Аркейн: нерассказанное

В детстве Вону думал, что его жизнь простая и счастливая. У него было все, о чем только можно было мечтать. У него были самые любящие родители и милый младший брат, которого Вону обожал больше всего на свете. С мамой он учился играть на фотрепиано и читал книги, удобно устроившись в ее руках на огромном старом кресле. Отец рассказывал ему о картинах и возил в музей, который он учредил. В нем он с невиданной любовью собирал лучшие работы художников Ионии, которые, как с гордостью говорил их отец, были их предками и подарили им те черты, которые всегда отличали семейство Чон от остальных людей в Городе Прогресса – высоту роста и кажущуюся тонкость кости, которая скрывала за собой силу сравнимую с железными прутьями, которые стягивали мост на Антресолях около хекс-лифта. И тогда наивно казалось, что так будет всегда. Что могло разрушить простую и милую гармонию его дома? Матушка занималась садом и смеялась, брат возился со своим детским ксилофоном – он куда лучше Вону справлялся с уроками музыки, и он как старший не должен был ревновать, но ему было немного обидно. Мама уделяла ему все меньше времени с тех пор, как появился брат, и с тех пор, как Вону стало семь. Отец потихоньку занимал все пространство в жизни, приводил новых учителей, которые рассказывали интересные вещи, но все-таки забирали все его время, которое он лучше бы провел с матушкой. Но он никогда не протестовал, потому что учеба всегда завораживала его: с тех пор, как госпожа Чон впервые привела его в библиотеку, чтобы они выбрали книгу для чтения перед сном, Вону был потерян. Порой он думал, что ему не стоило покупаться на прелесть познания. Возможно, тогда у него в жизни не было столько потрясений – или он, по крайней мере, не думал о том, что потерял время, которое он мог потратить на что-то важное. Мама умерла, и Вону уже был достаточно взрослым, чтобы отец не нежничал с ним, как с братом. Никто не говорил ему сказок о небесах и о том, что мама приглядывает за ним – Вону заковали в черный костюм с жестким воротником и заставили терпеть все происходящее так, как будто он не был ребенком. Отец не был с ним жесток, он искренне любил его и ценил, но порой он просто забывал, что Вону тоже был всего лишь ребенком. Даже если он вел и действовал очень гордо и умно, он был ребенком, нуждающимся в тепле и понимании. Книги стали ему друзьями куда более близкими, чем люди – смерть матери напугала Вону и заставила его отказаться от мысли завести десятки друзей. С паникой он думал о возможности потерять кого-то из них. Книги не умирали. Книги не решали, что наши пути должны разойтись. У книг были копии, их можно было вновь склеить, сохранить, перемести в формат голограммы – они были вечными, в отличие от людей. Поэтому Вону решил, что книги – его друзья. Он сам же нарушил свое обещание, когда появился Мингю. Сначала он думал, что это будет просто забавно. Но разве можно было не относиться к Мингю всерьез? Можно было просто сделать вид, что он играется, когда Ким смотрит на тебя такими глазами и без всякого стыда говорит, что потратил всю ночь, рисуя идеальную версию твоей библиотеки мечты, потому что он был так вдохновлен твоими разговорами? Он пах чернилами и старой бумагой, любимыми запахами Вону, которые тот находил и в книгах. Его пальцы были слегка черными от того, как много он рисовал: чернилами, углем, грифелем, краской. Все в нем было таким, чтобы поймать Вону в ловушку привязанности, из которой он не смог сбежать. Кто вообще мог описать чувства Вону тогда, когда ему сообщили, что Мингю мертв? Кто понял бы, как Вону существовал все это время? Как он собирал себя заново, с самого основания, пытаясь сложить один к другому уже давно разломленные и треснувшие части? И теперь Мингю стоял перед ним, живой и здоровый, с проседью в каштановых кудрях, с легкой щетиной над губой и неловко крутил в руках полотенце. Живой. Дышащий. Слегка скрипящий своим протезом на левой ноге, сияющим латунными деталями (он, черт возьми, так любил латунь на окнах Академии и восхищался тем, как они сияют своими натертыми механизмами) и очевидно смущенный. Мингю был жив. И он знал, что Вону жив. И он был ничуть не удивлен тому, что сюда пришел Джонхан и Сынчоль. Что черт возьми здесь вообще происходит? -ДОКЕМ! – орет детский голос со второго этажа и маленькие ножки быстро сбегают с деревянных ступенек. – Ты забыл наверху! Хани! Чоль-и! -Сынкван, привет, - Сынчоль привычно раскрывает руки для объятий и ребенок (примерно лет семи, но Вону плох в определении возраста на глаз) как обезьянка забирается на него, обнимая руками за шею и ногами за талию. -Я оскорблен, - театрально закатывает глаза Джонхан и мягко треплет по волосам ребенка. – Когда это Сынчоль стал твоим любимым старшим братом. -Тебя тут не было уже два месяца! Ты стал зазнайским пилтошкой! – тут же надувает губы ребенок, – а Сынчоль приносит мне конфеты! А Докем сказал, что если бы все его воспитанники были бы как Сынчоль, тогда он бы не был седым в сорок пять! Сынкван показывает ему язык и тыкает пальцами в волосы Юна и хихикает. -А ты почему поседел? Сынчоль-и, ты сводишь с ума не Докема, а Джонхана? Оба младших мальчика краснеют и Вону на секунду почти забывает о том, почему у него так ноет сердце. Мингю стоит так тихо, что кажется каменным изваянием и почти не привлекает его внимания. Все они старательно делают вид, что ничего не происходит. Ну или только они, взрослые делают, потому что Джонхан, оглядываясь на них говорит: -Мы пойдем поиграем с Сынкваном наверху, а вы пока тут развлекайтесь. Они уходят втроем наверх и Вону больше не может отвлекать свое сознание от настоящего. Мингю смотрит на него с очень странным выражением лица и это почти заставляет Вону остановиться и замереть. Но он не может. Он правда, правда не может. Он бьет Мингю по лицу и чувствует легкое облегчение от ощущения его кулака, встречающегося со скулой. И это лишь отчасти потому, что он правда хотел его ударить. -Какого черта ты жив, Ким Мингю?! Какого черта ты ничего не сказал о себе? Какого, блять черта?! Вону не занимается спортом и выдыхается быстро. Мингю даже не шевелится от его ударов, даже ни на сантиметр. Он стоит, как скала, и Вону почти обидно, что вся его ярость отражается едва ли небольшой краснотой на его лице. -Ты собираешься сказать мне что-нибудь? Или мы теперь играем в молчанку? Ты вообще представляешь мне, что я чувствовал все эти годы. -Нет, не представляю. Голос у Мингю грубоватый, хриплый и почти незнакомо низкий. Оно, конечно, неудивительно – они не виделись практически четверть века, конечно, он, черт возьми не остался тем же, кем был в 19. -Ты занял свое место в семейном бизнесе, женился и зажил своей спокойной жизнью. Что тебе еще нужно? -Ты, блять, шутишь? Мингю, черт возьми, ты вообще понимаешь, что ты говоришь? Я думал, я сойду с ума, когда узнал, что тебя нет. Я организовывал твои похороны. Я, черт возьми, чуть не умер, когда узнал о твоем завещании. Ты, блять, правда думаешь, что мне не нужно было знать о том, что ты жив?! Мингю хмурится и выглядит задетым. Вону совсем не понимает, почему тот вообще имеет чертово право выглядеть таким обиженным. Возможно, конечно, тот обиделся что Вону женился, но черт возьми, Чон был жив и не прикидывался другим человеком, спрятавшись в Зауне, как крыса. -Давай я налью тебе, - говорит Ким после очень долгой паузы и отворачивается, и Вону чувствует себя совершенно бессильным, смотря на эти гигантские плечи, которых никогда не было у его Мингю. На какую-то долю секунды ему кажется, что это вовсе не тот самый Ким Мингю, что его глаза обманули его, а его мозг просто находится в какой-то продолжающейся галлюцинации. А потом он оборачивается на него, как делал всегда, когда они отправлялись на прогулку, оборачивается и Вону видит его ореховые глаза, осторожно сканирующие Вону – и всякие сомнения пропадают. Невозможно, чтобы это был кто-то другой. Даже если он больше совсем не похож на человека, которого он помнит. Они пьют жуткую жгучую дрянь. Вону, не привыкший даже к шампанскому на встречах, давится изо все сил и Мингю почти смеется, но осекается в последнюю секунду. -Если ты не объяснишь мне причину всего этого, я всерьез обижусь, - говорит Вону после, смотря, как задумчиво Мингю крутит в руках бокал. -Я не мог вернуться. По крайней мере, не сразу. Ты сам знаешь о том, как устраивали удаление. Меня не только стерли из данных Пилтовера, но и здесь мне перекрыли воздух. Мингю, на удивление, не говорит много, но Вону и не нужны слова, чтобы понять, что он имеет в виду. Об этом говорит его протез, об этом очевидно говорят его бесчисленные шрамы, особенно заметные на его смуглой коже. Некоторые из них это просто тонкие линии, но другие – страшные бугристые следы, говорящие о великой боли, которую они принесли, когда были свежими. Это видно в его глазах, глубоких, темных и спокойных, лишенных той детской искорки, которая была в них тогда, когда они были студентами Академии. Вону сразу чувствует давление всех этих лет на них обоих, всего, что изменилось. -Я был бы рад видеть тебя когда угодно. Ты знаешь это, ты должен знать. -Да, наверное, я когда-то знал об этом. Но я забыл, - Мингю усмехается, почесывая свой подбородок. – Разве я похож на того парня, с которым ты игрался в студенчестве? Я был инвалидом, у меня не было этого шикарного протеза, у меня были шрамы, я выглядел как кусок дерьма. А ты стоял там в белом костюме и держал под руку Фей Леморган. И, кажется, ни капли не страдал. Я не дурак, Вону, и я знаю тебя лучше других. Ты был счастлив, и я точно не был к месту на этом празднике жизни. -Я был счастлив, - говорит Вону. – Я был, блять, счастлив, потому что я смог наконец-то отпустить твою смерть. Потому что я купил тебе место в колумбарии в центре Пилтовера и назвал в честь тебя мой любимый зал библиотеки. Я тоже человек, и я тоже хотел почувствовать…хоть что-то, кроме болезненного горя. Разве я не заслужил этого? -Заслужил. Но я тоже человек, Вону. Для меня уже не было места в Пилтовере. И я не хотел быть причиной, которая разрушит ваши отношения и жизни. -Ты все равно их разрушил, Мингю. Знаешь, что самое смешное? Фей ненавидела тебя, даже когда ты умер, она ревновала меня ко всем твоим вещам, и она сожгла все, что я хранил о тебе. И тогда оказалось, что все это счастье, все то «отсутствие горя», которое я смог изображать пять лет, были чертовым дерьмом. Я закрылся в библиотеке из-за тебя. Я был худшим отцом для своего сына, из-за тебя. Я не мог улыбаться и даже плакать, из-за тебя. А ты, блять, все это время был жив. Было смешно наблюдать за мной со стороны? Отправить к нам Джонхана? -Не трогай Джонхана, - Мингю предупреждающе шипит, сжимая руку в кулак (стакан в его руке так жалобно звякает, будто он готов разбиться). – Наши с тобой отношения – это только твое и мое дело. Не ввязывай в это моих детей. Я никого не посылал к тебе, я вообще ничего не знал о твоей жизни. Ты думаешь, мне не было больно? Думаешь, я насмехался над тобой сидя в чертовой канаве, пока ты сиял, став самым богатым и влиятельным человеком Пилтовера? Я от Сынчоля узнал, что ты отдал место в Совете! Я думал, что я тебе не нужен, что ты оставил меня в прошлом и пошел дальше, и, честно говоря, я даже не мог тебя винить за это! Я пропал на несколько лет, пока из меня выбивали дерьмо химшпана и любой, кто думал, что он может быть сильнее меня. Но вернувшись сюда, я оставил Пилтовер в прошлом. У меня не было другого выбора, кроме как начать свою жизнь здесь. Вону чувствует, что у него дыхание перехватывает от обиды и горечи. Почему Мингю вообще решил, что он знает что-то о Вону и его чувствах? Почему они оба вынуждены были провести так много времени далеко друг от друга – только потому, что Мингю решил, что он больше не нужен в жизни Вону? -Ты вообще любил меня? – спрашивает он хрипло. – Что заставило тебя думать, что я могу не ждать тебя? Любого? Я год проводил поисковые операции и перевернул весь Пилтовер от башни Академии до Антресолей. Я отправлял частных сыщиков в Заун, но в этом чертовом городе невозможно никого найти. Я ждал и искал тебя. А ты так «любил» меня, что решил будто мне наплевать. Вону ушел оттуда, в сердцах хлопнув дверью и тут же почувствовал неистовое желание вернуться обратно, извиниться и простить Мингю все, через что он заставил его пройти. Потому что, как бы это ни было больно, это не стоило ничего перед тем, что он был жив. Даже если он, кажется, вообще никогда не понимал его и ни во что не ставил. Жизнь покатилась своим чередом, но снова стала для Вону туманной, как в те худшие периоды его времени, которые уничтожили в нем все желание двигаться или пытаться. Сынчоль и Джонхан все еще заботились о нем – и Вону был удивлен, что они оба приходили к нему, потому что его истерику наверняка было слышно наверху. Джонхан вздыхал и передергивал плечами, бурча, что Мингю придурок, и Вону как-то раз услышал, что они с Сынчолем в самом деле ругаются из-за них. Вону, наверное, мог понять Мингю. Он проводил часы, пытаясь представить мир его глазами. Глазами юноши, который в один день обладал всем, а в другой оказался прижат бетонной плитой к самому дну грязной зловонной канавы. О том, что пока Вону пытался найти его и смириться с утратой, Мингю ломали и кое-как склеивали снова, но в отличие от Вону, не только ментально, но и физически. Был бы он сам готов появиться перед ним навсегда и безвозвратно изуродованным, без прежнего ума, без прежней живости и уверенности в себе? Смог бы он даже попытаться принять его обратно таким, когда бы Мингю был на вершине своей силы и статуса? Верил бы он, что его можно любить таким? Размышляя об этом, пока он сидел над книгами, Вону вдруг поймал себя на мысли, что больше вовсе не злится. И не потому, что Мингю жив и один этот факт заставляет все в его душе петь. Он был сейчас другим человеком, да и Вону, наверняка, тоже, прошедший через все свои темные фазы и застывший в горе, совсем поменялся. Но это не значило, что Вону не хотел бы узнать его, новым. Другим. С протезом и тысячью шрамов, с ревностной защитой детей и с тоской в глубине его глаз, которой, Вону знал, он сам был виной. Над Пилтовером и Зауном начали сгущаться тучи, но вместо того, чтобы хоть на секунду уделить этому время, Вону нашел новое развлечение – ходить вместе с Сынчолем и Джонханом по трубам в нижний город. Бар у Мингю был уютный, и Вону видел, что он создан из идей всего того, о чем они мечтали. Даже если цветы были невозможны здесь, если нельзя было создать места, куда бы проникал нежный послеполуденный свет, во всем ощущались корни того, что они когда-то вдвоем пытались взрастить. Вону построил свою библиотеку по черновым чертежам Мингю. Архитекторы, к которым он обратился, были в восторге и с большой осторожностью дополняли пустоты в их работе, чтобы сделать все максимально сообразно. Они почти пытали Вону, пытаясь разузнать, какой гений сделал это, а он не мог выдавить ни звука из своего горла. Сейчас Мингю не рисовал – его узловатые пальцы выглядели болезненно, и он с усмешкой признал, что «химбаронам явно дорого заплатили, чтобы я ни за что не смог быть тем, кем прежде». Они практически раздавили пальцы на его левой руке, и, зная о его талантливости, правую руку не оставили в покое. Ладони Мингю до сих пор потряхивало всегда, когда ему нужно было сделать какую-нибудь тонкую работу – он совсем не мог справляться с этим, и выглядел до болезненно смирившимся с фактом того, что не может. Он отдавал иголку и нитки Сынквану, тот облизывал кончики ниток и просовывал их в ушко, возвращая все Мингю с завязанным узелком. Бу довольно улыбался, чувствуя себя нужным, и занимался рисованием (Вону потом узнал, что Сынкван мечтает придумать механизм, который всегда бы делал это сам, но его знаний слишком мало, поэтому он больше фантазирует об этом). Мингю был хорошим хозяином бара, и это было мило, но еще лучшим он был лидером для людей. Вону узнал о Вандере, и многие восхищались его умом и силой, его идеями и тем, что он был готов воплощать их в жизнь. И, конечно, кем был Вону, чтобы осуждать, но знаете. Мингю по крайней мере был жив. И он тоже делал правильные вещи. В его баре не было места ссорам, он принимал в него всех. Он давал убежища и ночлежки. Он давал советы и поддержку. Он ни к кому не относился с презрением и ничьего образа жизни не осуждал – Мингю не был проповедником, и Заун навсегда изменил его картину мира. В Пилтовере он был благородным юношей, сродни рыцарю, и еще в те годы Вону всегда восхищался тем, как Мингю отстаивал то, что право и справедливо. Этот Мингю знал, что ни правды, ни справедливости не существует. Но у него были принципы, и они были важнее таких глупостей, как законы или даже какой-то моральный кодекс. И при этом он умудрялся оставаться самым гуманным человеком, которого Вону знал. Мел Медарда была проповедницей дипломатии и переговоров, но своим языком она была способна привести людей к каторгам и ссылкам. Мингю умел драться и был способен применить свой кулак в деле – но он старался изо всех сил, чтобы люди не получали еще больше страданий, чем они могли бы. И он воспитывал детей. Вону со временем узнал не только о Джонхане и Сынкване. Он познакомился со многими из них и во многих из них он видел то же самое, что и в Мингю. И, смотря на своего сына, который помогал эвакуировать людей после того, как Серое Небо заполняло улицы Зауна, он понимал, почему Сынчоль привязался к Мингю гораздо больше, чем к нему самому. Это было довольно забавно, но они застряли в Зауне. Когда было совершено нападение на Совет и мост на Антресолях перекрыли, они были у Мингю. Вону привычно сидел наверху, в квартире, и учил Сынквана читать (тот капризничал, говоря, что буквы любят скакать перед его глазами, но Вону с мягкостью и уговорами заставлял его продолжать, в качестве взятки подкармливая его фруктами, которых тот никогда не видел в Зауне). Новость принес Диэйт, ворвавшийся в бар и переполошивший кучу народу, а потом неприятные прогнозы подтвердили Сынчоль с Хани. Трубы оказались перекрыты. Сынчоль делал вывод, что Кейтлин Кирамман взяла под свое управление миротворцев, потому что только у нее были древние чертежи нижнего города. Вону помнил это – Кассандра заплатила очень много денег, чтобы сжечь чертежи, хранившиеся в Академии и Вону устроил целый скандал на этот счет, потому что собирался снять копии с них для своей библиотеки. Доказать он ничего не смог, но он знал, что только клану Кирамман, который стоял у истоков строительства нижнего города выгодно, чтобы никто не знал тайн Зауна. Вону знал о Трубах. Точнее, тогда он считал их проходами, потому как даже академские чертежи не были полными. Даже Джонхан, ходивший по трубам в Пилтовер, не мог понять их назначения, пока механизмы не привели в действие. Серому Небу было не выбраться из города, и он начал опускаться все ближе к жилым районам. Стоял вопрос эвакуации и спасения людей, которые хотели спасения. -Мы пойдем к Экко, - сказал тогда Джонхан, устало потирая лоб. – У него и его шайки есть тайное жилище, ты знаешь, пап. Мингю очень постарался скрыть улыбку на своих губах. Вону знал, почему – Джонхан вообще был редок на проявление тепла - если только это не касалось Сынчоля. Эти двое не могли надышаться друг на друга, и если бы наверху у них был шанс, Вону уверен, что весь Пилтовер был бы в курсе о статусе их отношений. Не то, чтобы у Вону были с этим проблемы. Сказать откровенно, он немного завидовал. Сынкван был отравлен Серым Небом. Не критично, но больно – он, отправляясь по привычному делу для Мингю, оказался случайно ввязан в какую-то погоню, и едва не задохнулся ядовитым дымом. Мингю не скрывал их отход в Тайный Город, и взял с собой всех, кто хотел уйти. Джонхан говорил, что Экко из тех, кто принимает людей, и у них не было причин ему не доверять. -О, я вижу, ты завел парочку пилтоверских друзей! – Юн усмехнулся, но Вону заметил, что он крепче сжал пальцы Сынчоля при этом. -Я вижу ты тоже, - юноша склонил голову в вежливом кивке. – Я рад снова увидеть тебя, Докем. -Мингю? -Профессор Хеймердингер? Это было…странное воссоединение. Тем страннее, что все они торчали теперь в загадочном месте (Вону не знал, что для Зауна возможно, чтобы в нем росли деревья, а расписанная стена причинила ему боль, даже несмотря на то, что он не знал никого из этих людей), и пытались пережить происходящий хаос. Сынкван шел на поправку, а Мингю мрачно наблюдал за сгущающимися тучами, зная, что это не конец. Вону понимал это тоже – острота, которую обрели последние события должна была в конце концов ранить всех. В Академии они оба ходили на курс конфликтологии (в основном потому, что это был единственный выборный предмет, который был на направлении Вону и Мингю). Конечно, в основном они занимались тем, что смотрели друг на друга или болтали, переплетая пальцы под столом. Но Вону не был бы Вону, если бы даже тогда не учился. -Ты в порядке? - Вону осторожно подошел к Мингю, который крутил в пальцах листок. -Да. Хеймердингер, Джейсон и Экко ушли. Судя по всему, у них есть какой-то план. -Ты думаешь, это хороший план? -Не знаю, но у нас нет варианта, кроме как положиться на них и защищать тех, кому нужна защита, пока их нет, - Мингю устало вздохнул. – Но я сомневаюсь, что это кончится хорошо. -Конфликт с отрицательной суммой. Помнишь? – уголки губ Вону дрожат в невеселой улыбке и он неуверенно кладет свои пальцы на сжатый кулак Мингю. Они не говорили об их отношениях после того катастрофического первого дня. Они обоюдно решили, что это стоит оставить погребенным там, в том эмоциональном дне, и пытались построить что-то новое на пепле этих чувств, которые когда-то сожгли их обоих. Вону не хотел влюбляться в него снова. Но разве можно было не влюбиться в Мингю? Не то, чтобы Вону и так переставал, но это был новый человек, которого он прежде не знал. Более мрачный, более жесткий и очевидно морально серый. Но в глобальном плане это никогда и ничего не меняло для Вону. -Ты всегда имел привычку красть мои мысли, - Мингю усмехается уголком рта. – Ты прав. Но у нас уже нет выбора. -Пойдем ужинать? Джонхан говорил, что будет готово к тому времени, как я тебя позову. -Да, одну минуту. Можем мы постоять тут еще немного? Я давно не видел такого красивого пейзажа. -Сколько хочешь, - легко отозвался Вону. И почувствовал, что Мингю сжал его руку в ответ.