Только ветер

Здание плавает в клубах дыма, и мрачную ночную тишину разрывает отдалённый шум громкой музыки, а темноту — мельтешащие лучи разноцветного света. Кадзуха делает глубокий вдох и собирается с силами. Пару лет назад такие тусовки были для него нормой — Хэйдзо вытаскивал его на каждую и тормошил, заставляя выползти из своей скорлупы. Но сейчас всё сложнее… Веселиться не то чтобы хочется, танцевать, знакомиться, пить — тем более. Всё вокруг тяжёлым осадком падает на плечи и голову, и хочется уйти, сбежать, закрыться и никогда больше не выходить из дома. Имеет ли он вообще право ходить на такие… мероприятия? Однако ему не дают опомниться и собраться с мыслями: со спины обнимают чьи-то руки, и это заставляет напрячься, пока Кадзуха не понимает, что это всего лишь Янь Фэй. Девушка смеётся и легонько чмокает его в щёку, а потом тянет в сторону дома. — Хэйдзо мне не отвечает уже полчаса, я уверена, что он уже там и по-любому снова спорит с кем-нибудь, так что пошли! Время спасать Хэйдзо! Каэдэхара послушно следует за ней, зная, что сопротивление бесполезно. В этом его друзья до отвратительного похожи, но конкретно сейчас парень благодарен этой решительности: собственной ему точно не хватает. Здание, если верить поисковику, раньше было какой-то мануфактурой и заброшено уже больше тридцати лет. Оно одиноко стоит на окраине, недалеко от крупного лесопарка, и такое расположение не слишком подходит для современных предприятий. Фабрику пытались воскресить, но получили настолько мощную ответную реакцию от населения и эко-активистов, что мрачное и полуразрушенное здание осталось пустовать. Во всяком случае, официально. Неофициально же это одна из крупнейших площадок для различных тусовок, пейнтбольных боёв и просто локальных попоек школьников, студентов и сомнительных личностей. Сегодня здесь очень строго с фейс-контролем, в правилах прописан запрет на любые наркотические вещества, а по территории шныряют волонтёры-охранники, которые выглядят слишком опасно для обычной студенческой вечеринки. Но Хэйдзо был прав — на их курсе были личности, умеющие организовать нечто подобное. О некоторых «мероприятиях» до сих пор ходят легенды в университете. Янь Фэй вытаскивает свой флаер из крохотной сумочки, и Кадзуха следует её примеру, доставая из кармана зауженных джинсов сложенную в четыре раза бумажонку. На ней призывно белеют яркие надписи, но он лишь хмыкает и протягивает её местному вышибале. Его лицо выглядит очень знакомо, а когда громила подмигивает им и пускает вне очереди, оставив смазанные печати на руках, Каэдэхара всё-таки узнаёт в этой горе мышц того самого Итто, на которого так смачно орал Хэйдзо на репетициях. — Та-ак, — задумчиво осматривается девушка, оказавшись внутри. Благодаря отсутствующим окнам в помещении не душно, но дым-машина и многочисленные лучи стробоскопов словно мешают нормально дышать. Всё кажется странным и пугающим, однако Янь Фэй осторожно берёт его за руку, и становится чуть легче. Хэйдзо они находят недалеко от входа — он увлечён болтовнёй с кем-то из тех самых организаторов и машет им, едва замечает в толпе. Несколько пар глаз прилипают к ним двоим, и Кадзуха начинает жалеть, что послушал подругу, когда выбирал себе наряд. Сама Янь Фэй, разумеется, надела всё максимально розовое и очаровательное, будто она пришла на чаепитие в кукольный домик, а вот на его гардероб смотрела долго, строго и с явным желанием выбросить половину на мусорку. В итоге она выудила откуда-то из недр шкафа старую, потёртую чёрную футболку с логотипом какой-то рок-группы (Кадзуха её выиграл за репост несколько лет назад, хотя даже не особо слушал их музыку), а потом… Взяла ножницы. Клац-клац, и на гладкой ткани появились прорези и дырки. Любые возражение в духе «Это же домашняя футболка, я в ней никуда не пойду» она не принимала и даже прицепила пару цепочек. В сочетании с чёрными джинсами и вечным беспорядком на голове это смотрится даже… Неплохо. Правда, потом Янь Фэй достала из своей сумочки, в которой явно есть подпространство, мини-палетку теней и размашисто подвела ему глаза красными. — Хэй, ребята! — Сиканоин обнимает их, буквально вешаясь на шеи. — Наконец-то! Я вас заждался, уже места себе не находил! К счастью, он ничего не говорит насчёт внешнего вида Кадзухи, и тот очень ему благодарен. Потому что комментария матери «Дорогой, ты выглядишь просто замечательно» ему хватило, чтобы на мгновение задуматься над возможностью переодеться или хотя бы умыться. — Всё, пойдёмте, сейчас вам тут покажу всё! Хэйдзо пьян. Да и все вокруг пьяные — в той или иной степени. И от этого то ли спокойнее, то ли тревожнее, но Кадзуха вновь не успевает об этом подумать и определиться, потому что его затягивают в какой-то безумный водоворот людей.

***

— Оу, приветик, — на его плечо ложится тёплая ладонь, а над самым ухом раздаётся бархатистый голос. — Кадзуха, да? Тарталья. Тот самый чудик, который устроил прошлую вечеринку и вёл себя как мудак. Точно. — Да, — кивает Кадзуха и краем глаза следит за плавными движениями. Судя по всему, Тарталья не сильно пьян и производит впечатление адекватного человека. Но это пока. — Тебя все кинули? Где Янь Фэй, где супер-пупер-активист Хэйдзо-о-о? — Не знаю, разминулись. На самом деле, это не совсем так. Просто Янь Фэй шепчется с Синобу о каких-то своих делах, а Хэйдзо… Ну, Хэйдзо вызвал Итто на армрестлинг, и если он вернётся с этой тусовки без перелома, будет просто замечательно. Поэтому Кадзуха пользуется возможностью слинять от друзей, чтобы немного перевести дыхание и, видимо, угодить в лапы к Тарталье. — Ну чего ты такой напряжённый, а? — голубые глаза хитро щурятся. — Ты что, совсем трезвый? Каэдэхара лишь кивает, хотя это не совсем так — одну бутылку пива он всё-таки осушил наполовину, прежде чем кто-то выбил её из рук. — Оу, — цокает языком Тарталья. — Тогда понятно, — он картинно вздыхает и буквально из воздуха достаёт бутылку, — хочешь попробовать мой фирменный коктейль «А мне вообще на всё похуй»? Не хочет, если после этого коктейля будет тоже вести себя как мудак. Но что-то заманчивое в этом предложении есть. Сейчас этот парень не выглядит ни опасным, ни ненормальным — просто весёлый и дружелюбный балабол, которому хочется споить всех и вся. Абсолютно естественное явление на любой тусовке. Поэтому, несмотря на то, что мозг кричит «Нет!», язык вполне легко отвечает: — Давай. Тарталья отчего-то очень радуется этому и хватает его за руку, уволакивая в сторону импровизированного бара. Это просто большой высокий стол в углу, а на нём громоздятся самые разные по цвету, размеру и заполненности бутылки. При виде Тартальи (который выглядит довольно безобидно, если не считать ледяной взгляд) те немногие, кто стоит у бара, предпочитают разбрестись кто куда. А тот лишь довольно хмыкает и внезапно примеряет на себя роль бармена из фильмов: — Смешать, но не взбалтывать? Покрепче? Послабее? Послаще? Или, может, предпочитаешь шоты? — он поигрывает бровями, заставляя Кадзуху жалеть, что он вообще в это ввязался. — Послаще. И лучше лонг. Какой-то частью своего сознания Каэдэхара всё ещё не может понять, зачем он согласился и почему он торчит здесь… Но с другой стороны, почему нет? Вряд ли этот Чайльд — так, кажется, к нему обращалась Янь Фэй, — сможет создать из алкоголя смертельное оружие или какую-нибудь ядерную бомбу. А похмелье он как-нибудь переживёт. Ему нужно почувствовать хоть немного свободы. Хоть немного расслабиться, отпустить себя и свои мысли. Алкоголь — один из способов, поэтому гори оно всё синим пламенем. — Отличный выбор! Так, тогда возьмём это, потом это, ещё немного этого… — парень так увлечённо начинает колдовать, что Кадзуха даже на мгновение начинает сомневаться насчёт оружия. — О! — Тарталья вскидывает голову и расплывается в своей хищной улыбочке, заметив кого-то, — Мучча! А, вот кого. Это даже не удивительно, что, обернувшись, Каэдэхара встречается глазами со Скарамуччей. «Мучча?!» — мелькает у него в голове. Кажется, самому Скарамучче это прозвище тоже не слишком нравится, потому что он кривится, но всё же подходит. Он выглядит… Непривычно. На нём обтягивающая чёрная водолазка без рукавов, а глаза небрежно подведены и напоминают о рок-звёздах с плакатов девочек-подростков. Это резко контрастирует с его обычным обликом — свободными футболками и толстовками с огромными капюшонами и рукавами, закрывающими частично даже ладони. — Воу, Мучча, неужели ты можешь иногда выглядеть горячо? — Тарталья оглядывает его без единого намёка на стеснение, а сам Скарамучча кажется полностью безразличным к этому странному комплименту. На мгновение Кадзуха думает о том, что, может быть, Тарталья и есть тот самый кто-то, кому мог бы написывать Скарамучча, но… — Отъебись, Аякс. Вряд ли. Чайльд лишь скалится и хрипловато смеётся, словно ему сейчас рассказали анекдот категории Б, который оказался до абсурдного смешным. — Пить будешь? — Я сам, спасибо, а то ты ещё яду подольёшь, — Скарамучча достаёт из-под стола бутылку пива и лениво открывает её, отбрасывая крышку куда-то в сторону. Он смотрит на Кадзуху каким-то нечитаемым взглядом, но это напоминает смесь разочарования, усталости и насмешки. Или же это просто блик от стробоскопа. — Удачи, Каэдэхара, — говорит парень и исчезает в толпе в центре зала. — Да-а-а, умеет эффектно исчезнуть, — хмыкает Тарталья и протягивает стакан с чем-то бордово-лиловым. — Лови, твоя эксклюзивная версия «Мне на всё похуй, я хочу отдохнуть». Кадзуха хочет спросить, не умеет ли Чайльд читать мысли, но тот лишь подмигивает ему, залпом выпивает содержимое своего стакана и направляется к пульту диджея. «Кажется, начинается», — мелькает в мыслях, и Кадзуха делает большой глоток чего бы то ни было. Коктейль оказывается приторным и очень крепким, но оставляет приятное послевкусие, поэтому, в сотый раз за вечер, Каэдэхара забивает на голос разума и делает второй глоток. Третий. Четвёртый. Авторский рецепт Тартальи оказывается действительно рабочим: после пятого глотка становится плевать. На себя, на окружающих, на громкую музыку и удушающий дым, на яркие вспышки света и столкновения с людьми. На всё. Голова стремительно пустеет, и сложно даже сказать, насколько это хорошо или плохо. Это факт. И в таком состоянии Кадзуха не хочет разбираться в этических вопросах. Или философских. Или какие они там вообще. Всё становится неважным и тягучим, как жвачка, мягким, притуплённым и обволакивающим, словно Каэдэхара попал внутрь сахарной ваты. Мысли растворяются, оставляя только покой. Ему не весело и не грустно, ему не хочется устроить какую-нибудь безбашенную выходку, не хочется повеситься и даже не хочется уйти. Он плывёт по течению, наслаждаясь расслабленностью в голове. Парень даже думает узнать у Чайльда, что именно было в его коктейле, но он отказывается от этой идеи. Или просто забывает. Самого Тарталью он ещё не раз видит в толпе: он то прыгает с возвышения прямо на танцпол, то устраивает стендап, захватив непонятно откуда взявшийся микрофон, то танцует со всеми и каждым, не переставая делать очевидно грязные намёки. Пару раз Кадзуха замечает, как он уворачивается от чьего-то кулака или пощёчины. А потом снова оказывается рядом со Скарамуччей, и Каэдэхара почему-то хмурится. Аякс тащит его в сторону теннисных столов, где устроили бир-понг. Скарамучча (или, может, Мучча?) пытается освободиться из его хватки, но в конечном счёте просто идёт следом. Чуть позже его находит Янь Фэй и бросается на шею. Она тоже пьяная, но, возможно, не настолько, насколько сам Кадзуха. Просто выглядит… Расстроенной. — У тебя всё хорошо? — Да… Прости, я просто… Неважно. — Янь Фэй? Тебя же никто не обидел? — Каэдэхара обнимает девушку чуть крепче, и она опускает голову ему на плечо. — Нет-нет, всё в порядке. Я просто думаю… Думаю о Е Лань. Госпоже Е Лань, то есть. — Так? Она шмыгает носом и поднимает на него влажные от слёз глаза. — Она такая… Красивая, умная… Понимаешь? — Кадзуха молча кивает. — Она невероятная. Мне так интересно с ней и так хорошо… Мы можем говорить буквально обо всём, веришь? Мне иногда кажется, что она знает всё на свете. И у неё такие глаза… Я бы в них утонула, или как там говорят в книжках? Но… Янь Фэй затихает, вытирает слёзы, размазывая тушь, и становится похожей на поп-певицу во всём розовом и блестящем. — Но?.. — Так же нельзя, да? Это табу и всё такое. И это нечестно! Она несильно ударяет Кадзуху в грудь и вновь шмыгает, пытается изо всех остановить подступающие рыдания. — Ты ведь сама знаешь, — девушка грустно отводит взгляд, — у этого могут быть последствия. — Да… Но… — Янь Фэй отступает на пару шагов и смотрит на друга с выражением смирения и тоски на лице. — Она это тоже понимает, просто это очень, очень тяжело, Кадзуха. Любить того, кого тебе нельзя любить. Она обнимает его ещё раз, вздыхает и вновь становится похожей на обычную Янь Фэй. А Каэдэхара задаётся всего одним вопросом, пока она уходит искать уборную, чтобы поправить макияж: что значит «Она это тоже понимает»?

***

В какой-то момент всё начинает смешиваться. Люди, руки, волосы, улыбки, слова, вопросы, звуки, песни, лучи света, клубы дыма, обжигающая горечь алкоголя… Всё сливается в единую картину, написанную импрессионистом резкими и не слишком уверенными мазками. Кадзуха знает наверняка, что будет жалеть об этом вечере, даже если не натворит какие-нибудь глупости. Впрочем, без глупостей не получается. Он бродит по жутковатым коридорам здания в поисках или туалета, или чего-то ещё — где можно будет просто отдохнуть. Ему нужно просто перевести дыхание, сделать глоток свежего воздуха и привести в порядок мысли, которые путаются и заплетаются в узлы. Наконец, он толкает дверь со светящимся в темноте значком в виде мужского силуэта и… — Не уверен, что здесь можно курить, — Кадзуха прислоняется спиной к стене прямо у знака с зачёркнутой сигаретой и скрещивает руки на груди, с каким-то неясным удовольствием наблюдая мимолётный испуг на лице Скарамуччи. Впрочем, тот быстро берёт себя в руки и с мрачной усмешкой затягивается. Сигарета разгорается крохотным огоньком, а потом стремительно гаснет, оставляя после себя пепел и ручеёк дыма. Это становится по-настоящему забавным — то, как они пересекаются, и сейчас пьяному сознанию особенно смешно. Кадзуха фыркает и сдувает прядь волос с лица. — Каэдэхара, отвали, а? Голос Скарамуччи звучит тягуче, медленно, лениво. Он тоже пьян. Как и все в этом чёртовом месте. — Потуши сигарету, — что-то внутри очень хочет, как любит говорить Хэйдзо, доебаться, вызвать какую-то реакцию, выбесить, разозлить… — Мучча. Что ж, ему удалось вызвать реакцию, но явно не такую, как он рассчитывал. Скарамучча отшатывается, будто ему отвесили пощёчину или замахнулись с ножом, и его глаза опасно сужаются. — Я же сказал, — он показательно машет сигаретой перед лицом Кадзухи, — отвали. Возможно, будучи трезвым, Кадзуха пожал бы плечами и ушёл. Возможно, сказал бы ещё что-нибудь. Но сейчас он пьян, а воспитывала его Бэй Доу, известная своими выходками поэтому… Поэтому он перехватывает запястье Скарамуччи, притягивает его руку к себе и медленно, насколько позволяют лёгкие, делает затяжку. Он продолжает внимательно следить за реакцией парня, но, кажется, тот совсем не впечатлён — он лишь молча смотрит на него, и прочитать, какие эмоции скрываются в его взгляде, слишком сложно. Они стоят так несколько минут — молча и глядя друг на друга. Кадзуха всё ещё держит руку Скарамуччи, в которой с едва различимым шипением тлеет сигарета. Когда тишина становится уже неловкой, Скара выдёргивает руку и вновь одаривает его нечитаемым взглядом. Но в этом взгляде плещется ещё что-то очень странное и важное, что-то, что Кадзуха не в состоянии разглядеть из-за пьяной поволоки, застилающей его собственные глаза. Тишина становится почти осязаемой, и хочется её потрогать, пощупать, поймать эту тяжёлую дымку между ними. Кадзуха собирается как-то разрядить обстановку, пошутить или просто уйти, но в миллионный раз за этот дурацкий вечер не успевает. Потому что в следующую секунду он окончательно перестаёт понимать происходящее. Хорошенько затянувшись и слегка усмехнувшись, Скарамучча кончиками пальцев цепляет его за подбородок, приближается и… Выдыхает терпкий дым в его губы. Это лёгкое прикосновение обжигает, по телу Кадзухи бегут мурашки, он прикрывает глаза и послушно делает глубокий вдох. От Скарамуччи пахнет ментолом и эрл греем, у него сухая и прохладная кожа, а хватка — стальная. Его пальцы соскальзывают с подбородка, самыми кончиками проходятся по плечу, цепляют пару дырок на футболке. Он отстраняется, смотрит на Кадзуху так, будто хочет прочитать его мысли или разглядеть содержимое черепной коробки, а потом тушит окурок прямо о кафельную стену у головы парня, бросает его в урну и быстро выходит, оставляя после себя горящие губы и дрожь в теле. И мысли. Очень много мыслей. Они врываются в голову с новой силой, словно алкогольная дымка спадает и распахивает врата в его личный ад. Всё кажется картонным, огромным и похожим на декорации для съёмки второсортного фильма, а сам Кадзуха — крохотный, как муравей, и разбитый, ничтожный, поломанный. Чувство этого внутреннего слома вновь возвращается к нему, и парень сползает на пол, не заботясь о чистоте помещения, о том, что джинсы потом придётся трижды стирать, а ладони покрываются чем-то липким и неприятным. Где-то внутри рвётся очередная струна. Кадзуха предпочёл бы думать, что у него, как у акустической гитары, шесть струн, а значит, в запасе есть ещё несколько. Но сейчас это похоже на огромный чёрный пузырь, лопнувший у него в груди и заливший всё нутро тёмной, отвратительной слизью. Она подобна яду — разъедает органы, прожигает кости, отравляет разум. Что-то происходит в его голове, что-то рушится, окончательно сметая руины прежнего, и он остаётся стоять на голой, выжженной земле. Его тошнит от выпитого. Тяжёлым молотом обрушивается внезапная трезвость и ясность ума, а тело остаётся таким же мягким и податливым, как у тканевой куклы. Кадзуха осматривается, разглядывает граффити на частично сколотом кафеле, огромный, чернеющий оконный проём без стекла и даже рамы — оттуда дует холодный осенний ветер. В фокус попадают какие-то мельчайшие детали, которые не имеют никакого знания и ценности, всё какое-то слишком резкое, отчётливое, и после пьяной дымки от этого мерзко.

***

Он сбегает с тусовки, как застуканная папарацци звезда, позорно сбрасывая звонки от друзей и уже в такси набирая мимо клавиш «Я уехал домой, мне нехорошо». И это даже не ложь. К счастью, дома только Бэй Доу, а она знает лучшее средство от любой попойки — умыться холодной водой и лечь спать. Поэтому женщина даже не задаёт ему вопросов, лишь целует в лоб на ночь и ставит на тумбочку бутылку воды. Если бы Нин Гуан не была на выездном собрании, пришлось бы тяжко: она бы как минимум расспросила сына во всех подробностях, что именно он пил, и позвонила бы Бай Чжу для консультации. Он отключается почти моментально, и в этом очевидный плюс алкоголя. А утром его никто даже не пытается разбудить. Днём, впрочем, тоже. Нин Гуан вернётся только к ужину, а значит, можно отдохнуть без риска усиления головной боли. Её и так достаточно. К трём часам дня Кадзуха выходит из своей спальни, минуя зеркало в ванной, умывается, смывает остатки вчерашнего макияжа и обречённо топает на кухню, откуда уже тянется аромат кофе и булочек. — Привет, котёнок, — Бэй Доу ласково треплет его по волосам и кивает в сторону еды, — завтракать будешь? Сгоняла в нашу любимую пекарню. — Привет, — голос с похмелья и после долгого сна сипит, но Каэдэхара с усилием улыбается. — Для начала чай. Чёрный. С сахаром. — О, узнаю свою школу, — женщина тихонько смеётся. — Как повеселились? Она старается звучать непосредственно, обыденно, так, как звучала раньше в подобных ситуациях, но в её голос прокрадываются тревожные нотки. — Нор… Нормально. Но выпил лишнего, поэтому поехал домой. — Как ты сейчас? — Уже лучше. Намного. Но голова раскалывается, — Кадзуха прикладывает к виску прохладный стакан. — Был повод? Беспокойство матери снова прорывается наружу, и он не смеет её винить: на то она и его мать. Он и сам бы, пожалуй, забеспокоился, если бы его ребёнок напился в непростой период жизни. — Если честно, нет. Просто… — Захотелось расслабиться? Бэй Доу оборачивается, и что-то в её лице говорит Кадзухе о том, что она хочет поговорить о чём-то важном. Пожалуй, не самый подходящий момент, но что ж… — Котёнок, — она ласково зовёт его и мягко улыбается, изо всех сил скрывая на дне зрачков тревогу, — я хочу сказать… Ух… В общем, — отталкивается от кухонной тумбы и склоняется над столом, упираясь локтями, — алкоголь — это не решение. Я знаю, ты у меня умный мальчик, но я видела много умных ребят, которых засосало в эту трясину. Просто хочу, чтобы ты понимал… Легче не станет, — она вздыхает и добавляет чуть тише, — я это знаю. — Мам… — Подожди, я договорю, хорошо? — парень кивает. — Я понимаю, что ты выпил просто на вечеринке, пока общался с друзьями, что тебе хотелось отпустить всё, расслабиться, раствориться… Но утро будет наступать каждый раз. И каждый раз ты будешь себя ненавидеть всё больше. Поэтому лучше не надо, — Бэй Доу снова слабо улыбается. — Я знаю, мам. Честно, не собираюсь пить, потому что… — Кадзуха морщится, — слишком хреново. Да и в процессе не то чтобы хорошо было… Но да, как будто легче стало. — Я знаю, малыш, знаю, — она берёт его ладонь, аккуратно сжимает, и в глубоких, тёмных глазах появляются слёзы. — Потом будет только хуже. Она уже рассказывала ему про свою «лихую» молодость, когда пила всё, что горело, и вела бизнес не слишком легально. Тогдашняя Бэй Доу, едва вышедшая из дверей детского дома, отчаянно искала биологических родителей и пыталась понять, кто она вообще такая. Родители нашлись, правда, на кладбище. В крохотной деревушке в горах Ли Юэ отыскался и старый дом, а заодно — добрые соседи, поведавшие молодой девушке, что её отец и мать, о которых она в тайне вздыхала, были алкоголиками и наркоманами, а её саму в младенчестве буквально пытались продать лавочнику за пару бутылок пойла. Если бы не «брат» по детдому — Чжун Цзо, — она тогда вряд ли бы пережила это потрясение. Во всяком случае, по словам самой же Бэй Доу. Как тогдашняя девчонка-хулиганка без роду и племени превратилась в суровую и сильную бизнесвумен, держащую в узде половину торговых сетей Ли Юэ, — хороший вопрос. — Да. Я просто вчера перебрал и потерял контроль, — Кадзуха накрывает руку матери второй ладонью, — обещаю, ничего такого не будет. — Хорошо, — женщина кивает и снова улыбается — уже ярче и искреннее. — Так что, будешь рисовые пампушки? — Давай, вроде уже не так плохо.

***

В понедельник он не идёт на пары. Нагло врёт матерям, что чувствует себя не слишком хорошо (Нин Гуан почему-то уверена, что он простудился, а Бэй Доу не спешит её разубеждать), и остаётся в постели. На самом деле, похмелье уже давно прошло — спасибо вкусному и наваристому свиному супу, а также особому травяному сбору по рецепту Бай Чжу. Это даже занятно — он лечится авторским чаем после авторского коктейля. Но главное, что ему помогает. Главная причина его прогула — тот самый факультатив у Чжун Ли, где нужно будет встретиться со Скарамуччей и, вероятнее всего, работать в паре. Он мог бы просто не пойти на это занятие, но тогда преподаватель бы точно поинтересовался — лично или у его матери, — а это сулит некоторые сложности. После тусовки и того пьяного происшествия в туалете (как бы неоднозначно это ни звучало) Кадзухе банально нужно время, чтобы всё переварить, обдумать и понять, как нужно вести себя дальше. Вернее, это и так понятно. Пьяная выходка — с кем такого не было в студенческие годы, ведь так? Но что-то внутри скребётся, ноет и неприятно болит, и не нужно быть Ли Юншэном, чтобы определить, что же это. Это его чувство вины, которое змеёй опутывает лёгкие и не даёт дышать, кольцами обвивает сердце, сжимает и вкрадчиво шепчет, что он не имеет права веселиться, а подобные вещи и вовсе не для него. Он должен страдать, он должен нести наказание, должен оплакивать потерю, а не распутывать клубок мыслей. Поэтому Кадзуха делает то, что помогает ему лучше всего отвлечься от любых мыслей, — рисует. Сначала пишет Синь Янь, у которой в это время совсем мало работы, так что она с радостью записывает ему несколько огромных голосовых, во всех красках и деталях рассказывая, какой она видит идеальную афишу. Что-то из этого Каэдэхара просто не сумеет воплотить — «Ну почему нельзя сделать так, будто мы стоим на огромных три-дэ черепах?!», — что-то они отметают ради целостности идеи — «Нет, лучше убрать пушистую шапку с ушами котика, ты прав». Но в конечном итоге даже договариваются до чего-то относительно адекватного и потенциально реализуемого. Затем девушка присылает ему штук сорок фото — с выступлений, репетиций, прогулок, даже фото на документы — в качестве референсов и обещает вернуться после обеденного наплыва офисных клерков с примерами поз уже из интернета. «Если все заказчики такие, то надо запомнить никогда не работать в дизайне», — думает Кадзуха, переворачиваясь на кровати. Нет, ладно, в действительности всё не так плохо. Просто он совершенно не привык к заданиям и каким-то требованиям в творчестве. Обычно он просто отпускает себя в свободный полёт, не задумываясь над тем, что получится. Ему важен процесс, когда каждая клеточка его тела пропитывается этой особой энергией, когда кажется, что ты демиург, способный создать всё, что придёт в голову. Раньше, когда он рисовал красками, они обычно разливались по полу (поэтому Нин Гуан убрала подальше белый пушистый коврик и вернула только после покупки планшета), кисти и листы летели в разные стороны, а его пальцы, рот, одежда оказывались перемазанными разными цветами. Сейчас же он лежит на кровати, задумчиво вертя в приложении картинки, подбирая удачные ракурсы, позы и оттенки, чтобы афиша смотрелась ярко, броско и выделялась в соцсетях и на досках объявлений. Ещё одна задача — оставить немного места для информации о том, где и когда можно послушать группу, которая будет меняться от случая к случаю. Он когда-то рисовал музыкантов — это были парни из университета, игравшие что-то на одном из многочисленных праздников. Конечно, Кадзуху на репетиции вытаскивал Хэйдзо, но теперь он даже благодарен другу за такой материал. Понятное дело, драйва тем ребятам не хватает (у кого его столько же, сколько у Синь Янь?), но хоть какая-то база. Зарываясь в историю своих скетчей, Каэдэхара перебирает разные натюрморты, пейзажи из окна аудитории, портреты случайных людей, тренировки и отработки конкретных деталей, зарисовки из кофейни… И Скарамучча. Опять. Кадзуха скользит взглядом по быстрому и немного небрежному наброску. Чёрные волосы, тёмная одежда, тлеющая сигарета, слегка сутулые плечи — изображение совсем не похоже на того Скарамуччу, который вчера отбивался от Чайльда, играл в бир-понг и, кажется, выиграл, курил в туалете и… В попытке сбежать от воспоминаний и мыслей, никак не собирающихся в единую картинку, Каэдэхара листает дальше и понимает, что это был неверный ход. С одного из виртуальных холстов на него смотрит Томо. Сразу несколько его лиц — в разных ракурсах и с разным освещением. Он кажется каким-то другим, чужим и совсем не таким, поэтому Кадзуха открывает чистый лист и в каком-то полубезумном порыве начинает почти яростно зарисовывать Томо — по памяти. Остервенело, рвано выводя линии, не заботясь ни о стилусе, ни об экране, выплёскивая все свои сомнения, всю свою боль и тоску. Его рука замирает над палитрой, когда он пробует подобрать нужные цвета, и в этот момент что-то снова ломается… Кадзуха не помнит. Не помнит оттенок глаз Томо, не помнит, как солнечные лучи играли в его светлых волосах, не помнит, есть ли у него родинка на правой щеке. Он помнит лишь смазанный образ, который ускользает из-под кончиков пальцев, становится всё менее чётким, теряется в лабиринтах сознания. От бессилия отбрасывая в сторону планшет, парень закрывает лицо ладонями. Он забывает. Забывает. И продолжит забывать, пока Томо не останется каким-то фантомом, грустным воспоминанием в виде старой фотокарточки без определённых черт лица и с выцветшими красками… Вдох. Выдох. Кадзуха снова осторожно берёт девайс, зависает над чистым холстом и начинает рисовать. Вдумчиво, медленно, не задавая себе никаких вопросов. Форма лица, немного торчащие уши. Аккуратный и немного прямой нос. Росчерки бровей, сдвинутых к переносице. Чуть заострённые скулы. Тонкие, сомкнутые словно в невесёлой усмешке губы. Чёлка, слегка спадающая на глаза. Глаза… Голубые или скорее синие, красивого глубокого цвета. Тёмные волосы, отдающие синевой. Бледные плечи, чуть сутулые даже в открытой одежде. Чёрная ткань, облегающая грудь и обхватывающая шею. Холодный взгляд. Небрежно нанесённая подводка. Этот образ настолько живо расцветает в его голове, что хочется закрыть глаза, но и это не помогает. Он рисует Скарамуччу с предельной, фотографической детальностью, словно видит его прямо перед собой. И это рвёт новую струну. Если в груди у Кадзухи их действительно шесть, то осталось совсем немного. Он знает Скарамучу сколько? Пару недель? Месяц? Так почему его портрет получается таким живым и подробным? И почему Томо, с которым он встречался почти два года, так быстро стирается из его памяти? Почему светлые прожилки в голубых глазах он изображает без единого сомнения, а над цветом глаз Томо думал несколько минут? Почему этот Скарамучча встречается ему на каждом углу? Почему он сам не пошёл на занятия сегодня, если считает произошедшее пьяной выходкой? Почему? Чувство вины взрывается новым алым бутоном. Как бы ни старался господин Ли, этот ядовитый розарий, густо разросшийся в его сердце, не так просто вырубить и выкорчевать. Что-то тёмное, мрачное стоит за его спиной и шепчет, какой он отвратительный. Мерзкий. Ужасный. Его невозможно простить. Он виноват. Он виноват во всём. Он предатель. А теперь хочет жить, как обычно, словно ничего не произошло. Словно Томо и не было в его жизни. Словно его вообще никогда не было. Он запятнан этой липкой виной, чёрной, грязной, распространяющейся по всему телу, как зараза. Стоит коснуться лишь кончиком пальца, как она расползётся и заполнит до краёв, оставляя свою метку. Он виноват. И ему никогда не смыть эту вину. Рука сама собой тянется к наушникам и телефону, Кадзуха уже собирается включить любимый плейлист с говорящим названием и окунуться в пучину самобичевания, но видит на экране уведомления о новых сообщениях и удивлённо застывает. Вдох. Выдох.