впечатай.

начиналось красиво, серёжа помнит: как им — седьмому «а» — представили этого парня с прямыми волосами чуть длиннее, чем у самого пешкова; как его посадили вместе с ним за парту; как он улыбался, предлагая жвачку со вкусом бабл гам прямо на уроке математики. всё это в памяти до мелочей: каждый момент, каждая эмоция, все те чувства, что ванечка в нём вызвал — всё. с приходом вани у серёжи впервые появился друг. настоящий друг! к тому же такой, что серёжа задумывался о том, реален ли он. ваня часто ходил с ним гулять, был честным и всегда говорил — именно говорил, а не обижался и кричал — если ему что-то не нравилось, покупал серёже колу и липтон с лимоном, когда у самого пешкова в карманах оставалась только пара монет по два рубля. бессмертных писал ему в телеграме, когда серёжа болел, всегда интересовался его самочувствием, а когда оно ухудшалось — старался быть рядом (и прихватить с собой милку с орехами). но им, возможно, просто не повезло. возможно, они где-то свернули не туда. возможно, они изначально не были предназначены друг для друга. возможно, им изначально было предназначено стать друг для друга никем. отсутствие вани ощущалось остро. когда бессмертных впервые за долгое время заболел, было начало девятого класса. он не появлялся двое суток совсем. не писал сообщения и не отвечал на них. а потом зашёл в сеть один раз, отправил огромное сообщение о том, что сильно болеет, что у него температура, чувствует он себя отвратительно и банально не может даже сидеть в телефоне. и снова пропал. ещё на пару дней. серёжа думал, что сойдёт с ума. серёжа в целом много думал в эти дни. и собственные мысли ему совсем не нравились. от них хотелось спрятаться в ванне за ширмой — чтобы на самом видном месте; чтобы не нашли, потому что не догадались посмотреть. в голове крутилось назойливо одно отвратительное слово, что к идеальному ванечке — такому искреннему, аккуратному и правильному — не хотелось бы отнести никогда. люблю — набатом звучало в голове, с треском смятых банок из-под ред була ломая изнутри все установки, которыми серёжа жил. люблю — как смертный приговор. как острыми ножницами отрезать чёлку короче, чем нужно, как поставить анастезию не с той стороны и выдрать не тот зуб, что болел. люблю — совсем не то, что нужно чувствовать к ване. потому что серёжа для вани — друг. лучший друг, а не девчонка, которую в пятом классе дёргаешь за косички, а в девятом приглашаешь станцевать на выпускном. серёжа себе запрещает думать о любви. и ваня бы ему запретил, если бы узнал. но этого допустить нельзя. иначе — конец. иначе — проиграть жизнь в шахматы. иначе — разложить на таро скорую смерть. иначе — не суметь выбраться из оков, пытаясь превзойти гудини, и ощутить проткнувшие тело клинки. серёжа решил молчать. совсем. не говорить ни слова об этих чувствах. даже самому себе. даже отражению в окнах кофейни, в которую его пригласил ваня, когда вышел с больничного. бессмертных жаловался, что все две недели, что его не было, он думал, что помрёт, мол, самочувствие нормальзовалось только недавно. пешков дрожащими руками колупал чизкейк, стараясь не разглядывать ваню слишком пристально, и завёл разговор об экзаменах, о поступлении в колледж и мыслях о том, что, возможно, стоило бы остаться до одиннадцатого. у вани на этот счёт сомнений не было — он физику и информатику собрался сдавать, потом в десятый, а на егэ снова информатика. — потом я бы подал документы в мгу, если хорошо сдам, — бессмертных неугомонно вертел головой по сторонам, акцентируя внимание на интерьере, что так понравился, но заметил беспокойство серёжи. — ты чего такой нервный? из-за экзаменов? — не знаю, чего хочу, — серёжа говорил негромко. это не причина его беспокойства сейчас, но при том правда чистая, как вода в фильтре. — не знаю, что сдавать, на кого поступать, куда идти. я запутался пиздец, я вообще нихуя не хочу. и после ваня подсел к нему, успокаивающе гладил по спине, пока пешков утыкался лицом в ладони и старался не заплакать и не рассмеяться от нервов. а дальше — консультации с учителями, репетиторы, мозгоёбство, последние деньги чаще не на колу, а на энергетики и сигареты. а ещё «ванёк, блять, ты обещал», когда бессмертных забывал о том, что они собирались гулять, проёбывая время на решу огэ точка ру. каждый раз серёжа ждал, что ваня пошлёт его нахуй или ещё куда-то подальше, потому что знал, что тот может, но бессмертных только извинялся, сразу же подрывался собираться на прогулку, словно опоздай он чуть сильнее — прямо на пешкова упадёт метеорит, а этого ему не хотелось. и он всегда выносил с собой плитку шоколада, как награду за ожидание, но лучше этого была его неловкая улыбка. улыбка вани нравилась серёже больше всего на свете. сильнее, разве что, нравился сам ваня. зимой они почти не выходили гулять, но ваня нашёл решение, потому что без серёжи жизнь — скука, а скука — смерть. он мог бы заняться учёбой, но она и без того занимала почти всё его свободное время, и от этого до противного сильно хотелось проблеваться, сунув два пальца в глотку. так что бессмертных предпочитал вечерами сидеть с пешковым в дискорде, смотря разные кринжовые шоу, обсуждая темы, что нормальный человек не мог бы даже представить вместе в одном разговоре. но у них получалось. получалось обсуждать легенды о созвездии андромеды (серёжа с пятого по седьмой увлекался астрономией), потом любимые ароматы шампуня, а следом худшие по их мнению способы умереть, почему в языке нет костей и аксиому о том, что сланцы с перемычкой между пальцев — хуйня недостойная существования. новый год хотели справлять вместе, но серёжины родители были против. пешков чувствал себя сраной рапунцель и всё ждал, что ванечка залезет в его окно посреди ночи, но тот где-то спустя час после боя курантов просто снова вытащил серёжу в дискорд. пешков хотел разозлиться, но бессмертных улыбался. улыбался так ярко, что пешков не мог уже отрицать своих чувств, хоть и хотел; не мог перестать чувствовать где-то в области солнечного сплетения взрыв сверхновой, сжигающий дотла все его внутренности вместе с предателем-сердцем. весной пешков разглядывает текущие в никуда ручьи, ассоциирует себя с ними, топит в лужах заваленные тесты и. не говорит с ваней. оправдывается тем, что «прости ванюш мне правда жаль но я сейчас очень плохо себя чувствую и не могу совсем поддерживать какой-то контакт но после экзаменов думаю мы будем общаться чаще хоть до них ещё и два месяца», а на самом деле просто не может совладать с собой и пытается хоть так успокоить всевозможные природные бедства в груди. нелепая надежда на то, что, сократив контакт с ваней, он сможет откинуть свои чувства к нему, разрасталась где-то в правом полушарии мозга и не желала его покидать. пешков так сильно мечтал не чувствовать этого к ване, не порочить своими жалкими и грязными желаниями его романтизированно-ангельскую душу, но просто не мог. весна близилась к концу. заваленных тестов всё меньше — время, что раньше уделялось ване, теперь уделялось учёбе, чтобы не сорваться на того же ванечку. страх из-за экзаменов не уходил, но становился не таким невыносимым, как раньше. ваня же — наоборот. терпеть было невозможно, когда он сидел за соседней партой, тыкал серёжу колпачком от ручки в плечо, отвлекая от раздумий на шутку, звал вместе в столовую и в целом вёл себя... как обычно. серёжа так не мог. он хотел, но не мог. каждое слово, каждое прикосновение вани отдавалось ненавистью к самому себе, что ощущалась даже физически — дрожь по всему телу доходила до головной боли. пешков всё чаще отпрашивался с уроков из-за плохого самочувствия, а потом получал сообщения от вани, в которых каждый раз одинаковое «как ты себя чувствуешь?», отправленное посреди урока, и привычно отвечал, что всё в порядке, мол, это просто из-за нервов, не стоит беспокоиться. не говорить же ване правду. он явно не был бы ей рад. перед экзаменами серёжа чувствовал, как его тревожность выкрутили на максимум и сломали кнопку, чтобы нельзя было ничего сделать. настройки по умолчанию зависли, как пешков перед каждым новым сообщением от бессмертных, не желая устанавливаться. в общем, чувствовал себя серёжа отвратительно. он не знал на сколько, но явно похудел, его ключицы стали более выраженными, щёки ушли, а девочки всё чаще говорили, какие у него красивые худые руки. он мог бы этому обрадоваться, но уже не оставалось сил. оставив экзамены позади, сдав всё кроме русского на твёрдые тройки (русский серёжа сдал на четвёрку и сам с себя охуел), он принялся тактично игнорировать ваню. потому что чувства не утихли. они, наоборот, достигли своего апогея, так что серёже хотелось лишь забиться в угол и истерично кричать, чтобы все от него отъебались. особенно ваня. а бессмертных не переставал писать. заваливал серёжу сообщениями, где спрашивал о причинах игнора, извинялся, если сделал что-то не так. у пешкова дёргался глаз, когда он это читал. и дёргались руки, когда он писал ему ответ: «давай встретимся» «извини что не отвечал» «нужно было побыть одному» бессмертных ответил согласием на встречу спустя жалких десять секунд, и серёжа усмехнулся. он предложил ване место, куда они оба подойдут и, не получив отказ, начал собираться. смотря на ваню, что держал его за плечи, выпустив из объятий, серёжа улыбался. но настолько притворно, что бессмертных не стоило большого труда это заметить. — что-то не так, верно? как всегда в точку, ванюш, ты так проницателен. надеюсь ты уже понял, что тебя ждёт разочарование. и снова усмешка вслед за собственными мыслями. серёжа опустился на корточки, закрывая глаза руками. ваня уже нагнулся к нему, как остановился, услышав пешкова: — я гей. я люблю тебя. тишина ударила по ушам в эту же секунду. казалось, ваня даже задержал дыхание, не желая делить с серёжей воздух. спустя полминуты, казавшихся вечностью, шаги удаляющегося бессмертных звучали громче, чем удар ложкой по кастрюле, надетой на голову. ты не разочаруешься, если не будешь ожидать слишком много, верно? серёжа честно ждал того, что произошло. и он не был удивлён. и не был разочарован. он был разбит. на меньшие кусочки, чем стеклянная пыль, что по ощущениям была проглочена им вместе с выпитым перед встречей стаканом воды. слёзы остановились где-то в горле, скребя по его стенкам наждачкой. в этот день ваня в последний раз к нему прикоснулся. этим летом они больше не виделись. и больше не сидели за одной партой. ненависть к самому себе росла в серёже со скоростью болидов формулы один. каждый день он просыпался после снов, в которых прокручивалась сцена признания ване, и винил себя за то, что сказал это тогда. хотелось вернуться и заткнуть себя хотя бы сигаретами. закашляться, почувствовать, как ваня коснулся бы его, хлопая по спине и смеясь. но слишком поздно. от самого себя тошнило, сигареты легче и делали, и нет одновременно — серёжа курил и блевал, потому что не переносил никотин, но в голове сразу становилось пусто, поэтому прекращать он не планировал. к концу лета привык, чувствовал себя уже не так хуёво, но лёгкое головокружение осталось, и его было достаточно, чтобы глушить чувство вины. возвращаться в школу не было никакого желания. там снова был ваня, там снова были серёжины чувства, что делали теперь ещё больнее. и единственное, на что он надеялся — ваня не будет на него смотреть. но ваня смотрел. ваня смотрел, и от этого хотелось спрятаться, потому что не было в его взгляде ни капли тех эмоций, что раньше — только гнетущее презрение и отвращение. снова в животе всё завязывалось в узел и хотело вылезти наружу. серёже снова нужно было в туалет, чтобы проблеваться, он так больше не мог. в середине десятого у серёжи отросли волосы настолько, что было легко спутать его с девчонкой, если не видеть лица. химическая завивка казалась ему забавным решением — на деле была импульсивным. хотелось сделать что угодно, чтобы хоть немного перестать быть похожим на себя. хотелось просто перестать быть собой. пешков выбросил почти все старые шмотки, поудалял страницы в социальных сетях, бился головой о стену от желания спрыгнуть с девятого этажа, на котором жил. но был слишком слаб, чтобы сделать что-то страшнее, чем высунуться в окно. ваня бы сказал, что он сильный, раз держится. серёжа знал, что держится он только потому, что боится. без вани было плохо. с ваней, который презирал его, — отвратительно. он отшатывался от него, когда проходил мимо, морщился, когда ловил серёжин взгляд, а ещё хихикал с каким-то новым другом саней, когда пешков заявился в класс с завитыми волосами, за которыми потом прятал подступающую к горлу истерику. перестать смотреть пешков не мог. он прожигал взглядом ванин затылок, сидя за последней партой третьего ряда, давил в себе желание взъерошить его волосы, как раньше, чтобы потом они шутливо дрались, пытаясь испортить причёски друг друга сильнее и сильнее. вспоминая, как раньше они проводили время вместе, серёжа чувствовал, что не может дышать. летом после десятого класса они виделись всего раз. когда друг вани, пока они вдвоём прогуливались во дворах, увидел проходящего мимо серёжу и сделал ему подножку. пешков содрал руки, впечатавшись ими в асфальт, чтобы не упасть в неё лицом и слушал, как бессмертных смеялся над ним. всё, что было в голове серёжи тогда, — всё ещё желание прикоснуться. в голове появилась самая отвратительная идея. он не был уверен, насколько возможно её реализовать, но всё о чём он думал, лишь обращение к ване, что он не мог произнести вслух: впечатай меня кулаками в стену. размажь меня по асфальту. дай почувствовать свои руки. прикоснись ко мне хотя бы так. он встал, уперевшись руками в колени. и зарядил ване кулаком в челюсть. и почувствовал то, чего так хотел. бессмертных схватил его за толстовку, притягивая ближе, дыша в сантиметрах от его лица и крича что-то, что серёжа тут же забыл, когда его пнули коленом в живот. он вернулся домой, истерично смеясь, во втором часу ночи. его мать даже не проснулась, чему он был до противного рад. в целости своих рёбер серёжа не был уверен, но дышать мог, поэтому решил, что в порядке. у него болело всё тело, а он сидел в своей комнате на полу, облокотившись о стену, касался пальцами ссадин на лице и вспоминал, как ваня был прямо перед его лицом. вспоминал, как он перевёлся в их школу, как им — седьмому «а» — представили этого парня с прямыми волосами чуть длиннее, чем у самого пешкова в тот момент...