Плачущая кукла

      – Прости, отец, - прошептал Кирилл после недолгого молчания.       – А зачем мне твое "прости, отец"?! Что оно сделает? Может быть, оно воскресит тех студентов, которых ты сбил, а? Скажи мне, воскресит?       – Нет, - тихо проговорил Кирилл, побледнев лицом. Повисла пауза.       – А знаешь ли ты имена этих молодых людей? - дрожащим голосом спросил Всеволод Гречкин и не дождавшись ответа продолжил. - Первого звали Алексей Силантьев, а второго – Алексей Ковалев. Два Лёши, значит. Оба учились на жур-факе. Дружили – не разлей вода. Славные, говорят, были ребята, юморные такие. Чудаки. На университетские занятия свои приходили и всегда вместе садились.       И, бывало, на скучной лекции один из них достанет лист, да и начнет рисовать, а другой, недолго думая, присоединится. Так и коротали время до перерыва. Сидели рядышком и вдвоем один лист в два карандаша марали, перешептываясь и посмеиваясь тихонько. Потому что каждый раз забавное что-то у них выходило.       Например, на одной из лекций набросали эти товарищи проект любопытной "супергеройской вселенной". Начали они тогда своих родных профессоров в латекс рядить и имена для них замысловатые придумывать. Преподшу по античной философии главным злыднем сделали. Эпикурвой прозвали. Был такой мыслитель – Эпикур. А они переделали, получилась Эпикурва. Остроумно, да?       Потом этот рисунок одногруппникам показывали. Правда, не больно интересными для других ребят оказались фантазии этих чудаков. Послали обоих Лёш тогда куда подальше. Но Лёши не обиделись. Говорят, они вообще никогда ни на кого не обижались. Кроме того, им пришлось по вкусу прозвище, которое им в тот раз одногруппники дали: "Два Алёшки из художки". С тех пор они так и стали себя называть. И называли до самой гробовой доски…       По телу Кирилла побежали мурашки.       Гречкин старший замолчал ненадолго, а затем продолжил, растягивая слова:       – Мне это всё на похоронах рассказали. Было там несколько студентов. Пришли с товарищами проститься. Я с ними поговорил немного. Они-то мне и поведали, что за "Алёшки из художки" такие.       Но не со всеми, кто был на похоронах, я мог просто так взять и заговорить. Потому что некоторые разговоры были бы для меня невыносимы. Могу честно признаться: мне не хватило духу на то, чтобы подойти к матери Алексея Ковалёва и принести ей соболезнования. Впрочем, ничего плохого в этом нет. Всё равно мое "соболезную" стоило бы не больше, чем твое "прости, отец".       Я решил обойтись без всяких слов утешения, заменив пустые и фальшивые слова действиями. Кто-то должен был взять на себя похоронные расходы, а также выплатить несчастной женщине компенсацию. Вот тут-то я и пригодился.       Компенсация... Хе-хе... Насколько этот жест жалок! Разве мои деньги помогут её сыну восстать из гроба?!       Гречкин старший снова прервал свою речь. Немного посмотрев в потолок и тяжело вздохнув, он вновь заговорил. Голос его дрожал:       – Воистину, негоже родителям хоронить детей. Я в этом убедился, глядя на убитую горем мать Алёши Ковалёва. Я только на неё и смотрел во время отпевания её ребёнка. Она всё слёзы мокрым платочком утирала. Видно было, что не утешало её ничего. Даже то, что Господь и Бог наш "Со святыми упокоит душу раба своего Алексея. Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание"…       Никогда мне не забыть, как она к гробу тогда подошла. Как посмотрела в лицо сына, спокойное такое. Тихо-тихо его имя прошептала. А потом упала на колени прямо перед гробом, за голову схватилась и заплакала навзрыд.       На лбу у Кирилла выступил холодный пот.       – Кстати, знаешь почему я тебе только про мать Алексея Ковалёва рассказываю, а про мать Алексея Силантьева – молчу? - поинтересовался Гречкин старший. - Да потому что матери Алексея Силантьева я не видел! Повесилась она, узнав, что случилось с её Лёшенькой. Не выдержало, как видишь, материнское сердце... У неё же кроме сына вообще никого не было.       Хоронить её, горемычную, уже завтра будут.       – Отец, я...       – Не называй меня так! - закричал Гречкин старший, вскакивая со стула и не давая Кириллу договорить. - После того, что ты сделал, я тебе больше не отец, знай! А ещё знай, что, когда ты выйдешь из тюрьмы, тебя никто не будет встречать на пороге дома Всеволода Гречкина!       Закончив свою тираду, владелец юридической фирмы «Generation», не попрощавшись, покинул квартиру человека, некогда бывшего ему сыном.       

***

      Кириллу хотелось рыдать. И он рыдал. Рыдал от ненависти к себе, заполнявшей всю его душу.       Когда-то Кирилл смирился с тем, что стал участником тёмных дел Разумовского. И всё-таки в этих преступлениях Гречкин играл роль молчаливого наблюдателя, но не больше. Он был виноват лишь в том, что знал о страшных тайнах «цитадели», но не осмеливался открыть их кому-либо. Кириллу было достаточно просто напиться и забыться, чтобы его невольное сотрудничество с Разумовским не висело камнем на сердце.       Теперь же он запачкал руки в крови самым непосредственным образом. Равнодушно отнестись к такому, Кирилл не мог. Схема «напейся-протрезвей», заглушающая голос совести, не работала в имеющейся ситуации. В частности потому, что именно эта схема стала причиной произошедшего несчастья.       «Убийца! Убийца! Убийца!» – проклинал себя Кирилл, стоя перед зеркалом в гостиной – «Как же так можно было?! Пьяным в стельку – и за руль! Ведь даже не помнишь, как в машину садился! Даже не помнишь, откуда уезжал! Даже не помнишь, какую дрянь пил! Скотина ты, Кирилл Гречкин! Скотина!»       Отойдя от зеркала и начав нервно ходить из угла в угол, он продолжил кричать: «И отцу как жизнь испоганил! Как ему теперь людям в глаза-то смотреть?! Теперь о нём все только и будут говорить, как об отце убийцы! Каково же это – слушать такое?! И он же будет знать, что говорят-то сущую правду! Господи, только бы отец в петлю не полез, подобно матери Алёши Силантьева! А у него ведь то же горе, что и у неё! Он сына потерял! Потому что был у него сын, а остался урод…»       Когда Кириллу удалось немного успокоиться и прийти в себя, он сел на диван и стал рассуждать:       «Да, я убийца. По моей вине погибли люди. Я должен понести наказание. И я его понесу. На завтрашнем суде ни слова в своё оправдание не скажу. Потому что нет мне оправдания.       Отца жаль… Подставил я его. А он ведь по-настоящему честный человек. Отказывается меня выгораживать, потому что хочет, чтобы всё было по закону. И по совести. Справедливости хочет, стало быть. Эх, побольше бы таких людей…       Ну ладно. Тюрьма так тюрьма. Что там, жизни что ли нет? Наоборот, там, быть может, найду я искупительные страдания. Боль искупает виновность, и это истина! Ведь даже у Достоевского…»       Из размышлений о творчестве великого писателя Кирилла Гречкина вырвал телефонный звонок. Он поднял трубку:       – Да?       – Здравствуй, дружок! - голос принадлежал человеку, с которым Кириллу совершенно не хотелось говорить. Он и забыл о его существовании, целиком поглощённый ненавистью к себе, терзающей его душу после совершенного преступления. - Ты уже оклемался?       – Оклемался, - коротко ответил Кирилл.       – Вот и чудненько! Кстати, я слышал, ты по-крупному влип. Что ж, бывает… Короче, приезжай в цитадель. Разговор есть.       – Понял. Скоро буду.       И Кирилл Гречкин направился к особняку Сергея Разумовского. Он всё ещё был куклой в руках этого безумца.       

***

      Дом Разумовского был заполнен роскошью: кожаными креслами, диванами с золотой обивкой, мебелью, обитой бархатом, картинами в тяжёлых золотых рамах и прочим. Однако вся эта прелесть, служившая для украшения внутреннего убранства «цитадели», не вызывала никаких приятных впечатлений у Кирилла Гречкина, потому что в его сознании она прочно ассоциировалась с одним очень жестоким человеком.       – Ну и что ты думаешь об этом анекдоте? - спросил Разумовский, имея ввиду недавнее ДТП.       – Не знаю, - тихо ответил Кирилл, не смотря в глаза собеседнику. Он, как обычно, робел перед своим хозяином.       – Как так «не знаю»? - удивился Разумовский - Ты не можешь не знать. Это, осмелюсь тебе напомнить, твой анекдот. Ты в нём главный герой. Так что не валяй дурака, и выкладывай всё, что есть.       Кирилл задумался, глядя на курган из черепов, изображенный на картине Верещагина "Апофеоз войны". Разумовский всегда говорил, что это была его любимая картина. И он, конечно же, разместил её в своей галерее.       Гречкин не знал, как ему избежать неприятного разговора. Но отмолчаться было невозможно. Разумовский требовал ответа, а значит, Кирилл не мог не отвечать. В итоге, он не придумал ничего лучше, как сказать правду:       – До сих пор не хочу верить… что это случилось, - произнёс он, не отрывая взгляда от картины Верещагина. - Впрочем, назад уже дороги нет… Остались только горькие и упрямые факты. Факты, согласно которым я теперь убийца.       Отца жаль. До чего его, бедного, довёл… Его эта трагедия так сильно ранила, что он даже от меня отрёкся. Сказал, что больше нас с ним ничто не связывает. Отказался мне на суде помогать…       – Ого! - прервал Кирилла Разумовский. - Крут твой папаша! И каково твое мнение о нём после такого?       – Не знаю, - пролепетал Кирилл.       Разумовский, усмехнувшись, всплеснул руками:       – Ну как же ты мне надоел со своим «не знаю»! Не стесняйся, Греча, тут все свои. Мы же с тобой всё-таки не чужие друг другу. Как-никак партнёры… Так что не криви душой. Всё выкладывай, что на сердце есть. Что об отце думаешь? Ненавидишь его после такого предательства-то?       – Наверно, ненавижу, - опустив глаза, сказал Кирилл.       – Правду говори! - воскликнул Разумовский. - Без правды не житьё, а вытьё, не слыхал разве?       Кирилл понял, что ему придётся быть с этим страшным человеком откровенным, потому что врать он действительно не умел.       – На самом деле, - сказал Кирилл, - я уважаю отца. За его честность и справедливость.       – Во-о-от! - обрадовался Разумовский. - Сразу бы так. А я, знаешь, своего отца ненавижу! Ещё с раннего детства, с трёх лет. Он, бывало, нажрётся и начнёт меня лупить, как боксёрскую грушу. Неприятный тип. Сапожником был. И мне, дружок, всегда хотелось взять его шило и всадить ему прямо в глаз! Я бы, наверно, так и сделал, если бы меня от него в детдом не забрали.       Ладно уж, не будем о моём отце. О покойниках либо хорошо, либо никак. Чёрт с ним, с сапожником небритым. Ты мне лучше скажи, как ты из своей кучи дерьма выбираться будешь? Что с судом-то сделаешь?       Кирилл задумался. Спустя несколько секунд, он заговорил настолько уверенно, насколько это было возможно в его положении:       – На суде я в своё оправдание ничего не скажу. Потому что преступление моё ничто оправдать не сможет. Изверг я. И из среды человеческой мне нужно быть изверженным. Тюрьма, по такому как я, плачет, иначе и не скажешь. Но это даже хорошо, что в камере буду гнить. Быть может, в страданиях в неволе получится у меня найти искупление этому греху. Ребята-то такие молодые были. Только в юность вступили… Мне теперь, действительно, только в тюрьму и дорога.       Разумовский ехидно улыбнулся, продемонстрировав собеседнику ряд маленьких белых зубов. Увидев эту улыбку, Кирилл пожалел, что был откровенен с психопатом.       – Ну надо же, Греча! - сказал Разумовский. - Ты что, Достоевского перечитал? Прямо как Дмитрий Карамазов заговорил. Давай, добавь ещё про гимн Христу Иисусу, который вместе с "каторжниками" там, "под землёй", сложишь.       Разумовский, прищурившись, посмотрел на Кирилла сквозь жёлтые линзы:       – Слушай, а может ты не Дмитрий Карамазов? Может, круче гораздо? Может, сам Христос, что на Голгофу восходит? Ну конечно! На крест ложишься. Да только не за свои грехи. За грехи всего рода людского!       Как там бредил этот старец Зосима, когда забыл выпить таблетки? "Все перед всеми виноваты, и если уразумеют это люди, то сразу наступит на земле рай". Ты, может, ещё и за это топишь?       После этих слов Разумовский скорчил гримасу и, кривляясь, поклонился Гречкину до земли, всеми силами стараясь походить на бездарного актёра малого театра, склонного к переигрыванию.       – Я не тебе, Кирилл, поклонился! - с карикатурным пафосом проговорил он. - Я всему страданию человеческому поклонился!       Гречкину трудно было скрыть отвращение, когда он смотрел на всю эту клоунаду.       – А если серьёзно, дружок, - продолжил Разумовский, поднимаясь и отряхивая колени, - выбрось эту падаль из головы. Сгнил твой старец Зосима и тлетворным духом изошел. Так что пустое это всё.       Ты лучше расслабься! Кайфуй! Секс, наркотики, рок-н-ролл!       А насчёт тюрьмы не парься. Не позволю я, чтобы кто-то тебя посадил. Ну сам подумай, зачем мне такой славный личный поставщик где-то в сибирской колонии? Мне он здесь нужен, в городе на Неве!       Всё мы с тобой разрулим. Прямо сейчас пойдём и дадим судье на лапу. А потом заглянем в конторку к «защитникам жертв полицейского беспредела», подберём тебе там добротного адвоката. Он твоё дело в два счёта отмоет. Будешь чист, как слеза младенца.       – Не хочу я чистоту себе покупать, - сквозь зубы процедил Гречкин, удивляясь самому себе, ведь он впервые вступил в пререкания с Разумовским.       Но того это, казалось, не беспокоило. Он вёл себя так, как будто всё происходящее вписывалось в его сценарий.       – Чистоту покупать не хочешь… - медленно проговорил Разумовский. - А что? Мыло не мило, коль лицо сгнило?       – Угадал.       Разумовский взял с круглого стеклянного столика серебряный револьвер и, немного повертев его в руках, положил обратно.       – Так уж прямо сгнило? - спросил он у Гречкина.       – Да, - коротко ответил тот.       – А, по-моему, нет, – покачав головой, сказал Разумовский. – По-моему, ты всё-таки увлёкся самобичеванием. Попробуй вспомнить хорошенько тот вечер, в который анекдот-то произошёл. Вспомни, как за руль садился. Может, память что-то толковое подкинет. Или не вспоминается?       – Не вспоминается. Да и как я могу вспомнить, что было в тот проклятый вечер? До чёртиков тогда напился…