Только ветер

Суббота наступает быстро. Но сначала был четверг. Уютный семейный праздник: Бай Чжу приносит свой фирменный яшмовый суп, малышка Ци Ци опасливо держится за рукав отца, и няня сразу уводит её в тихую комнату, чтобы девочка привыкла к смене обстановки; Кэ Цин в кожаной байкерской куртке, неоново-сиреневой юбке и порванных колготках привозит растрёпанную Гань Юй, которая в миллионный раз клянётся, что больше ни за что не поедет с ней на мотоцикле; Чжун Ли, к огромному удивлению Кадзухи, приходит с сыном, и Сяо в знак приветствия кивает ему в прихожей. Бэй Доу — ответственная за выпивку, Нин Гуан — за еду, Кадзуха — за них обеих. Когда им удаётся дорваться до организации хотя бы таких камерных празднеств, их нужно держать в узде. А то они не Хэйдзо — у них есть возможность устроить фаер-шоу с жертвоприношением. — Милая, не размахивай так штопором… Милая! — Нин Гуан ловит руку жены, пока остриё штопора не лишило кого-то глаза. — А я ему отвечаю: «я из Бишуйского детдома! А ты откуда… Мальчик?» — как ни в чём не бывало завершает очередную байку Бэй Доу, и Кэ Цин хрипловато смеётся. Гань Юй лишь скромно улыбается. Чжун Ли тихо переговаривается с Бай Чжу, чьи зелёные глаза за стёклами очков предательски поблёскивают: Кадзухе даже не надо прислушиваться, чтобы понять, о чём идёт речь. Все присутствующие давно в курсе, что Бай Чжу уже много лет тяжело болеет и в последние полгода заболевание опять даёт о себе знать. Он периодически ездит в Сумеру к разным врачам, но есть болезни, которые невозможно вылечить. Лишь затормозить. Наверное, именно поэтому мужчина принял решение удочерить Ци Ци: тихая, забитая девочка с особенностями осталась без семьи — испуганная, болезненная, одинокая, как и он сам. С приходом Ци Ци в его жизнь, Бай Чжу даже зацвёл — насколько возможно сказать такое о человеке со слабым здоровьем — и стал более живым. Сложности диагноза дочери его не пугали: когда сам полжизни миришься с подобным, уже не страшно. — Как жизнь? — Сяо появляется рядом слишком внезапно и облокачивается на столешницу. Каэдэхара вздрагивает. — Всё в порядке, спасибо. Твоя? Парень кивает и дёргает плечом. На языке Сяо это означает что-то в духе «Да пойдёт». Во всяком случае, Кадзухе так кажется. — Как там афиша? — Честно? Сначала шло неплохо, но сейчас… Тяжело. Не могу никак придумать что-то, что одобрит Синь Янь. — А, да, с ней временами ёбко. Интересно, получил бы Сяо подзатыльник от подруги, если бы она услышала эти слова? — Ну… — что можно ответить на такое? Да и как вообще общаться с человеком, с которым у вас буквально одни истории из прошлого на двоих, но ничего общего в настоящем? Он пытается выцепить хоть что-то вокруг, чтобы продолжить эту почти светскую беседу, и… Замечает на шее парня плохо прикрытый засос. Возможно, Кадзухе стоит перед зеркалом порепетировать для подобных случаев каменное выражение лица (и взять пару уроков у Скарамуччи), потому что Сяо, видя его реакцию, щурится. Недобро так. — Что-то не так? — А? Он всего лишь удивлён. Как минимум тому, что Сяо вообще-то кто-то привлекает, как максимум тому, что засос очевидно очень свежий. Очень. И почему-то Кадзуха уверен, что если он спросит Чжун Ли, ночевал ли его сын дома, тот ответит отрицательно. Почему его вообще заинтересовало всё это, не очень понятно… Ладно, всё ясно как день. Возможно — но только возможно, — Каэдэхара завидует. Не особо знает чему, но завидует. Весь остаток вечера они проводят по отдельности: Кадзуха осторожно играет с Ци Ци и обсуждает с Чжун Ли интересную археологическую теорию, пока Бэй Доу закатывает глаза и нарочито громко шепчет Нин Гуан «Я тебе клянусь, он приёмный, он слишком умный для нас». Сяо же сидит с каким-то самодельным коктейлем рядом с Кэ Цин, обменивается с ней фотками с недавно посещённых фестивалей. На половине фотографий девушки — Гань Юй, робкая и совершенно не вписывающаяся в общую картину. И нужно быть идиотом, чтобы не увидеть, каким нежным становится обычно дерзкий взгляд Кэ Цин, когда она смотрит на эти фото. На экране телефона Сяо Кадзуха мельком успевает разглядеть кого-то — очевидно, его девушку? — с длинными светлыми волосами, но он быстро пролистывает. Занятно. Он пару раз пишет Скаре — того утянул в какой-то бар Тарталья — и спрашивает, как дела. Получив максимально ёмкое «все ок», вздыхает и возвращается к семье. А потом приходит пятница. Бэй Доу мучится от похмелья и приговаривает, что она уже не так молода и почему её никто не остановил; Нин Гуан почти серьёзно отчитывает её, припоминая, как она вообще-то собиралась ехать в караоке, когда все разошлись. Кадзуха наблюдает за этим с улыбкой. Вот так всегда. Каждый большой семейный праздник заканчивается именно так. Он созванивается с Хэйдзо и Янь Фэй, обменивается с ними новостями и поздравлениями, набрасывает новые референсы для афиши, разбирает вещи в шкафу и даже садится за доклад. Но каждую минуту его мысли сворачивают на проторенную дорожку под названием «Как пройдёт мой день рождения в компании Скарамуччи?», и всё по новой. Друзьям и родителям он сказал ещё в среду, что на собственный праздник у него свои планы, поэтому со спокойной совестью готовится к… худшему? Лучшему? Кто бы знал. Скара за день пишет ему всего три сообщения: «завтра в 10.00» «остановка на перекрёстке у универа» «не забудь карту студента» И всё. Никаких пояснений, никаких вопросов… Как будто они завтра идут прятать закладку, а не гулять. И почему так рано? С этим роем тревожных мыслей в голове Кадзуха проваливается в сон. И наступает суббота. Они встречаются на остановке, и Скарамучча молча направляется к приехавшему автобусу. Кадзуха следует за ним, озадаченный происходящим. И заинтригованный. В принципе, если его везут в лес, чтобы убить, он всё равно рискует не дожить и умереть раньше от любопытства. Едут тоже молча. В какой-то момент Кадзуха неуверенно протягивает Скаре один наушник, тот удивлённо смотрит то на него, то на парня, но в конце концов пожимает плечами и вставляет в ухо. Музыка играет на рандоме, и поездка получается какой-то вдвойне странной: неизвестность разбавляется нотками веселья, азарта и тоски. Самое то для двадцать третьего дня рождения. В какой-то момент Каэдэхара начинает смутно догадываться, куда именно они едут, и эти догадки полностью оправдываются, когда старенький автобус сворачивает к пристани. Здесь веет морской ветер — ветер перемен, приключений и путешествий. Пассажиры суетятся, торопясь к выходу, и Скарамучча тоже встаёт. — И куда теперь? — не выдерживает Кадзуха. Вокруг много народу — но не так, как обычно, потому что всё-таки утро субботы и праздники. Повезло. — К кассам. — Мы… Куда-то поплывём? — Да. Больше никаких вопросов, пошли. Вопросов становится только больше. Кадзуха вообще-то был уверен, что они просто романтично погуляют по пристани, посмотрят на чаек, на корабли в бухте, послушают шелест волн, а потом, ёжась от порывов сильного морского ветра, будут сидеть в какой-нибудь кафешке с видом на море и пить кофе… А тут такое. — Давай карту. — Что? — Студенческую, — терпеливо поясняет Скара и протягивает руку, но в его глазах тлеют угольки, будто он вот-вот взорвётся. Если от злости, то совершенно непонятно почему, а если нет… То от чего? Вопросов опять лишь прибавилось. Забрав его удостоверение студента — простую пластиковую карту с именем, фамилией, ужасной фоткой, годами обучения и названием университета, — парень отходит к кассам и наклоняется к небольшому окошку. Он что-то негромко втолковывает полной женщине по ту сторону стекла, она недовольно поджимает губы, смотрит на Кадзуху и в итоге всё-таки кивает. Возвращается Скарамучча с двумя билетиками и ещё бóльшим огоньком в глазах. — Пошли, отправляемся через семь минут. — Ты не скажешь, куда мы вообще? Про всё остальное я вообще молчу… — На борту поймёшь. Не соврал. Каэдэхара действительно всё понимает, когда оказывается на верхней палубе небольшого парома. «変化の風 — надёжный и проверенный перевозчик. Из Инадзумы в Ли Юэ и обратно в мгновение ока! Мы заботимся о вашем комфорте», — вот что гласит огромный транспарант прямо перед ними. — Мы… — Ага. И всё. Мысли роятся в черепной коробке, и Кадзуха не знает, как этот клубок вообще распутать. Они стоят на палубе, облокотившись на поручни, в стороне от основной части пассажиров, и смотрят на тёмную поверхность воды. Мощные волны бьются о борт, рассыпаясь на брызги и пену, над ними пролетают птицы, а с нижней палубы доносятся отголоски музыки. — Я очень люблю море, — вдруг говорит Каэдэхара. — Я часто путешествовал с мамой раньше, она всегда предпочитала водный транспорт. — Почему? — Она говорит, что море — это свобода. Я отчасти с ней согласен. Они снова молчат. И в этом молчании есть что-то большее, чем могли бы передать слова. Пока все снуют между верхней и нижней палубой, они стоят на корме. Их волосы развеваются, а ветер бьет в лицо и заставляет задержать дыхание. Солёные капли долетают до них, оставляя на одежде нечёткие узоры. В какой-то момент Кадзуха видит очертания островов впереди, он поворачивается к Скарамучче, и они долго стоят лицом друг к другу. Просто смотрят глаза в глаза. И Скара сейчас… другой. Не такой зажатый, закрытый. Он спокоен, расслаблен, а в глазах мелькает огонёк. Запоздало Кадзуха понимает: это азарт. Радость и нетерпение. Значит, Скарамучча всё-таки человек. — Ты говорил, что не был в Инадзуме с самого детства, — тихо говорит тот, и его слова и дыхание смешиваются с морским ветром. — Я подумал, что тебе бы понравилось там сейчас. Многое изменилось… И там красиво. Он снова отводит взгляд и смотрит куда-то вдаль. Скорее всего, думает Кадзуха, высматривает туманные острова Инадзумы. Своей и его родины. Родители неоднократно предлагали ему отправиться в Инадзуму — туда, где он родился и рос какое-то время, — и погулять по улицам, которые смутно помнит из детства. Просто вернуться туда, снова почувствовать эту атмосферу… Но Кадзуха не решался и всякий раз отказывался. Возможно, ему как раз было нужно, чтобы кто-то взял его за руку (как Скарамучча, когда они сходили с парома) и привёл сюда.

***

Инадзума действительно очень красива. Сейчас, пожалуй, не самое подходящее время года, потому что поздняя осень и многочисленные деревья не цветут, а алеют, но… Красный — один из любимых цветов Кадзухи. Это цвет жизни, цвет любви, цвет крови. Он даже просит Скарамуччу сфотографировать его на фоне клёнов, чтобы потом отправить друзьям и родителям и, может, даже поставить в качестве юзерпика. Из привычного тугого хвоста вытягивает пару красных прядей, отводит взгляд, чтобы не смотреть в камеру напуганным оленем, и чуть вздрагивает от звука затвора. В последний раз его фотографировал Томо. Ещё в мае, когда жизнь была другой. После этого он делал редкие селфи, кидал в чаты с Хэйдзо и Янь Фэй, чтобы они убедились, что он жив, и отправлял родителям во время их отъездов. — Не знаю, что вышло, — возвращает ему телефон Скарамучча, — фотограф из меня так себе. — Неправда, фото хорошие. Мне нравится, — Кадзуха улыбается и отмечает сердечком понравившуюся фотографию, чтобы не забыть и выложить. Они бродят по улицам города, так похожего на Ли Юэ и в то же совсем другого. Под ногами шуршит листва — в основном багряные листья клёна с длинными «пальцами», — а вокруг шумит жизнь. Люди переговариваются на инадзумском диалекте, кто-то несёт пакеты с покупками из местных магазинчиков, кто-то просто гуляет, как они, кто-то сидит на скамейках с напитками. Выходной, все выглядят расслабленными и счастливыми, даже солнышко выглядывает из-за туч и одаривает своими тёплыми лучами. Они покупают молоко с данго и соком фиалковой дыни, а на соседней улице находят стритфуд и после долгих размышлений заказывают креветочное печенье с сакурой. Несмотря на странное название («Надо было выбрать что-то нормальное», — бурчит Скара), печенье оказывается вкусным и очень хрустящим. В какой-то момент Кадзуха даже сокрушается, что не взял с собой планшет: так и хочется зарисовать некоторые пейзажи. Поэтому он делает пару десятков фото, чтобы потом использовать в качестве референсов для освежения памяти. — Вот, — вдруг Скарамучча останавливается и указывает на один из домов. — Где мы? — Это семейное имение Каэдэхара. Ну, то, что от него осталось. Дыхание у Кадзухи сбивается. Некогда, очевидно, высокое, величественное здание сейчас кажется дряхлым и ветхим, оно явно давно пустует. Теперь оно просто часть истории. Истории Инадзумы и его, Каэдэхара Кадзухи, истории тоже. В памяти всплывают обрывки детских воспоминаний — тех самых, которые психика упрятала подальше, в тёмный ящик за десятком замков и цепей. Мама — родная, Каэдэхара Киёми, — темноволосая, с тонкими чертами и большими чайными глазами; её ласковые руки, нежная улыбка; отец — Каэдэхара Кагэхару, — невысокий, худощавый и в очках; его тихий, глубокий голос… Пустые коридоры большого поместья, эхо от собственного детского голоса, смех… Просторный сад с цветущими весной деревьями сакуры и краснеющими осенью — клёна. Скрип тёплого от солнца деревянного пола веранды… — Кадзуха? — из пучины этих крохотных кусочков пазла его вырывает обеспокоенный голос Скарамуччи. — Всё в порядке? Обеспокоенный. Голос. Скарамуччи. Значит, что-то действительно не в порядке. Ах да. Кадзуха проводит тыльной стороной ладони по лицу. Точно. У него текут слёзы. Снова. — Прости, я думал… Думал, тебе будет интересно, — Скара выглядит непривычно подавленным. — Спасибо. — Чего? — Я сам никогда бы сюда не пришёл. И я даже не думал, — он делает глубокий вдох, — что помню об этом месте так много. Постояв ещё недолго у того, что маленький Каэдэхара Кадзуха называл домом, взрослый Кадзуха разворачивается спиной к историческому наследию Инадзумы и уверенно направляется к ближайшему перекрёстку. Он как раз видел недалеко отсюда атмосферное кафе, самое то для этого знаменательного дня. — Мне всегда казалось, что я не помню ничего из своего детства, — говорит парень после того, как они сделали заказ, — ничего до детского дома. Знал только сухие факты — имена родителей, их возраст, — видел какие-то фото, читал про клан Каэдэхара и то, как семью лишили всего, включая дом. Но это всё было, знаешь, как просто истории из газет или вроде того. Будто не со мной было, так, кто-то что-то рассказывал… А оказалось… Я даже помню их лица. Странное чувство. — Прости, — очень тихо произносит Скарамучча и взглядом упирается в стол. — За что? — Я не хотел расстраивать тебя. Эти слова звучат… сломленно? И зная характер Скары, Кадзуха уверен, что сказать это было очень непросто. — Я не расстроен. Просто… Накатило сразу столько всего — мыслей, воспоминаний, ощущений… Ну как в фильмах бывает — хоп! и герой внезапно вспоминает всю свою прошлую жизнь. Вот у меня так же. А слёзы… Это так, психика барахлит. Скарамучча поднимает голову и какое-то время пристально рассматривает его лицо. Наконец, вздыхает и спрашивает: — Тогда в туалете в универе… Тоже? Тот факт, что он помнит эту ситуацию, уже вызывает у Кадзухи мурашки. Кажется, Скара его тогда назвал придурком, и в целом он не то чтобы был не прав. — Да, — кивает парень. — После смерти Томо это случается часто. Сейчас уже намного реже, но, как видишь, иногда бывает. — Понял. Кадзу… — Ваш заказ, — вклинивается в разговор официантка в каких-то немыслимых розово-фиолетовых линзах и ставит на стол чайник с ароматным чаем и тарелочки с разными закусками. — Приятного аппетита! Они синхронно кивают в ответ, и повисает тишина. — Что? — решается спросить Кадзуха. — М? — Ты начал говорить моё имя. — Я… В общем, хочу отвести тебя в ещё одно место, если ты не против. — Хорошо. Я только за, — и это абсолютная правда. Он искренне улыбается и берётся за ручку чайника. — Я часто бывал там, когда жил в приюте. Сбегал через дырку в заборе и приходил туда… Там спокойно. И красиво, тебе должно понравиться. Скарамучча снова оказывается прав. Потому что они приходят к Великому храму Наруками, известному своим чудом — Священной сакурой, огромным, раскидистым деревом сакуры, которое цветёт круглый год. Даже зимой. Это дерево — символ Инадзумы и, по разным поверьям, его главный оберег от всех тёмных сил. После долгого подъёма по каменным лестницам и так трудно восстановить дыхание, а когда наконец открывается вид с горы… Кадзуха вообще забывает, как дышать. Перед ними — весь остров Наруками и прилегающий к нему остров Рито, долина, невысокие горы у побережья и море. На чистом небе яркими красками полыхает закат, и диск солнца — совсем как в постановке Хэйдзо — степенно и даже величественно опускается к горизонту. Где-то вдалеке даже виднеются очертания гавани Ли Юэ: её легко узнать по воротам, украшающим вход в бухту. — Я сюда часто сбегал, когда было тяжко, — тихо говорит Скарамучча. — Мне нравилось здесь: людей мало, только жрицы, которые не задают лишних вопросов. И красиво… Я всегда смотрел вдаль и думал, как однажды свалю отсюда. Куда-нибудь подальше. — Ты рад, что уехал? — Кадзуха переводит взгляд на него и замечает, как оранжево-розовые лучи света окрасили его волосы в почти фиолетовый. — Да. Никогда не хотел вернуться, — Скара тоже поворачивается к нему. — Я тут впервые с отъезда в Снежную. — Ты… Не жалеешь? Ну, что приехал сегодня. — Нет, — он дёргает плечом, — я не приехал сюда. Я привёз тебя посмотреть Инадзуму, а это разные вещи. — Спасибо. Скарамучча улыбается уголками губ. — Хотел рассказать легенду про эту сакуру, но ты её наверняка и так знаешь, — говорит Кадзуха, задумчиво рассматривая мощное дерево. — Легенду? — Ну да, про то, как появилась сакура и всё такое. — Не слышал, — хмурится парень. — Я могу рас… — Давай. — В общем-то… Во времена архонтов Инадзумой правили две богини: Эи и Макото. Они были близнецами и, ну, в целом это классический такой пример богов-близнецов, как Солнце и Луна. Макото была мудрой правительницей, она была Солнцем, а Эи была воительницей и Луной. Но однажды Макото погибла в бою, и Эи не смогла её спасти. Не в силах вынести это горе, Эи выплёскивала боль на своих подданных: над Инадзумой сгущались тучи, шли грозы и даже вода была полна молний… Однако боги не умирают бесследно, на то они и боги. На острове Наруками выросла эта сакура, оберегавшая всех, кто спрячется в её тени. И однажды Эи спустилась в подземелья под этим храмом, чтобы сразиться с самой собой и остановить бедствия… И тогда лишь она узнала, что в Великой сакуре нашла новую жизнь её сестра Макото. Макото — символ вечности, любви и милосердия, она не могла покинуть своих подданных и осталась служить им даже после своей гибели. Говорят, что лепестки сакуры, слетая с ветвей продолжают шептать «Эи», взывая к сестре и умоляя её позаботиться об Инадзуме. Именно поэтому это дерево считают символом настоящей любви — любви Макото к Инадзуме, к людям и к родной сестре. — Забавно, — хмыкает Скара, — я вырос в Инадзуме и был здесь миллион раз, но не слышал эту легенду. А ты её знаешь. — Ну, меня профессия обязывает, — Каэдэхара пожимает плечами. Они медленно обходят сакуру. На нижних ветвях завязаны красные и белые ленты, ветер ласково их треплет. Рядом стоит большая деревянная рама, украшенная огромным количеством дощечек эма. — О, это же дощечки с пожеланиями? — Именно, молодые люди, — на вопрос Кадзухи отвечает не Скарамучча, а одна из жриц храма. Она говорит с лёгким акцентом и хитро улыбается, как лиса. — Не хотите оставить своё пожелание у ветвей Великой сакуры? — Не… — Хотим. Можно нам две дощечки? — Конечно, — женщина протягивает им пустые таблички, — чернила и кисточки есть на столике, — она указывает в сторону. — Мы не берём плату, но с радостью примем пожертвования. Для этого есть ящик на выходе с территории храма. — Спасибо, — лучезарно улыбается Кадзуха. — Пойдём, — он тянет Скару за рукав к столу. — Ты правда собираешься писать пожелание? — непонимающе поднимает одну бровь тот. — Ты в это веришь? — Для этого не нужна вера. Иногда желание нужно просто озвучить, чтобы оно сбылось. Скарамучча мотает головой, вертит в руках табличку и всё-таки берёт кисть. Что-то быстро пишет, отходит обратно к раме, вешает повыше и вздыхает. А потом идёт обратно к смотровой площадке, оставляя Кадзуху одного. Невольно закусив нижнюю губу, парень думает, что он хотел бы написать. Чего он вообще хочет? Чего ждёт от жизни и от самого себя? Взгляд сам собой обращается к фигуре у невысокого ограждения, но это слишком… Странное желание. И неправильное. Потому что ни боги, ни небеса не способны дать то, что могут дать люди. Поэтому он размашисто пишет всего одно слово, придирчиво рассматривает надпись и тоже вешает свою табличку. Специально в другом углу — чтобы не подсмотреть, что написал Скара. И тоже быстро уходит, слыша, как за его спиной от ветра дощечки начинают стучать друг о друга. Совсем скоро их сожгут, чтобы дым передал прошения людей богам. И Кадзуха, будучи убеждённым пантеистом, почему-то в глубине души надеется, что боги его услышат. Скарамучча задумчиво глядит вдаль, и Каэдэхара даже засматривается на него: так красиво закатные лучи падают на его лицо. Он похож на мраморную статую, которую поставили в таком неподходящем и в то же время идеальном месте. Статуя, что всегда смотрит куда-то за горизонт и стремится сбежать, но не может пошевелиться… Кадзуха не выдерживает и щёлкает камерой. Скара поворачивается на звук и хмурится. И не нажать снова на кнопку оказывается очень сложно, но Кадзуха справляется. Чёрные волосы небрежно падают на лоб, тонкие брови сдвинуты к переносице, а в синих глазах плещется что-то, что распознать так и не удаётся. Каэдэхара в смятении отворачивается к морю — солнце уже наполовину скрылось за его линией, а значит, им скоро нужно на пристань. И домой. — Кадзуха? — зовёт Скара. — Да? — С днём рождения. — Спа… Но он не успевает договорить, потому что… Потому что Скарамучча его целует. Вновь. И опять с каким-то отчаянием, но при этом совершенно не так, как в прошлый раз. Его губы чуть тёплые и обветренные, от него пахнет сигаретами и чем-то неуловимым… Чаем с мятой? Кадзуха даже не пытается ничего понять, он просто отвечает на поцелуй. Скара осторожно притягивает его за шею, и пальцы у него почти холодные, отчего по телу пробегают мурашки. Каэдэхара кладёт руку ему на бок, приобнимая и перекрывая пути к отступлению. Впрочем, не кажется, что эти пути его вообще интересуют. Парень сам прижимается к груди, и это… Это определённо гораздо больше похоже на настоящий первый поцелуй. И на лучший подарок в его жизни. Они целуются медленно и почти неумело, но голова буквально кружится от избытка эмоций. Кончиками пальцев Скарамучча пробегается по его затылку, зарывается ими в волосы у основания растрёпанного хвоста, притягивает ближе, ближе, ближе… И кто Кадзуха такой, чтобы не послушаться? Он целует с упоением, желая запомнить каждую микросекунду этого момента, чтобы суметь воспроизвести его, если он уже никогда не повторится. Если это последний их поцелуй. Осторожно проводит кончиком языка по нижней губе Скарамуччи, прикусывает её, сильнее обнимая и втапливая его в свою грудную клетку. Его сердце сейчас так быстро и сильно стучит, что кажется, будто оно вот-вот остановится, отслужив свой срок. Наконец, они отстраняются друг от друга — на пару сантиметров, — переводят дыхание. Их лица всё ещё слишком близко, и Кадзуха, чувствуя, что он действительно может это сделать, невесомо касается чужих губ. А потом целует. По-настоящему. Что ж, иногда боги слышат желания даже без каких-то табличек.