Ode to Kirammountains

      Мыслями горела голова.       Вай много рефлексировала. И смерть сестры, и всю эту неразбериху-передрягу, в которую попал Город Прогресса, и свой период жизни бойчихи, дуэлянтки, и вновь приобретенные зависимости: алкоголь, адреналин, боль, азарт при виде всплеска крови, оваций, переполняющая гордыня, что подавляется тугим дискомфортом от — спасительница помоги — ТОСКИ, которая обгладывала ее косточки заживо и потихоньку, кажется, притуплялась… время же лечит, да?       (Пожалуйста, скажите, что время лечит, и потом этот период станет байкой, шуткой, анекдотом дня для новых друзей, а не вечной картинкой перед сомкнутыми глазами.)       Зависимости — блядский водоворот страданий, но одна из аддикций была приятна.       Желанна.       И, о Богиня, как же она встряла. Между бойцовским рингом и пустыми бутылками, между укусами боли и короткими вспышками удовольствия от успокоения сознания вяжущим рот паршивым бурбоном. Затем — окунулась с головы до пят в затягивающий чертог похоти, сладкого чувства, и сцены не выходили из головы каждый раз, когда находила свободное от нескончаемых дел миротворца (Вай все же вернулась в эту стезю) время. Они, эти образы, не просили разрешения и не являлись к ней влажной мечтой перед сном, не стучались, не крались на цыпочках, не ждали её благословения. Они впивались в сознание, шипами разрывали мысли до беспомощной оголенности ума. Это головокружение свободы. Вай не могла бороться с этим, да и не хотела. Почему-то в этом наваждении было что-то… спасительное.       Глупость.       Эти сцены — развратные, захватывающие, едва ли уместные для человека, именующего себя ныне офицером — стали ее прибежищем. Проклятым, изломанным, но единственным. Вай продолжала раз за разом прокручивать их в голове, стискивать губы до крови, чтобы удержать порыв чувств под контролем. Только вот они каждый раз расползались, как разлитая чернилами клякса, как пролитое молоко по скатерти.        «Ты же сильная. Ну давай, соберись. Разве ты не из тех, кто вырывает свои слабости с корнем, как учил Вандер? Так в чем дело?!». И монолог был пустым: она знала, в чём. Имя. Лицо. Касание, которое сжигало, а потом оставляло дрожь в каждой клеточке.        А ведь, может, дело вовсе не в человеке.       Может, это она. Всегда была она, сама же и разжигает этот огонь, варится в адовом котле. То самое пламя, что истребляет ее изнутри, изначально родилось в ней. Она думала об этом ночью, глядя в слишком дорогой для привычного потолок, мечась на излишне уютной постели между сном и пробуждением. Но вместо ответа всегда приходила та же самая картина — она стоит на краю чего-то необъяснимого, куда-то летит, стремится, и… не знает, как это остановить. Или хочет ли.       Рефлексии были нескончаемы. Это близко к состоянию естественного потока абсолютной природы ума, и она приближается к осознанию, что готова ради любимой исполнять Ode à la Joie, что совершенно не свойственно заунитке.       И Вай нравился этот цикл, построенный вокруг образа Кейтлин Кирамман.

<…>

Эту жаркую грудь,

Эти руки, и плечи, и крылья

Приголубить, замкнуть

В обладанье, в усилье, в насилье,

Чтоб из губ ее стиснутых

Рвались жалобы строчек

Соловьиными свистами

В воробъиные ночи.

© Н. Н. Моршен. Муза: «Полуявь, полусон…» (1979)

             Запертая в ебучей тюремной камере после выходки Пау-Пау.       Тогда пространство казалось слишком тесным, словно стены тюрьмы нарочно давили. Кейтлин пришла сюда, ко мне, а я была слишком близко к ней. Или слишком далеко. Всё сразу. Я знала, что должна что-то сказать. О Джинкс. О нас.       Я даже не помню, как мы дошли до этого. Может, это было неизбежно — как падающий камень, что разбивается о землю, правило причины и следствия. Как отравление сизым дымом во время серостоя без финтифлюшек с эзофильтром. Или как уставший бегун, что все же пересекает финишную черту, хоть и теряет сознание сразу после.       Кейтлин просила поделиться с ней переживаниями. И это прозвучало не как просьба, а как факт. Как приказ. Хотя она добавила, что не осуждает.       Я не могу.       Я не могу.       Я не могу.       И я молчала, потому что любое слово обернулось бы ложью.       Что вьется в моей голове? Ее красота. Статная, горячая пилтошка — я одергиваю свои же мысли, ведь это не грязь, не должно быть грязью. Мне сложно описать все то всеобъемлющее восхищение фигурой Кейтлин, шерифы́ Кирамман, моей, черт победи, возлюбленной. Официально. Пиздец — момент — и меня плавит. Я чувствую, что становлюсь тающим воском под ее соколиным взглядом, глиной в ее длинных пальцах, грязью под ее ногтями.       Но вместо этого я сказала: — Почему ты до сих пор здесь?       Кейтлин выпрямилась, приосанилась, будто вопрос её обидел. Или задел.       — Потому что… — её губы задрожали. Она поймала мой взгляд, а потом закончила так тихо, что я едва услышала: — Ты нужна мне.       Останови ее.       Заткни ее.       Сделай хоть что-нибудь.        Хотелось ответить за приклад в солнечное сплетение, за удар в лицо, за избегание. Один короткий, дёрганый шаг, и наши лица оказались ближе, чем было допустимо. Я хотела что-то сказать, придумать, как оттолкнуть её, но я так устала. От своей ярости, бесполезности, от своей пустоты. Устала от своей сестры? От самой себя.       И когда Кексик наклонилась ближе, мне оставалось только ответить. Я — оголенный высоковольтный провод; она — вода в стоках. Я всё ещё чувствовала, как каждый угол камеры, такой знакомой и одновременно ныне непривычной, режет мне кожу. Но ее губы были тёплыми, а ее творящие руки лепили меня заново.              Я не то, чтобы опытная. Вспоминаются разговоры в борделе с Мисс и с девочками на ночь, мысли зайцами скачут, пока мое тело цепляется за уста Кейтлин. Как же шлюхи могут быть такими мягкими, такими… беспомощными. Чего они вообще ждут, когда в мире правит только сила? Что за наивность — думать, что можно выжить, не став камнем, не отбиваясь от мира, который тебе не даст ни одного шанса. Заун же не прирученный зверек, с которым можно полюбовно договориться, а настоящий ад. Бой. И если ты не можешь быть как я — стойкой, со стержнем, — ты сдохнешь. Простое правило.       Вай, ты падаешь. Очнись.       Это неважно.       Момент важнее.       Она толкает меня, и я чувствую, как прижимаюсь к стене; спина слегка ударяется, но это только раззадоривает. Мои ладони, жадные до ласки, скользят под её камзол, находя кожу, что любой шестерёнки дороже. Руки путаются — её теряются — и от неряшливо-торопливых движений из-за ремня-капкана нутро сводит в сладкой, нежной истоме. Хихикаем в унисон, и мир переворачивается с ног на голову, когда она снимает верх.       Красивая? Нет, это слово слишком мало для нее. Пиздец красивая? Тоже не то. Язык медленно ворочается во рту, пересохшем от волнения, а потом тут же наполняется слюной, когда взгляд скользит по ней вверх-вниз, замечая горящие глаза шерифы́. Будь я умнее, я бы нашла слова, чтобы выразить голод, который она вызывает, но у меня есть другой дар — говорить телом. Пожрать Кирамман живьем, сделать своим первым настоящим пиршеством, стол tout compris.       Oui, et j’ai bien l’intention de la goûter…       Мне жаль, что я не остановилась, чтобы подольше рассмотреть изгибы Кексик. Чтобы запомнить каждую черту, каждый изгиб, каждую дышащую пору и то, что зовут изъянами.       Её тело, длинное, гибкое, но крепкое. Легкая рельефность мышц, очерченная под кожей — рисунок самих творцов Рунтерры, и я готова бросить им вызов. Её тело — храм. (Да, я знаю, что это клише, но что может быть более подходящим?) Изящество, которое я никогда не могла достичь; сила, прячущаяся за ее аристократичностью; ранимость, что так умело скрывалась под свежевозведенным вокруг нее укрепрайоном. Ключицы — острые грани алтаря. Я не могу оторвать глаз от талии, от плавного изгиба, от родинки, которая манит к себе, созданная будто специально, чтобы мои пальцы скользнули вниз. Она сон, который я боюсь спугнуть. Мои руки после секундной передышки вновь находят её, скользя вдоль плоского живота с легким изгибом, намекающим: здесь начинается новый мир; и задерживаются чуть ниже ребер, где я чувствую, как трепещет её сердце.       И вот — я обхватываю мягкую грудь, кашемирово-деликатная, гладкая кожа напротив моей раненной на ладошке. Ее дыхание ускоряется, заикнувшись на миг. Она сильнее, чем кажется, когда обвивает мои плечи. Все исчезает — стены камеры, тусклый свет, даже воспоминания, которые всегда стояли за моей спиной. Все уходит, и остается только Кексик. Только она, моя Кейтлин. Полураскрытая, самое сокровенное оказалось у меня на ладони, и я не заслуживаю лицезреть ее такой, но, о Богиня, как я благодарна, что могу.       Снова перехватываю ее взгляд. Глаза… нет, вы не понимаете, какие у нее глаза. Они смотрят на меня, как на икону. Как на грешницу. Это справедливо: я читаю ее, с жадностью, как запретную книгу. Испытание Жан’арем я, конечно же, провалила.        Губы находят ее шею, чуть влажную от тепла и волнения; легкий стон — награда, пронзающая насквозь, что заставляет сердце колотиться, до боли сжимая межреберье в тиски. То, как она выгибается навстречу моим касаниям, как ее пальцы зарываются в мои почерневшие, словно от нефти, волосы, то, как вся она отвечает на мой кипящий жар — это все, о чем могла мечтать. Плечи напряжены в выдрессированной стати, привыкшая держать себя в руках, но сейчас напряжение это лопается, тает подо мною, и Кирамман, что всегда кажется такой собранной, такой непоколебимой, сейчас дрожит, как лист на ветру, и это… сводит с ума. Невыносимо. Хочется глубже, сильнее, чтобы она развалилась прямо в моих объятиях. Чувствовать биение сердца. Тук-тук, и этот звук — секси.       Идя с ней под руку по мосту, перекинутому через Рубикон, я сброшу последние повязки с рук, сорву маски, отброшу последнюю преграду, чтобы прикоснуться к плоти столь реальной, что разрушит границы между иллюзией и настоящим.       Она смотрит на меня сверху вниз, голубые глаза потемнели, и я считываю желание. Вниз веду тропу поцелуев, на миг обхватываю губами остроконечный пик соска и иду ниже, но будь у нас все время мира, я бы отдала свою жизнь в поклонении её груди, и тогда мое сердце навеки обернется цветом её кожи.       Кексик идеальна. Мгновение, врезавшееся в память так глубоко, что никакая боль не сможет вытравить. У ореола бледно-розового соска виднеется голубоватая вена, они выделяются на светлой коже красивым контрастом, точно расцветшая пыльная роза. Я хочу утонуть в ней, затем напиться, это мой живительный ручеек. Но она вызывает не просто жажду, завлекшую меня в ловушку. Иссыхая, je suis affamé de son affection — je meurs d'envie de son affection. И вот, испив её до дна, назад пути нет — я пьянею, дурею с этой прикормки.       Наше время трескается. Его так мало, эта чертова гонка с костлявой!              Приходится отчитывать тиканье часов, ожидая время, когда я смогу сжать ее бюст, и вскоре это ожидание воплощается в реальность пройденного вместе пути. Одни. Передряга закончена. Рядом — камин, алкоголь, и любимая женщина, живая, такая родная.       Когда все позади, я смогу уделить ей внимание, насладиться от дарения любви сполна. Избавить от лифа, поддерживать эту тяжесть лично, изогнуть идеальную форму выпуклого диска пальцами. Зажать сосок, нежно погладить, потеребить, прищемить, вздымая заостренной пулей. Нежно — ключевое — ведь Кейтлин, как всегда от чувствительности, задрожит, потянется к губам. Ощутит в горле першение, тело нальется расплавленным металлом, странно, но неизбежно занемеет язык. Щеки охватит горячая волна, воздух сгустится и заполнит лёгкие медом. Ее пальцы коснутся моей щеки, боясь обжечься, но она не отступит. В поцелуе чуть отстраниться, и резко клац-клац зубами, невольно угрожая укусом, не зная, куда деться от неизменной стимуляции. Я посмотрю на неё, на её лицо, и увижу, как её губы слегка приоткрыты, влажные от слюны. Она захочет что-то сказать, но слова застрянут между горлом и сердцем. В глазах не будет места для сомнений — только желание. Когда Кейтлин хочет, но всё ещё держит себя в руках, цепляется за последние остатки самообладания, дабы не потеряться.       Я уткнусь лицом в ее грудь. Приложусь подбородком, вдохну запах кожи, наполнив легкие. Прижмусь к теплу → сложу молитвенно руки → не дам себе вырваться → вздох, сердце → тяжесть креста → сожму в объятиях → расстегну рубаху, распахну → припаду, и не уйду → разорву, дорвусь до наготы → спрячу рваную рану → её? мою? → приголублю, придержу, стисну → выбью стон → приятная истома патокой по венам → могучее чувство → приколю к пуговице платья «хочу» → скрытое желание, у сердца тайна → лязг цепочки → лёгкость вздоха → боль разлуки → уткнусь лицом → приникну → согрею ладонью → поцелую у самого края → это утешение → это пристанище грёз → покой и буря → прикрою, укрою → тепло и защита → стук сердца → трепет, дрожь → обжигающий жар → родное пристанище → качаю на руках → материнская нежность → трепетная дрожь → зов крови → обнажусь, доверюсь → хрупкость жизни → надежда у самого сердца → прижму крепче → тайное признание → отчаяние и страсть → стальная защита → биение, стук → успокою бурю → до замирания сердца.

<…>

      Душевая в поместье Кирамман, вода льется сверху. Пар осел к полу, горячая вода кончилась в нагревателе. Фантазии оставляют Вай, и она потихоньку осознает реальность. Холодно, мокро. Недостаточность близости саднит — в солнечном сплетении.       Вай (ударяя кулаком о стену): Черт…