Мираж моих воспоминаний

Солнце воссияло в небе, и ты утренний предвестник зари.

Написал на ушедшем снеге им свои первые стихи о любви.

И горит душа моя, тлеет, когда на руках я качаю рассвет,

и как жаль, и как язык-то немеет от того, что ты — не мой свет.

Он вздрогнул, когда в дверь раздались эти вроде как привычные ему, но такие чужие три стука, предвещающие, что пожаловал Хитоши, которого пришлось впустить тихим «Войдите». И после продолжить рассматривать отчёт о последних закупках для строительства нового отеля. Осталось обсудить лишь кое-какие детали, утверждённые с инвесторами, просто ожидающими его командный взмах рукой. Но Хитоши, тихо вошедший к нему в кабинет, явно пришёл обсуждать с ним не это. Не постройку и не план, да даже не сам отель. Он пришёл обсуждать то, что вроде бы обсуждать было и необязательно, но Шинсо уже подошёл к его столу впритык, ожидая, когда он поднимет на него голову. И он поднял. Сталкиваясь с встревоженными глазами, которые увели от него, предлагая взять в руки дополнительные бумаги по работе. Да, вероятно, они и были поводом зайти к нему, чтобы спросить: — Ты… в последнее время совсем со мной не разговариваешь, как раньше. — а потом сделать такую драматическую паузу, вдохнуть и заставить одним вопросом вновь поднять на себя глаза с предложенных бумаг, — Этому, быть может, есть какая-нибудь причина…? — Я просто занят, Хитоши. — которые улыбнулись, но как-то виновато, — Уж ты-то прекрасно знаешь, насколько я скрупулёзен в этих делах, не так ли? — потому что кто, как не он сам, понимал, что далеко не в работе было дело. Далеко не в том, что её много навалилось. И не в том, что он перестал справляться. Нет. Проблема, из-за которой он перестал доверять своему лучшему другу всё то, что доверял раньше — была не в этом. И, похоже, Хитоши сам это прекрасно понимал и поэтому переспросил, выдыхая и опираясь руками о стол, чтобы найти в себе силы вновь перевести взгляд на изумруды. — Дело ведь не в этом. Ты и раньше работал. — и видеть, как те дрогнули, но невесомо, словно не до конца проникаясь тем, что мужчина пытался сказать, — Точнее… мы работали. А потом что-то произошло. И я хочу знать что. — потому что эти завораживающие фиолетовые глаза не могли позволить себе произнести вслух мысли. «Точнее «кто»…?» — и лишь в голове могли оставить настоящий вопрос. Хитоши никогда особо не надеялся на излишнюю для брюнета, возможно, откровенность в их взаимоотношениях. Никогда не питал надежд по поводу того, что его друг когда-то сможет доверять ему больше, чем кому-либо, отметив, наконец, его преданность, но… Но всегда было одно «но». Ему этого хотелось. Он мог не надеяться, но желать… этого себе запретить он не мог, как и неподвластную своему разуму мысль, что таинственный «кто» в его голове даже имеет фамилию. А Мидория не хотел лгать или приукрашивать. Не хотел прятаться и убегать. Он и так это делал, и это, пожалуй, единственное, что у него получалось превосходно. Но если с ним хотят поговорить, то он поговорит и должным образом всё обсудит, тем более с человеком, который заслуживает того, чтобы ему хотя бы попытались в размыленных красках объяснить, что происходит. Но расскажет ли он ему всё как на ладони? Уже нет. Хитоши не тот человек, которому необходимо знать всю подоплёку, чтобы понять, что после этого краткого диалога тема будет закрыта. Он ведь привык к тому, что что-то ему недоговаривают. Сейчас он просто не получил даже обыденной дозы и потому ворвался в его кабинет и вот так в лоб начал кидаться словами. Шинсо был спокоен с виду, но его глаза, о да, глаза — его выдавали, как последнего преступника. И поэтому, сглотнув горечь, Изуку отложил в сторону бумаги и взял в руки остывший молочный улун, который был заварен ему Эмили, сказавшей, что то количество кофе, которое он выпил — превысило суточную норму нормального человека. При возражении, что он «не человек», она просто вышла из кабинета. «Нужен ли действительно этот разговор? Или всё-таки пропустить его, как и послеобеденный кофе?» — но убеждение, что поговорить-таки стоит — заставило Мидорию сдаться и пригубить чай. — Многое поменялось. Очень многое. И не то чтобы я искренне хотел обсуждать эти изменения. — даже остывшим этот напиток всё ещё был его любимым и таким молочным на вкус, что невольно вспоминалось то самое «молоко с мёдом», — Они меня совершенно не радуют в большинстве своём. — «в большинстве своём?» подумал Хитоши, подметив эту фразу, — Но что более важно… Я хочу быть с тобой откровенным, Хитоши. Ты мой друг и… — сердце Шинсо замерло на этой фразе, а Мидория так и не понял, почему мужчина следующие слова стал слушать уже с опущенной головой, — …я должен быть с тобой искренним. Я пересмотрел некоторые свои взгляды. Мне жаль, если эти изменения тревожат тебя, но их не повернуть вспять. — но брюнет закончил и чуть взволнованно всмотрелся в окрашенные яркие волосы — аметистовые, под цвет глаз. — Я тревожусь не из-за этого. А из-за того… — «что постепенно начинаю думать, что больше не нужен тебе…» — Что мы больше не такие, как раньше. — сейчас Изуку хотел увидеть то выражение лица, с которым к нему обращались, но сил попросить альфу поднять глаза — у него не было. Возможно, потому, что он вовсе и не хотел читать эти глаза и этот взгляд. В неведении порой жить проще, не так ли? Осознанно не замечать треск льда под ногами, когда ты на замёрзшей проруби — тоже. — Прошлое… — проводя рукой по пыльному столу, Мидория отставил чашку вбок, — Разве стоит постоянно к нему возвращаться? Я и так долгое время жил прошлым, Хитоши. — и фыркнул, сосредотачиваясь на её золотистом ободке, словно там он мог найти все ответы на вопросы той глупости, которую он бездумно совершал, — И теперь я пожинаю плоды этой жизни, так что… — и ему хватает смелости признать, что он был слепцом, — Мне нужно просто прекратить всё анализировать и попытаться наладить то, что вышло из-под контроля, хорошо? — но её не хватит, чтобы рассказать об этом позоре ещё хоть одному живому человеку, — И знай, что ты всё ещё мой друг. Всегда им будешь. Когда-то он сможет. Но точно не сейчас. А, может быть, никогда. — Но ты всегда был прав. — Изуку краем глаза подметил, как на него поднялись глаза. — Что? — и застыл, когда ответно взглянул в них, теряясь в тех эмоциях, природу которых он был не в силах понять. «Неужели наша дружба так важна для тебя?» — «и дружба ли?», но эти мысли он растворил в остывшем чае. — В своём анализе ты всегда в итоге был прав. Ты заранее знал исход. — утвердил Хитоши, и, наклонившись к нему, было ощущение, что он говорил не с ним, а с кем-то, кто сидел сейчас глубоко в нём и слушал всё это с распахнутыми глазами, — Разве это так ужасно, что ты просто решил, что этот «исход» тебя устраивает? — которые после этой фразы заволокло непроглядным зеркалом, из-за чего, испугавшись, Шинсо отступил, — Ладно, я… я не буду ничего говорить. Как скажешь. — осекаясь собственных эмоций, — На тебя многое взвалилось, я не должен делать хуже. Просто пообещай мне, что ты… — он хотел сказать что-то другое, но прикусил язык, — что с тобой всё будет в порядке…? А омега не знал, что ответить, потому что его мозг будто пронзило пулей, которая оставила после себя осколки. Мысль, одна единственная, смогла пробудить в нём то, из-за чего мурашки потекли по телу. Верно ведь. Он заранее знал исход. Он чувствовал… так подумать, всегда чувствовал, что его мать требует у него только больше и никогда не награждает за уже полученное. Нарекает его эпитетами и ярлыками, поощряя тем самым продолжать лезть в кабалу. Что она хвалит вместо того, чтобы просто любить. И хвалит лишь тогда, когда он заслужил. И он ведь знал это? Знал, просто закрывал глаза, на что-то глупо надеясь. Его устраивало. Его всё устраивало, пока система была под его контролем. Но в момент, когда его лицом тыкнули в это зловоние, его словно пробрало когтями, и он будто вынырнул из воды. Из воды, где всегда тонул. Зная, что он тонет, но даже не пытаясь выбраться на берег. Ему казалось, что так, как он — тонут все вокруг. «Надо же…» — брюнет не нашёл слов, чтобы что-то ответить, но вслед уходящему сорвавшемуся другу всё же кивнул и пообещал, что «сделает для этого всё возможное». И после остался один в пустом кабинете, откидывая в сторону то, что рассматривал раньше, вместе с тем, что ему принесли. Думая, что, возможно, он взял на себя слишком много. Переоценил себя и свои силы, которых просто может оказаться недостаточно. И что… Сработало уведомление от его будильника, говорящее, что вот-вот начнётся совещание, и по этой же причине в этот момент к нему постучалась Эмили, которой он приказал не входить и, вздохнув, встал с места, в охапку беря все нужные документы. У него не было времени на сожаление. Не было шанса развернуться и изменить содеянное. Потому что он-то знает… …что менять ничего не стал бы. Он уже знает это. Просто иногда ему хотелось бы это не помнить. И размышлять об этом не было никакого смысла. Так он себе сказал, когда закрыл за собой дверь и вышел в холодный коридор. Так убедил себя, обмениваясь фразами с секретарём, и с такими мыслями зашёл в зал, где его уже ждали и, поклонившись ему, спросили, можно ли начинать. «Ничего уже не будет, как прежде.» — и он ответил всем присутствующим коротким «да», — «Поздно гнаться за утренним туманом, когда на улице закат… Да…» — и вдруг Изуку задумался, усаживаясь в своё кресло, — «Интересно, кто это сказал…? Я, что ли?» Так началось многочасовое заседание, где его мысли полностью очистились от тех, которые понемногу травили его изнутри, разъедали память и втаптывали в грязь убеждения, которые некогда казались ему нерушимыми. Мидория порой замечал себя за тем, как ломает пальцами ручку в необъяснимой злости, и насильно заставлял себя прекратить и сосредоточиться на теме, которая обсуждалась. И у него получилось это сделать, пока неожиданно не раздался телефонный звонок в кармане его пиджака, который, вытащив, Мидория инстинктивно хотел выключить, но замер. Звонил Тенья. И он был не из тех людей, которые часто звонили ему, а уж тем более просто так. Потому, даже при учёте, что вовсю шёл брифинг относительно его переделанной планировки отеля, который вот-вот уже должны были начать строить — Изуку взял трубку, выходя из зала. В коридоре было значительно тише, и потому брюнет без труда смог уловить какое-то хлюпанье и тихий то ли смех, то ли плачь, который после его неуверенного «Тенья…?» сменился кратким и улыбчивым: — У нас родился мальчик, — а после уже явным смешанным со слезами смехом какой-то невообразимо открытой радости, — Мидория, мальчик. Если ты сейчас можешь приехать, то- — Я буду через двадцать-тридцать минут, — прервал его брюнет, а после пошёл вдоль коридора, даже не обращая внимания на то, как он радостно и искренне улыбнулся, — Поздравляю… поздравляю с отцовством, Иида. Ты стал папой. — убирая с собственных глаз вспыхнувшие слёзы. Он всегда любил детей. Даже чужих. И если бы у него всерьёз спросили сейчас, почему он так резко закончил совещание, сел за руль и поехал к роддому несмотря на то, что сейчас было самое время должным образом склонить голову над работой — Мидория не стал бы отвечать на этот вопрос. Или даже соврал бы на него, уезжая как можно дальше и подъезжая как можно ближе к тому зданию, на парковке которого уже стоял и жёлтый Ягуар, и его собственная, оставленная позади, словно и вовсе ненужная машина. Он глубоко вздохнул, прежде чем оторваться тогда от руля, выйти из салона и зайти в больницу, где глаза сразу же нашли блондинистую макушку, которая, судя по всему, вызвалась его встречать. И ноги сразу понесли его к подпиравшему стенку Катцуки, который улыбнулся и поприветствовал его кивком головы. — Бакуго… да, привет. — запыхавшись, проговорил Мидория, выглядывая ещё кого-то знакомого, но, ожидаемо, все остальные уже были около палаты, — Пойдём? Я настолько взволнован, что ты не представляешь. — после чего он поднял глаза на мужской взмах, просящий идти следом, и быстрым шагом последовал за ним. — Взволнован? — задумчиво протянул мужчина, пожав плечами, — Да, родился маленький очкарик, согласен. Я его ещё не видел, но готов поспорить, что он пойдёт в Очкарика-старшего. — но не мог не заметить, что изумрудные глаза буквально горели новостью о маленьком ребёнке, а улыбка на бледном лице была такой настоящей, что её так и не смогли приглушить холодным и рабочим выражением лица. «Ты так рад…» — Катцуки шёл рядом и не смог отказать себе в удовольствии, чтобы не рассмотреть эту чистую радость и восторг, с которым омега беззастенчиво рассуждал, жестикулируя руками и, должно быть, впервые не заботился о том, как он выглядит со стороны. А выглядел он как настоящее солнышко. Такое неописуемо счастливое. Он сам был настоящим. — А мне кажется, он копия Очако. Первые дети зачастую похожи на мам. — лучики от которого дошли и до Бакуго, и он сам улыбнулся шире, слушая, как за ним пытаются поспевать, делая широкие шаги, — Как я, например. Или ты. — и поэтому он сам чуть замедлил ход, чтобы его принц не бежал за ним. — От своей матери ты унаследовал разве что глаза, и, по моему скромному мнению, у тебя они намного красивее. — Изуку нескромно фыркнул, махнув на этот комплимент рукой и мечтательно закатывая глаза: — Видел бы ты глаза моей бабушки. Настоящий… — прежде чем затаить дыхание, смотря в открытые настежь двери палаты и увидеть, как девушка держит на руках маленькое спящее дитя, — …вечнозелёный лес. — и голос предательски затих и надломился. И самое страшное, что мужчина, стоящий позади него, заметил эту уж больно яркую реакцию. Все столпились вокруг молодой матери, которая с особой любовью смотрела на новорождённого, укутанного в пелёнку и сладко спящего, видимо, после плотного завтрака. И Мидория, стоящий в дверях, так и застыл на месте, смотря, как качают маленький лучик света, и, радостно улыбаясь ему, тихо напевают что-то под нос. И один лишь брюнет так и стоял в дверном проёме, наблюдая за этой картиной, словно в замедленной съемке, где он стал невольным зрителем. Катцуки замер рядом, чувствуя, как волна непонятных ему эмоций, словно отлив, захлестнула его принца и сковала его движения, которые тот с усилием преодолел, делая шаг навстречу к тем, кто шёпотом поприветствовал его, прося говорить потише, чтобы ребёнок не проснулся. «Это… почему он…?» — озадаченно скосил взор мужчина, видя, с каким трудом Мидория проходит внутрь обычной больничной палаты. А брюнет шагнул ещё раз. Шагнул и увидел, как ему приоткрывают спящее детское лицо, которое тихо фыркнуло и утопилось щёчками в бежевой пелёнке. Мидория стоял перед ним и просто смотрел. Молча, не обращая внимания ни на какие звуки, кроме этого маленького сопения, которое так нежно разрезало ему душу, вскрывая её — оголённую и несчастную — самым жестоким способом. И он не желал уклоняться от этих ран. — Он такой маленький… — прошептал Мидория, его голос был полон тепла и взволнованного трепета, — Я вас искренне поздравляю. Пусть его ждёт лёгкая и счастливая жизнь. — и на этих словах его губы задрожали, а пальцы были вынуждены скрыть покатившиеся по лицу одинокие слёзы и его сдавленное, — Простите… «Что происходит…?» — Бакуго попросту не знал, что ему делать в такой ситуации, а девушка, шокированно уставившись на брюнета, как и все остальные, даже запаниковала. Ох, мужчина представляет, насколько редко они видели его слёзы. И он мог бы поглумиться над этим, но… он сам был в полной растерянности. — Мидория…! — потерянно вскрикнула шёпотом Очако, и на её глазах тоже образовались слёзы, — Боже, спасибо! Не плачь, пожалуйста…! Спасибо! — потому что это впервые, когда она видит, как он плачет. Просто плачет. Катцуки удивлённо всмотрелся в низкие утончённые плечи, которые покрыла дрожь, и в мягкий золотистый свет, который играл на его волосах — строго уложенных, зачёсанных, но невинно плачущих сейчас вместе со всем его телом. Но он не увидел, какой скорбью всего на мгновение окрасилось бледное лицо, которое прикрыли ладонью, чтобы не смущать всех в палате своим ненужным плачем. Он действительно стал слишком мягким. Возможно, неспроста. Мидория попытался взять себя в руки довольно быстро, и у него даже получилось, но мужчина ни на секунду не поверил этому спокойствию, которое проявлялось разве что лишь в том, что его любимые плечи больше безутешно не рыдали, а лицо… а лицо он и вовсе не видел. Но Бакуго был уверен, что оно сейчас приобрело миролюбивый вид даже при учёте того, что глаза наверняка были чайными. Словно быстро остывший молочный чай. Хотелось прямо сейчас развернуть их к себе и спросить, почему они плачут, но он даже пошевелиться толком не мог, в то время как Мидория перчатками промокнул уголки своих глаз, выравнивая дыхание и не поднимая взор на встревоженных друзей до тех пор, пока он не почувствовал, что его зеницы вновь сухие. Он игнорировал то, как в его груди нарастал тихий непреодолимый гул — не зависть, нет, но что-то тонкое и щемящее, как треснувшая струна на любимом инструменте. Как запавшая клавиша в самый кульминационный момент сложной мелодии. Он сам не знал, что ощущал до конца. Но больше всего было молчаливое понимание того, что он здесь — тень, которая видит такой желанный ею мир через тонкую, но прочную стеклянную преграду. Невольный наблюдатель, навсегда обречённый смотреть на чужой яркий свет через своё мутное стекло. Стучать по нему и слушать, как в ответ к нему стучит лишь дождь. И, возможно, именно из-за этих нахлынувших чувств Мидория осмелился спросить то, что раньше никогда не произнёс бы вслух, потому что это ведь так неправильно… о таком просить. Вообще вслух озвучивать то, чего ты там желаешь. Любое желание можно перетерпеть. Это дело дисциплины. Но почему тогда при его железной дисциплине… …он почти беззвучно взмолился, решая спросить со всем неприсущим ему эгоизмом: — Можно мне его подержать…? — у матери, которая, задумавшись, переглянулась с мужем и аккуратно протянула ему своё дитя, доверчиво вверяя его в холодные руки, которые чуть дрогнули от понимания, что ребёнок почувствовал, что его кому-то отдают. И тогда чужой ротик фыркнул, и на него уставились голубые глаза. Ох… Прям как у Теньи. Он невольно улыбнулся вопросительному взору ребёнка, который настолько долго и внимательно его рассматривал, что даже он сам стал переживать, не напугал ли он его своим эгоцентричным желанием отнять у материнских рук. Но в этот момент чистого, обнажённого до предела чувства — без прикрас, без стен, без защиты… этот мальчик вдруг попытался улыбнуться ему, услышав его тихий голос, которым он обычно убаюкивал Акиро, когда тот был совсем маленьким. Да и многими годами после этого. Его глаза были прикованы к этому маленькому комочку, и он неосознанно начал говорить с ним, слыша, как родители малыша выдохнули с облегчением, когда тот не расплакался. Ласковые слова неосознанно вылетали из его рта, и Изуку так же неосознанно стал покачивать малыша, убаюкивая его и невольно улыбаясь любопытным глазкам. Он чувствовал на себе взгляды, но сейчас они не волновали его. Весь мир его не волновал. Его мысли были от происходящего вокруг в другом мире, где он, возможно, когда-то держал своего собственного ребёнка точно так же. Этот образ, как слабый отблеск солнца на стекле, возник в его воображении и исчез, как разрушенный под волной песочный замок, который он так и не достроил. «Это могло быть моим.» — пронеслось у него в голове, как неумолимое эхо, но Изуку постарался не произнести ничего подобного вслух. — Lo extraño mucho… «Я так скучаю по нему…» — но не удержался, чтобы не произнести эти слова, быстро переиначивая их на испанский одними лишь губами, так, чтобы никто не смог его услышать и уж тем более понять его, в то время как рука нежно огладила детскую щёчку маленького человечка, который снова задремал. «Он так сильно напоминает мне Акиро. Только значительно младше.» — улыбка дрогнула в блаженстве, но также напомнила ему, что то, что не его — следует возвращать. Руки не хотели этого делать. Пальцы ощутимо впились в пелёнку, а разум вторил, что он держит этого ребёнка на руках слишком долго. Он ему никто. Он не имеет на это права. Дитя следует передать матери. Он… не имеет права на это. Ну же. Эти мысли расковыряли ему затылок и ударили со всей силы, вырывая с губ скорбную улыбку и прощальный взор, с которым спящий сынок был протянут той, у кого он и должен качаться на руках. «Интересно, а у меня был бы сын или дочь?» — Мидория не знал, что делать с этими мыслями. Он впервые сталкивался с чем-то подобным. Потому что даже в тюрьме, в детском крыле, когда туда приходили повидаться с детьми их матери, и он шёл с ними — он чувствовал себя некой частью этой процессии. Не совсем органичной, будто не по делу вставленной мозаикой, но всё же подходящей по размеру к месту, куда её прислонили. Он мог там говорить, читать сказки, сидеть на холодном полу и надевать на детские ножки носки… он чувствовал там себя своим. Он оглядывался и видел улыбки матерей и пап, он слушал лепет и восторг какого-то девчачьего голоска от прочитанной истории… А сейчас… Он оглядывается. И видит пустоту. Словно находится в абсолютно пустой палате. «Не нужно думать об этом. Не сейчас.» Так ребёнок был вновь передан матери, а Мидория, утерев остатки едва заметных солёных дорожек, вновь влился в свой обычный образ, как в личину, предлагая договориться за комфортный переезд домой, спрашивая, нужно ли новоиспечённым родителям что-то подкупить и нужна ли им в целом помощь, на что ему категорично покачали головой, но душевно поблагодарили за желание её оказать. Все будто забыли об этих счастливых слезах на бледном лице, которому они были вовсе несвойственны. Точнее, Бакуго сказал бы, несвойственно было брюнету настолько явно их показать при таком количестве людей, даже если те вроде как его хорошие знакомые. Но казалось, что этот вопрос обеспокоил только его, который молча смотрел и слушал воркования его возлюбленного с остальными и делал вид, что не имеет вопросов относительно этой вспышки, что резанула его сердце острым лезвием и испарилась, оставляя в осадке непонятное чувства упущения. Чёрт вас подери, да оно было там всегда! Сколько бы времени не прошло, для него этот человек будто был вечной загадкой, которую, сколько не пытайся разгадать, но в итоге найдёшь лишь новый лабиринт и замочные скважины, к которым не подойдёт ни один ранее найденный ключ. И мужчина честно не знал, сколько ещё таких потаённых сундуков прячет у себя на тройном дне его принц, перепрятывая коробки и ожидая, когда об их существовании забудет даже он сам. «Не могу же я напрямую спросить его об этом. Буду выглядеть как идиот.» — размышлял тот, кто после волны всех сюсюканий был единственным, кто не пошёл с остальными в магазин, дабы прикупить Очако фруктов и той гадости, которой списком шатенка заказала у мужа, покорно кивнувшего и выбежавшего первым. Тогда Мидория последовал за новоиспечённым отцом, но всё же оглянулся, чтобы, наконец, посмотреть в алые радужки впервые за всё то время, что они зашли в палату. В то время как мужчина всё это время рассматривал зелёные омуты, пусть и стараясь делать это максимально незаметно. И брюнет, поняв, что он остаётся якобы сторожить мать с ребёнком, без лишних вопросов кивнул ему, закрывая в палату двери. И Катцуки подумал, что до возращения этой тёмной макушки его голова прибудет в тишине и спокойствии, но, увы, Круглолицая, уложив спящее дитя в люльку, заговорила с ним первая: — Хочешь поговорить о нём? — оборачиваясь на него, задумчиво и хмуро упёршегося взглядом в пол. — Что? — который встрепенулся, как только девушка об этом заговорила, — Ты о чём вообще? — попытавшись внушить ей мысль, что ей почудился тот обескураженный тёплый взгляд. Но нет, Очако достаточно повидала в своей жизни этого вечно недовольного зырканья, чтобы понять, когда хмурь бровей существенно смягчается. И перепутать это ей было не с чем. Она не настолько глупа, но, видимо, мужчина о ней невысокого мнения. Она начала подозревать симпатию Бакуго к Мидории уже давно. Действительно давно. Просто у неё не было настолько красноречивых доказательств своей правоты. Хотя даже простая забота от мужчины в сторону Мидории уже была несвойственной для Бакуго, который обычно седьмой дорогой обходил «расфуфыренных здешних омег» — настолько они ему были противны, что его глаза закатывались всякий раз, когда кто-то пытался взять у него номер через официанта, кокетливо подмигивая. Он даже не смотрел в их сторону так часто, как смотрел в сторону Мидории, который в этот момент мог просто задумчиво выпивать и звать официанта, чтобы пополнить свой бокал ещё раз. Нет, она хорошо выучила повадки друга Киришимы, который однажды просто внезапно появился в их компании, как «старый знакомый» Эйджиро, с которым тот случайно познакомился в одну из многочисленных ночей. — Ты никогда раньше не оставался со мной наедине, а тут вдруг решил сыграть роль внимательного друга… — протянула она, стараясь максимально мягко завести об этом разговор, — Я тебя прошу. Очевидно, что он тебе нравится. А после сегодняшнего… — потому что она знала, как сильно блондин привык избегать темы серьёзных отношений, — Я, честно, даже испугалась его слёз. — Вы в паре с домашним Пикачу постоянно хнычите. — и когда Бакуго в который раз сделал вид, что «не понимает, о чём она», — Я уже как-то привык. — Очако развернулась к нему и, сев на кровать, что стояла прямо впритык с креслом, начала буравить его взглядом. — Одно дело, когда это делаем мы. — и продолжила, делая акцент, а после искренне призналась, — Как ты и сказал «обычное дело», а когда Мидория… — тяжело выдыхая и понимая, что последний вновь закрылся от них, — …я переживаю за него. В последнее время на него много чего свалилось. — как уже делал раньше в особенно тяжёлые для себя, как позже оказывалось, моменты. Но мужчине это показалось довольно лицемерным. Серьёзно? Она «переживает за него»? Раз она так переживает за него, то почему ни разу он не слышал, как она хотя бы просто звонила, пыталась звонить его принцу, чтобы спросить, как он? В такие моменты, когда она точно знала, что ему тяжело. Хотя бы в такие. Всегда такие ситуации либо умалчивались, и все делали вид, что всё в норме, либо интересовались рядовыми вопросами, на которые даже сам Бакуго никогда всерьёз не ответил бы. Потому что они были заданы из вежливости. Из простого любопытства, быть может. Но никогда не из-за настоящей попытки помочь и узнать. — Извини уж, но я бы не сказал по тебе, что ты сильно о нём переживаешь. — поэтому он сказал об этом весьма прямо, увидев, как девушка нахмурилась, — Тебя, как ты и сказала, просто «испугала» его реакция. Потому что ты к ней не привыкла, и на этом — всё, — и напряглась после его слов, после которых он сам отвернулся от неё, думая, что зря он вообще начал отвечать на самый первый её вопрос. «Надо было просто, сука, промолчать.» — но миссис Тенья даже не будет притворяться, что на этом их разговор может быть окончен. О нет. — А тебя разве нет? — она может быть иногда не слишком вовлечённой в жизнь Мидории, но она соблюдает его границы, — Я же вижу, что он важен для тебя. Иначе ты не приглашал бы его на танец, не увиливался бы хвостиком всякий раз, как он уходит из-за стола… Это всё очень заметно, Бакуго. — и она хочет достучаться до мужчины, который почему-то до сих пор будто отрицает свою симпатию или даже влюблённость к брюнету, — Не думай, что ты — мастер скрывать свои чувства. И я давно заметила, что вы хорошо общаетесь, но даже так ты… — и она окинула его кивком головы, поджав губы и затаив дыхание до того, как закончить, — …был сегодня в замешательстве. Так что не пытайся, пожалуйста, сделать вид, что ты за него не переживаешь. — закончить, чтобы начать говорить то, что, возможно, ей говорить и не следовало. Но… возможно, она сделает благое дело? «Он важен ему… так что, наверное, всё нормально? Всё равно я знаю не много.» — так думала Очако, пока Бакуго думал о том, что он так и не смог забыть те слова, что его принц произнёс на испанском — языком, которым Мидория редко пользовался в компании кого-либо ещё, разве что в моменты, когда хотел скрыть свои истинные эмоции. «И скрыть их даже от меня…» — и уже эта мысль пронзила мужскую голову насквозь, затрагивая внутри что-то хрупкое и ненадёжное, — «Но почему даже от меня…?» — Это наши отношения, Круглолицая. — но даже при этом он не желал, чтобы кто-либо, кроме них двоих, взлезал в этот омут и имел право говорить там что-то вслух, — И давай ты не будешь в них лезть, даже со своими «благими» советами, хорошо? — не зная при этом абсолютно ничего, чтобы хоть как-то судить их и объяснять им, как им стоит жить и общаться правильно. — Я и не лезу. Какими бы они не были. — и девушка поняла это достаточно быстро, чтобы поднять в воздух белый флаг и сменить тему, — Я просто… хочу рассказать кое-что. Знаешь, я давно его знаю. И… когда он обручился с Тодороки… — на которую первой реакцией было раздражённо отвернуться и не вслушиваться в эту историю, но… позже он застыл, — Он очень часто начал разговаривать о наследниках. В обёртке «обязанностей» и всего такого, но… — застыл и не смог сдержать порыв, чтобы резко не взглянуть в не смотрящие на него карие глаза, рассказывающие ему эту информацию с некой тоской, — Он очень хотел детей. Мне кажется, ему было даже наплевать, с Тодороки или нет… — после посмотревшие в окно, медленно и растянуто пожимая плечами. Мужчина озадаченно провёл радужками по силуэту омеги и чуть вздрогнул, когда в это время раздалось детское всхлипывание, после которого Тенья сразу же встала, с улыбкой подходя к дитю и воркуя с ним полушёпотом. Она делала это так, словно не с её рта всего несколько секунд назад были произнесены такие слова, которые будто пробили в сердце брешь и заставили вспомнить все те моменты, когда он догадывался об этом, но даже помыслить не мог, что всё это может быть в таких масштабах. «Он очень хотел детей. Мне кажется, ему было даже наплевать, с Тодороки или нет…» — конкретно эта фраза поставила в голове всё на свои места. И теперь все короткие зелёные взгляды на мимо проходящие семьи, тот разговор на вилле, диалог Тецу и Брайна, сегодняшние слёзы и… Акиро — мужчина словно по-новому взглянул на это всё. Если брюнету… если его принцу действительно было плевать на то, какого ребёнка он будет растить и воспитывать, разве всё не слишком очевидно? Учитывая то, что мама Акиро, по рассказам самого Мидории, того «любила», а не «любит», а отец… возможно, того и вовсе не было в жизни мальчика. Ведь если бы у ребёнка был хороший отец, то он никогда не стал бы столь близок с Мидорией. А последний никогда не стал бы сближаться с ним настолько тесно, зная, что у него есть хотя бы один прекрасный родитель. Ведь он не склонен «заботиться» о тех, о ком и так есть кому позаботиться. Забирать чужое. Нет. Он слишком мягкосердечный для этого. Только не в отношениях с детьми. Но при этом всём Бакуго был уверен в том, что ему хотя бы просто для проформы следовало спросить: — …Что ты хочешь этим сказать и почему ты говоришь это мне? — и увидеть, как Очако с усилием проигнорировала этот глупый вопрос, но вместе с тем для мужчины он далеко глупым не был. Ведь если она может рассказывать ему такое, то, вероятно, он чем-то заслужил это доверие, не так ли? Ибо особой разговорчивостью о таких важных вещах — Круглолицая не отличалась никогда. А значит… возможно, ему следует повнимательнее прислушаться к её словам, чтобы извлечь из них что-то по-настоящему ценное? — …Но в один момент… я не знаю, что именно произошло, но однажды он как будто потерял надежду. Это случилось внезапно. — девушка рассказывала это ему, но было ощущение, что она этими словами объясняла что-то себе, — Просто в один момент все его мечтательные разговоры замкнулись, и он начал натурально избегать этой темы. А если что-то и говорил, то оговаривался лишь тем, что «он не имеет такой возможности». — как если бы сама жалела о том, что так и не смогла понять это в прошлом и не смогла найти в себе силы, что просто спросить, — Он никогда не объяснял это до конца, но я чувствую, что это связано с чем-то очень личным. — она винила себя за своё молчание и надеялась, что он сможет что-то сказать вместо неё, пусть и с её помощью, — Чем-то, чем он не смог поделиться ни с кем из нас. И, возможно, даже с тобой. — и последняя фраза стала словно отображением его собственных мыслей и убедили его в них. Да, это причина, почему Мидория заговорил на испанском. Теперь Бакуго точно убедился в этом. «Блять.» Звучало так, словно для брюнета нечто настолько обыденное и непримечательное было настоящей роскошью. И мужчина даже мог отчасти понять почему, но… почему-то пазл всё равно не складывался в голове в цельную картину, которую он смог бы рассмотреть со всех сторон. Будто не хватало деталей. Словно общий контекст картины был уже понятен и прослеживался, но из-за отсутствующих элементов терялись ключевые детали, делающие даже полусобранный образ несуразным и бессмысленным. — Я… — хотел было начать он, но прервал свою речь, смотря на приоткрытую дверь. В щель. Слух уловил знакомые громкие шаги в коридоре. Шумные и неуклюжие, и когда они остановились у двери и в неё постучались, то ни у кого в палате не осталось сомнений, что этим обречённым гонщиком был старший Тенья. Потому что Очако знала шаги своего мужа, а Бакуго помнил, как ходит его принц, чьи шаги он услышал следующими… точнее не услышал, а увидел это тихое шарканье по скользкому полу. На этом диалог и закончился. А дальше в смутном водовороте завертелось и всё остальное, все потихоньку начали расходиться, говоря поздравления и чувствуя себя обязанными извиниться за то, что уходят на работу. И пока все так озабоченно стремились покинуть палату и вернуться к рабочим обязанностям, Катцуки смотрел, как Мидория — заядлый трудоголик — оставался на месте и последним вышел из палаты, когда его Очако уже буквально начала уговаривать это сделать и, наконец, перестать переживать тогда, когда переживать не стоит. Так они и вышли на парковку в солнечную погоду рабочего часа, когда большинство людей были распределены по офисам, а они выглядели как прогульщики, которые нагло пропустили уроки и теперь беспечно гордились этим, вдыхая воздух свободы. Весна пахла прекрасно, и в этот мартовский день постепенно оживало и желание ходить на обычные прогулки, на которые в зиму сил не оставалось совсем. Да и желания, как такового, тоже. Но эта чудесная погода не волновала того, кто подставил к ней лицо и вдохнул тёплый ветер, смотря куда-то в небо и так и замирая на сером асфальте. И Бакуго не знал, как спросить о том, что случилось, а брюнет не горел желанием начинать говорить об этом первым, но… в один момент он повернулся к нему и с такой благоговейной улыбкой промолвил, но уже на чистом французском, словно для него одного: — Il me manque tellement, Bakugo. «Я так по нему скучаю, Бакуго.» — и сказал это так искренне и признательно, что у мужчины сильнее забилось сердце, и тогда он тихо переспросил: — Qui te manque…? «По кому…?» — чувствуя, как под ногами гнётся почва, словно под его собственным весом. Ожидая, когда тоскливо улыбающийся принц произнесёт свои слова, сказанные словно солнцу, на которое он так безотрывно смотрел. Мидория поднял к лучам свою руку, расправляя к ним ладонь, словно «теребя их», пока лучи щекотали его лицо, полосами отбиваясь от бледных щёк. А он всё поглаживал их. Так нежно, так заботливо, и… замедляясь, чтобы в итоге остановиться и поджать губы. Чтобы после прислонить эту потеплевшую от солнца руку к груди так, словно он обжёгся его светом, и вновь посмотреть на него, тихо и как-то моляще проговаривая: — …Mon petit bébé requin me manque. «…По моему маленькому акулёнку.» — и Катцуки не мог подобрать слов, чтобы что-то ответить вновь отчаянно заплакавшим глазам. Мужчина был перед ними чертовски бессильным. Они делали его слабым. Поэтому он решил обнять любимого человека так, чтобы эти слёзы впитались в его рубашку, как кровь от зияющей раны, чтобы дошли до сердца по его артериям и скользнули в самое сердце. Чтобы он прочувствовал это отчаяние так же, как его чувствует его разбитый принц, укрывшийся в его объятиях от всего мира и позволяющий смотреть, как рушится его собственный. Рушится, как песочный детский замок. Как самая неприступная ледяная цитадель.