успешен. Загадочен. Умел говорить красивые слова, да и в целом — все шеи сворачивали, если его видели. И Адель поплыла. Млела от каждого слова, взгляда, цеплялась за каждую крупицу внимания. День, когда он официально предложил вступить в отношения, оказался для нее самым счастливым. Даже получение легендарной синей руки меркло. Медиум и некромантка. Чем не идеальная пара? Только в итоге Александр Шепс оказался ее персональным ночным кошмаром. Много всякого было. Со стороны — идеальная картинка. Не без периодических ссор на камеру с романтичным посылом, но с кем не бывает, да? Фанаты строили теории, когда наконец случится свадьба, все выглядывали, не округлился ли у Адель живот, а она вечерами кричала до хрипоты и била посуду, будто бы это могло помочь хотя бы раз… быть услышанной. Хватало ее ненадолго. Первая же на колени падала, рыдая и умоляя ее простить. «Я без тебя жить не буду», — из раза в раз уверяла Адель, а в ответ слышала лишь сухое, давно изученное: «Это не важно». Это не важно. Кольцо у нее, кстати, было. Один раз все почти дошло до ЗАГСа. А потом зацепились — он решил, что она как-то слишком долго гуляла с одноклассником, а она не стала отмалчиваться. Забрал в итоге. Больше попыток не было. Нет, он ее не бил. И даже не изменял — по крайней мере, в открытую Адель его ни разу не ловила, а проверять магически не было ни сил, ни желания. Но она всегда была виноватой. Во всем. Не так улыбнулась. Не так приготовила ужин. Сказала не с той интонацией. Не пошла с ним на какое-нибудь мероприятие в роли куклы. Всегдане так. И за долгие годы отношений, в которых они то расходились, то сходились обратно, Аделина словно… потеряла себя. Она всегда была недостаточно хороша. Из настоящей светской львицы превратилась в жалкую тень, похожую на те, что призывала в работе. Обдумывала каждую реплику, каждое слово, каждый шаг… Он не просто всегда делал ее виноватой. Саша убедил ее в том, что она ужасна. А сейчас, едва не швыряя перед ним тарелку с макаронами, Адель вдруг так пугающе ясно осознала — ее тошнит. От него. — Ешь, — цедит Адель со стремительно накатывающим раздражением, собираясь спешно покинуть кухню. Нет. Ужинать она с ним точно не будет. Ей просто нужно… уйти. — Это ещё что такое? — фыркает Саша, хватая ее за запястье. Имел в виду он все и сразу — какого хрена она подала ему пустые макароны, какого хрена огрызается, какого хрена уходит с кухни, оставляя его одного после такого откровенного плевка в душу. Спасибо, что не в еду. Шепс поднимается на ноги, но руку Адель не выпускает. Смотрит на нее коршуном, а у самого искусственные зубы скрипят. Ох уж эти ведьмы. Сначала Керро, теперь Вегера. Про себя он ее, кстати, иногда звал мегерой. А периодами вслух. — Что тебе опять не нравится? — цедит он ей в тон. Адель должна быть ему благодарна. Если бы не их роман, ее эзотерическая карьера стухла — Саша в этом уверен, и его не переубедить. Большая часть зрителей — зрительницы. Им нужна красивая история. Им нужны мужчины. Их женщины — приложения, не более. В этом Шепса тоже не переубедить. Неужели все еще дуется за то, что он не уступал ей на первой «Битве Сильнейших», продавливая свои версии? Или за их стычки в качестве жюри на «Реванше»? Так если бы не он, интерес к ней уже был бы утерян. Ее бы давно полоскали хейтеры, как ту же Джебисашвили. — Характер будешь с мамой своей показывать, — продолжает Шепс. — Я твой мужчина, а не родитель, на которого можно огрызаться. Аделине кажется, словно в этот момент что-то внутри нее взрывается. Как будто мощный поток силы вырывается из-за сдерживающей его плотины и теперь сносит все на своем пути. Последней каплей стало то, что он схватил ее за руку. Не так сильно, чтобы остался синяк, но неприятно. — Убери руку. Как будто и не слышит. Вегера дергает руку на себя, но Саша сжимает ее запястье только крепче, и Адель невольно шипит от боли. Для девушки, которой для ритуалов часто нужна была кровь, у нее слишком низкий болевой порог. — Убери руку. Саша, мать твою! Тени по углам приходят в движение, реагируя на ее злость. Саша тоже должен был это почувствовать, но даже не двигается с места. Снова пытается ее продавить. Снова хочет втоптать в грязь. Заставить почувствовать себя грязной, неправильной, никчемной. Жалкой. Потом, часто прокручивая в голове этот день, Аделина все не могла понять, что произошло. Создавалось ощущение, что в моменте ее покинуло сознание. Вроде моргнула только… а когда открыла глаза снова, ладонь горела, а на Сашиной щеке остался красный след. При нем она била посуду. Кричала. Оскорбить могла. Но ни разу не набиралась смелости ударить. Он тоже явно не ожидал. Даже запястье ее отпустил. И Адель, растирая кожу, отшатнулась на несколько шагов назад, предполагая, что Саша тоже может замахнуться… И лишь на расстоянии позволила себе зашипеть: — Пошел ты. Он сбивает тарелку со стола так, что та разбивается о кухонный кафель, а макароны месивом разлетаются по полу. Шепс чертыхается и резко оборачивается к девушке, сокращая расстояние между ними в два шага. — Нет, дорогая. Это ты пошла нахуй отсюда. Видеть тебя больше не хочу. Поняла меня? Он терпел. Он долго ее терпел. Сколько лет? Восемь? Но теперь Адель допрыгалась. Саша — умелый манипулятор. И теперь он тоже рассчитывает на то, что Вегера одумается, когда поймёт, что вот-вот его потеряет. С чего вообще эта податливая девочка вдруг решила взбрыкнуть? Неужели он давно не показывал ей ее место? А было оно подле него в образе любящей и хозяйственной девушки. Неужели так трудно просто соответствовать? — Чего вылупилась? Давай-давай, иди, пакуй свое барахло. Читать как: «давай-давай, упади передо мной на колени». Наверное, что-то подобное испытывают те, кто совершает убийство в состоянии аффекта. Когда ты вроде что-то делаешь, реагируешь, но кажется, что это все — не с тобой. Осознание накатило намного позже. Потом Адель сравнила его с наркотической зависимостью — когда ты долго-долго торчал, а потом в один момент вдруг решил бросить, и тебя страшно ломает, но головой ты уже понимаешь, что вернуться — значит выбирать себе место на кладбище. А в моменте у нее даже в ушах зазвенело. Слова рвались наружу, опасные, обидные, грязные слова, которые потом обязательно превратились бы в поток бесконечных извинений, вызванных паническим страхом, что Саша действительно может лишить ее себя. Но изо рта Адель не вырывается ни звука. Она смотрит на него, смотрит, и тени, обходя Сашу, обступают ее со всех сторон, как будто бы защищая. А Вегера все взгляд оторвать не может, пока пробившее ее осознание не вышибает весь воздух из легких. Она его не знает. Она его большене видит. — Ладно. Это правда ее голос? Или одна из теней вдруг завладела ее телом, решив взять ситуацию в свои руки? Ноги ватные. Тело совсем не слушается. Как в замедленной съемке, словно снова гуляя по грани между миром живых и миром мертвых, Адель идет в их спальню, достает чемодан и начинает скидывать в него вещи. Это ведь Сашина квартира. Ей нужно уехать. Злость отступает, чтобы ее место заняла растерянность. Адель скидывает свои платья и корсеты, не заботясь о сохранности вещей, а сама ощущает себя шарнирной куклой. Согнуться — разогнуться, наклониться — выпрямиться… Она что… правда это делает? А Саша ждал на кухне. Высчитывал про себя мгновения до того, когда девушка приползет обратно с сопливыми извинениями, но этого не происходит. Вновь сжав челюсти едва ли не до зубовного скрежета, он следует за ней в спальню и… Замирает, как вкопанный. Злится. Злится, потому что уверен — Вегера и сама сейчас манипулирует им, не более. Никуда она не денется. Не посмеет. Но вещей в шкафу становится все меньше, а в чемодане — все больше. Она решила проверить его терпение? На нервах играет. Как обычно. — И далеко ты собралась? — задрав подбородок, он облокачивается о дверной косяк. — Мне даже интересно, как скоро ты прискачешь обратно. Сама знаешь, что без меня ты ничто. Холод в его голосе должен пробирать до костей. Он надеется именно на такой эффект. Щека все ещё горит, и Саша даже на мгновение думает, что надо было бы ударить ее в ответ. Но момент утерян, и сейчас он может только буравить взглядом ее спину, закипая от гнева и негодования, как чайник. Вот-вот засвистит, и пар из ушей повалит. — Еще не решила. Может быть, к маме съезжу. Может, квартиру сниму. Как получится. Ее тон звучит максимально отстраненно. Да, она все еще растеряна. Да, она до сих пор не верит, что действительно это делает. Но вместе с тем то, что Адель продолжала говорить, придавало ей сил. — Одним словом, подальше от тебя, — совершенно буднично подытоживает она, закрывая молнию чемодана. Вещи вошли не все, далеко не все, потому что кроме одежды Вегера покупала в квартиру много бытовых вещей. Нет. Пусть подавится. Если что-то понадобится, она лучше купит. — Я сюда больше не вернусь. И, катя за собой чемодан, обходит его, невольно — или вполне осознанно? — задев Шепса плечом. Проходит в коридор, одевается — все так же механически, как заводная кукла, выполняющая череду заданных ей действий. В ушах звенит. Аделине кажется, что она скоро упадет в обморок. И все же, она покидает эту квартиру. Уворачивается от попытки ее схватить снова и вылетает в подъезд. Чемодан грохочет по ступенькам, и потом у него отлетело одно из колес, но Адель было плевать. Уже на улице она все-таки звонит маме — на первое время — и просит ее забрать. Благо, что новоиспеченный отчим недавно как раз купил машину и приехал за ней. Саша за ней еще долго из окна смотрел. Ждал, что вернется. И уже в родительском доме Адель будет действительно ломать. Она будет рваться вернуться, будет желать извиниться за то, в чем не виновата, просто снова… увидеть его… Но оказалось, что нужно перетерпеть. Пережить это. Позволить чувствам, токсичным, ядовитым чувствам, отравляющим все ее существование, выключиться. Вспомнить, что у нее есть разум. Что она, вообще-то, красивая, умная девушка, сильная ведьма, хорошая хозяйка и вообще-то… просто замечательная. Осознать, что она достойна лучшего. И в квартиру Саши, как и обещала, Аделина больше не вернулась.