Одни в Варшаве

      В квартире стало кристально тихо, слышен был лишь гул воды. Гарику было не по себе. Он был напуган и ничего не понимал. Пол жизни он прожил один в чулане у тетки, получая нагоняи за каждую мелочь. Делал грязную работу по дому, потому что Дурслеровым было жалко денег для найма служанки. Он сбегал от родственников, не вынося больше унижений. Лучшим годом его жизни определенно стал 1938 — год, когда из тюрьмы вышел его крестный отец и забрал его к себе. Тогда Гарик жил в богатом доме в самом центре Варшавы, учился в медицинском университете и грезил о блестящем будущем, а после занятий они со Стефаном Блэком ходили по клубам и танцплощадкам. Крестный был несметно богат — после смерти матери ему в наследство достались все средства семьи. Он вел газету, в которой с товарищами обличал недобросовестных политиков и писал сатиру. А еще он был евреем. Поэтому, когда пришли немцы, он в стороне не остался. Все время пропадал в издательстве, призывал поляков к борьбе, защищал права евреев. Пока в издательство не вломились и не расстреляли там всех. Гарик в этот момент шел по улице к крестному и, услышав выстрелы, убежал. Потом еще долго корил себя за трусость, за то, что крестный был верен долгу до конца, а Гарик, в то время носивший еще свое родное имя Геррарт, струсил.       Поэтому он больше никогда не отступал. Вынужденный уйти из университета, оставался в различных кружках, организовывающих помощь евреям и всем жертвам оккупации. Вступил в Сопротивление. Научился стрелять. Устраивал поджоги, чтобы затруднять врагам жизнь. Ползал по канализациям и спасал из гетто людей. Но, столкнувшись со своим прошлым, о котором знал так мало, вновь испугался. Испугался вдруг вспомнить о своей настоящей жизни, которую похоронил с началом войны. Узнать о родителях.       Он хотел ухватиться на пана Снаппа, выведать у него все, что он мог сказать. Но при этом не хотел этого слышать. Ему было больно вспоминать, что на всем свете у него не осталось ни одного близкого, родного человека. А еще было больно видеть Северуса, у которого воспоминания о родителях Гарика вызывали лишь страдания.       Гул воды стих. Юноша тихонько постучал в дверь ванной, но, получив наполненное желчью «Оставьте меня одного!», ушел на кухню, где в кастрюле с их предполагаемым ужином выкипела вся жидкость. Гарик выключил газ и уселся на табурет.       Тревожность стучала в ушах.       «Соседи донесут на тебя в гестапо!» — кричал голос в голове.       «Нужно быть тише, если ты хочешь спасти этого человека!» — кричал другой.       «Среди всех моих соседей нет ярых антисемитов и людей, поддерживающих Германию. Одни бабульки, которым я помогаю. Никто не станет на меня докладывать», — пытался спорить с голосами парень. Но получалось так себе.       Близился девятый час вечера. А Гарик не спал уже больше суток. Снапп все еще сидел в ванной и так ни разу не вышел, даже когда парень звал его к ужину. Поэтому он поел один, оставив большую часть еды для Северуса, накидал на пол кучу старых вещей, оставшихся от тетки, и, укрывшись своей курткой, уснул.

***

      Пан Снапп не знал, сколько времени провел в ванной. Пережив паническую атаку, он долгое время отходил от нее. Он был зол. На Гарика, за то, что тот давил на больное. Но больше на себя. За то, что не отпустил. За то, что доставлял проблемы. Собственные мысли ели его и не давали вздохнуть полной грудью. Стоило ему оставаться в гетто, чтобы не подвергать других людей опасности — так он думал, упираясь лбом в холодный кафель ванной.       Ванная комната была такой же, как и весь дом. Серой и голой. Северус с горечью вспоминал тот дом, в котором он жил, пока не появился указ переехать в гетто. Просторная гостиная и мебель с вензелями, двухметровые книжные шкафы, полные его личной коллекцией, дубовый стол с позолотой. Мягкая перина в спальне и теплые вечера у камина. Лакированный шкаф, в котором хранились его костюмы, сшитые лучшими мастерами Варшавы. А последние два года — лишь убогие комнатки в госпитале гетто, куда круглые сутки поставляли умирающих людей. Вместо роскошных костюмов — изношенные одежды со звездой Давида на плече. Теперь — чужой угол, в котором ему было стыдно за свое бедственное положение.       В животе заурчало. Точно, он ведь не ел с самой ночи, а Гарик даже, кажется, звал его к ужину. Стыд за свои истерические всплески вновь наполнил его. Мужчина тихо выбрался из ванной и увидел юношу, спящего на куче шмотья. Он выглядел утомленным, но умиротворенным в своем, видимо, безбедном сне.       «Я угрожал ему и послал к самому черту, но он все равно уступил мне кровать. Идиот», — подумал мужчина.       Снапп с жадностью, присущей долгое время голодавшему человеку, съел все, что ему оставил хозяин дома. А именно: всего лишь четыре картофелины и морковка. Удовольствие от еды заставило мужчину на время забыть о тревогах, и он отправился спать, чтобы как можно быстрее восполнить свои силы и приступить к работе. Почувствовав укол совести за то, что выгнал парнишку из его собственной кровати, он укрыл его одеялом, а сам уснул, прикрывшись пальто.

***

      Воскресным утром Северус проснулся от холода. Нога, торчащая из под одеяла, очень хорошо попадала под сквозняк из щелей в окне. И одеяло какого-то черта снова было на нем, хотя мужчина точно помнил, что вечером укрыл им Гарика. Он, лежа, взглянул на юношу. Тот еще спал, закутавшись в тряпки на полу. Вскоре он снова оказался укрытым одеялом.       Снапп осторожно сполз с кровати на пол и на четвереньках дошел до ванной. Воскресное утро — время, когда нужно быть особенно осторожным с нахождением возле расшторенных окон. Северус взглянул на себя в зеркало — выглядел он не в сравнение лучше, чем пару дней назад. В коем-то веке выспавшийся и поевший, он вновь чувствовал себя пригодным для жизни и работы. Но где-то в глубине сознания все еще сквозила мысль о том, что враг дышит ему прямо в спину. В тот момент, когда он умывался, раздался стук в дверь. Мужчина сразу выключил воду и замер. Хозяин квартиры не спешил открывать гостям дверь, но самому выходить из ванной было безумно. Ведь это могла прийти соседка, скучающая в выходной день, или какие-то товарищи Гарика, непричастные к Сопротивлению. Стук повторился. Кажется, юноша все же встал, но ему потребовалось время, чтобы выбраться из груды вещей. Дверь открылась, и квартира заполнилась голосами двоих молодых людей, девушки и парня. Северус услышал:       — Ну и бардак же у тебя, Геррарт! — громко причитала девица, — Нельзя и одного тебя оставить.       Гарик что-то нечленораздельно отвечал, все еще сонный. Второй гость квартиры, словом, о беспорядке не беспокоился. Он нарочито громко говорил:       — Что ты не ходишь с нами на танцы? Дженна каждый день ждет тебя. Братишка, я на твоей стороне, но ведь и сестренку ты мою не обижай.       Снапп все еще стоял посреди крошечной ванной, с каплями воды и пота на лице, боясь издать звук. Было тошно от самого себя — он, в прошлом известный и уважаемый человек, прячется, как крыса в коморке.       Вдруг за дверью перешли на шепот:       — Где же твой гость, Геррарт? Мы принесли ему кое-какие вещи и еды вам двоим.       Северус не решился показаться без прямого к нему обращения. Гарик, видимо, осознавший потерю «гостя» из виду, заглянул на кухню и устремился в ванную.       — Пан Снапп, выходите. Это свои.       Вот и прямое обращение. Северус отворил щеколду и вышел, максимально ровно, насколько ему позволяла его больная нога. Далеко от двери не отошел — незачем было лишний раз появляться возле окон.       — Здравствуйте, — он посмотрел на стоящих в комнате молодых людей. Одна — одетая в строгий костюм и с собранными кучерявыми волосами, явно пытающаяся казаться старше своего возраста. Другой — рыжий и высокий до нескладности, в одежде, маленькой ему по размеру.       — Здравствуйте, пан Снапп. Меня зовут Германика Гринштейн, — знакомая еврейская фамилия, которую он в прошлом точно слышал, — Но теперь Грегорчук. А это Роман Уизлицкий, мой…       — Парень. Она стесняется этого слова.       Веснушчатый парень протянул ему руку и крепко пожал. Девушка повторила это движение. Потом она стала раскладывать на кровати какие-то вещи и параллельно говорила:       — Мы — доверенные Профессора. Принесли вам новую одежду. И еду. Я знаю, что у Геррарта всегда дома шаром покати, а вам нужны силы.       Уизлицкий устроился возле окна с самокруткой, и Северус запоздало понял, что это — отвлекающий маневр, чтобы хоть как-то скрыть происходящее в комнате. Как и громкие голоса при входе. Пыль в глаза соседям, чтобы они и не обращали внимания на юношу, у которого, кажется, всегда много гостей. И молодые люди не использовали кодовые имена — как минимум, Гарика они прозвищем не называли. Тоже продуманный ход в стенах многоквартирного дома.       — Вы сказали Гринштейн? — он облокотился на косяк двери, устав стоять на месте, — Ваши родители, случайно, не зубные врачи?       — Да. Были ими. В июле их депортировали из гетто, через месяц после того, как я сбежала, — едва слышимые слова девушки, ведающей о том, что ее родители, скорее всего, мертвы. Евреи, которых вывозили из гетто в грузовых вагонах, как скот, отправлялись в трудовой лагерь смерти Треблинка, в котором творились нечеловеческие вещи, — Они работали в том же госпитале, что и вы. В довоенное время. Но на время депортаций они официально были безработными, так что я ничего не смогла сделать.       Слова девушки сквозили болью, которую та пыталась скрыть. Это было слишком знакомо Северусу.       — Я помню их. Мне жаль, что их не удалось спасти.       В комнате повисла грустная тишина. Германика — какая ирония назвать еврейку таким именем — смотрела себе под ноги, явно вспоминая свою прошлую жизнь, ее парень курил в форточку, а Гарик… Его взгляд был сосредоточен на Снаппе: изумрудные глаза выглядывали из под круглых очков и смотрели в самую душу. Видимо, он все еще думал о вчерашнем разговоре.       — Давайте поедим! — попыталась взбодриться Гринштейн-Грегорчук, — Я приготовлю завтрак.       И она скрылась на кухне с бумажным пакетом еды, который сама и принесла. Роман, выбросив окурок в окно, ушел за ней. Гарик и Северус остались одни в комнате.       — Как вы поспа…       — Простите за вчерашнее, — оборвал его фразу Снапп, — Мои нервы не в порядке, и мне трудно здраво реагировать на некоторые ситуации. Простите. И мне стоит быть гораздо тише, если я не хочу навлечь на нас проблем.       — Я… Главное, чтобы вы были в порядке. Я больше не буду вас спрашивать об этом.       В этот момент на месте юноши словно возникла Лилия и заговорила его устами. Северус подумал, до чего же он похож на мать. Преобладала, конечно, внешность отца, и в манере вести себя или разговаривать не было совершенно ничего схожего с его подругой детства, но одних глаз, прожигающих насквозь, хватало, чтобы Снапп перестал дышать.

***

      Время до обеда пролетело незаметно. Германика приготовила им простой завтрак из каши и кусков колбасы, переданной от Профессора, а потом они пели песни и даже немного танцевали, разумеется, без участия Северуса, который в это время сидел на полу и лишь глядел на улыбающегося Гарика.       «Отвлекают соседей юношескими забавами. Хотя им это, кажется, тоже доставляет удовольствие», — думал мужчина. Ему и самому было приятно отвлечься от тех ужасов, что происходили за дверьми. Существование гетто близилось к своему концу — после депортаций, проводимых в гетто все лето, вместо полумиллионного населения в выделенных кирпичной стеной районах осталось лишь около шестидесяти тысяч людей. Забрали всех и даже тех, кто по указу мог остаться в городе — работников немецкий предприятий и членов юденрата, врачей из госпиталей. Скоро немцы активнее возьмутся за евреев, прячущихся в городе. Шанс выжить, по подсчетам Северуса, был ничтожно мал, но он был настроен бороться до конца.       Песня прервалась, когда раздался торопливый стук в дверь. Все, находящиеся в комнате, переглянулись, не произнеся ни слова. Гарик нарочито громко и медленно пошел открывать дверь, давая Снаппу время, чтобы тот скрылся в ванной. Там мужчина запер дверь на щеколду и осел на побитый кафельный пол, не в силах бороться с моральным напряжением.       Когда входная дверь открылась, в комнате послышался всеобщий вздох облегчения, но вскоре он сменился нервными перешептываниями. Нежданный гость быстро ушел, и Северус выбрался из укрытия. Трое молодых людей стояли вдали от окна и взволнованно что-то обсуждали. На лицах каждого из них отразился ужас.       — Нам нужно что-то делать, ударить в ответ! — шептал Гарик, держа в руках скомканный листок бумаги, — Они за это еще поплатятся!       — Геррарт, успокойся! — Германика схватила его за плечи, — Нам нельзя вылезать сейчас, так мы потеряем еще больше людей. Ну неужели ты не понимаешь? Профессор не всегда адекватен. Какое сейчас экстренное собрание? Чтобы нас всех накрыли в одном месте?!       Уизлицкий стоял молча, возвышаясь над своими друзьями. Он о чем-то размышлял, не высказывая своих мыслей вслух.       Все трое, бледные, как мел, повернулись на Снаппа, когда тот вернулся в комнату. Мужчина все еще не знал, что произошло, но мог догадываться, что случилось что-то страшное. Гарик дрожащей рукой протянул ему записку, на которой витиеватым почерком вездесущего Алеса Дамковского было написано лишь несколько слов:       «Случай 4 на №15, подпункт 9/5».       Цифровые шифры были знакомы Северусу, но наизусть он все не знал. Непонимающий взгляд вороньих глаз поднялся на Гарика.       — На Рабочей улице обнаружен офис, где прятали людей и документы. Все убиты. Планируются еще погромы, нужно скооперироваться. Kurwica, уже при свете дня начали погромы… — юноша ушел на кухню и включил плиту, и вскоре в записка исчезла в огне, — Я не буду сидеть сложа руки. Lex taliōnis.       Наконец Роман тоже подал голос. Негромко, но очень убедительно:       — Братишка, а как же пан Снапп? Тебе нельзя лезть на рожон.       — Но…       — Chuj ci w oko. У тебя уже есть задача — спасти этого человека. И твой дом пока что один из немногих, которые мы успешно скрываем.       — Как я могу сидеть дома, когда гибнут люди! Я уже не смог спасти крестного, как…       Звонкая пощечина. Германика, розовая от злости, так хлестнула своего друга по лицу, что он оступился на пару шагов назад. Северус приоткрыл в удивлении рот, увидев, как эта хрупкая девушка с огнем в глазах действует без капли сомнения.       — Геррарт Потас! Закрой свой поганый рот. Ты должен спасти этого человека, — она тыкнула пальцем в пана Снаппа, который в это время стоял молча, не влезая в перепалку взволнованных друзей, — Ты не можешь спасти всех. Так что прекрати разрываться и сиди на своей заднице ровно, пока другие люди будут работать.       Стало тихо. Гарик в обиде схватился за больную щеку, но, судя по выражению его лица, мысль друзей до него дошла. Уизлицкий приобнял Гринштейн, выпатясь ее успокоить. Снапп, вновь оказавшись в непонятном положении, весь сжался. Брови нахмурились, а в глазах был виден анализ происходящего. С одной стороны, он был напуган и хотел спасти свою жизнь, даже если ради этого пришлось бы заставить Гарика остаться дома. С другой — он прекрасно понимал желание юноши бороться, отомстить за товарищей. Ему и самому хотелось поскорее перебраться в какой-нибудь медицинский пункт, где он бы мог оказывать помощь бойцам и людям, находящимся в бегах. Но обстановка оставалась напряженной, и он еще недостаточно окреп, чтобы снова бежать куда-то, рисковать жизнью и работать сутками напролет. В подпольной войне, как он был уверен, главное — холодный расчет.

***

      Они с Гариком снова остались дома одни. Друзья парня второпях ушли, напряженные до скрежета зубов. Юноша же завалился на свою кучу одежды, спрятав лицо в собственную куртку. Северусу в какой-то момент показалось, что он плачет, но беспокоить его мужчина не стал.       Близился вечер. Вечер самого обычного дня для большинства жителей Варшавы. Но для кого-то этот день сегодня оказался последним. Снапп рассуждал об этом, сидя на полу возле кровати. По полу сквозил ветер, и его тонкие штаны, одолженные у Гарика, совсем не помогали бороться с холодом. Но подниматься на уровень окна он боялся, ведь на улице еще было светло, хотя и начинало смеркаться. Мужчина размышлял о людях, который сегодня убили. Там ведь наверняка были и евреи. Еще одно напоминание о том, что смерть дышит Северусу в затылок. Перед глазами появлялись картины из гетто — ночные погромы и расстрелы, тощие трупы на улицах, прикрытые газетами, худые до костей люди в госпитале. Его мать, парализованная после избиения еврейской полицией. Могила в промозглой земле, оледеневшие пальцы, гроб из деревянных ящиков. Малолетние дети, выпрашивающие хоть кусок хлеба, ищущие своих родителей на зловонных улицах. Повсеместная смерть и страдания, среди которых казалось, что прошлой жизни и не существовало.       Снапп винил себя за то, что позволил себя на момент выдохнуть, когда ночью он лежал в мягкой постели в отапливаемом доме, что позволил себе на вечер забыть об увиденных ужасах и подумать, что это в прошлом. Ужасы продолжались.       На улице стало заметно темнее. В доме напротив стали зажигаться светом окна. Северус вздрогнул, когда Гарик, долгое время лежавший на тряпках, резко поднялся и ушел на кухню. Щелкнула плита. А еще он зашторил окна. Теперь можно было вести себя чуть расслабленнее.       — Будете кофе, пан Снапп? — послышался заплаканный голос.       — Не откажусь.       Потом они сидели на кухне на привычных местах. Парень — на столешнице, а мужчина — на табуретке возле стены. Было тихо и темно. Гарик не торопился включать свет.       — Вы наверное думаете, что я жалкий, да? Реву, как баба, еще и девчонка ударила. Какой из меня защитник родины. Но, как же можно оставаться в стороне…       — Прекращайте наматывать сопли на кулак, Геррарт, — Северус перенял эту манеру называть его в стенах дома настоящим именем, хотя в мыслях все еще называл его привычным «Гарик», — Вы… Вы очень смелый юноша. Но прекращайте жалеть себя. Вы должны поступать здравомысляще, — пауза, — Вы очень похожи на свою мать. Она однажды сиганула с моста, чтобы спасти тонущего ребенка, хотя не умела плавать и боялась заходить в реку даже по пояс. Видимо, это у вас заложено генетически.       Пан Снапп сказал это, преодолев себя. Любое слово о Лилии вызывало боль. Но ему почему-то показалось, что эти слова сейчас были очень нужны Гарику. Ему нужно было что-то, что пригвоздит его в реальности жизни.       — Пан Снапп, вы ведь знаете, не нужно утешать меня и через силу говорить это. Даже если то, что вы сказали о моей маме, правда.       — Абсолютная. А еще она влезала в драки, когда местные мальчишки избивали меня, — Северус принял в руки чашку с суррогатом кофе, — Среди них был и ваш отец. Редкостный говнюк по отношению ко мне, если быть честным. Но и я был не сахар.       Так они и пили кофе вместе под воспоминания Снаппа о родителях Гарика. Про учебу в школе, походы в лес, разбитые носы и коленки. После лет молчания, говорить о прошлом оказалось легче, чем Северус думал. Наверное потому, что перед ним сейчас сидел ее сын, ее продолжение. Мужчина говорил о Лилии Эваник с такой нежностью, что Гарика посетила случайная догадка:       — Вы были влюблены в мою маму?       Длинноволосый подавился уже остывшим кофе.       — Что? Как в вашу дурную голову попала такая мысль?       — Простите, просто мне показалось… Вы так говорите о ней, как об очень дорогом человеке.       — Геррарт, я любил вашу маму. Для меня не было человека, которого я бы ценил больше. Но я ни разу в жизни не смотрел на нее иначе, чем как на подругу и сестру. Не оскверняйте ее память такими догадками. Даже если бы это было возможно, я — худшая партия для нее. Ваш безбашенный отец на эту роль подошел гораздо лучше.       Они некоторое время сидели в тишине, пока Гарик осмысливал новую для себя информацию, после чего он решил сменить тему:       — Знаете, я ведь тоже учился на врача. Поступил в медицинский университет. А потом пришла война и университет закрыли. Я ходил на подпольные курсы, но забросил. Во время студенчества мне все было интересно попасть на вскрытие, думал — вот, выдержу, и точно докажу себе, что могу стать врачом. А сейчас, увидев столько смертей, думаю, какой же я был дурак. Вы ведь хирург, да? Что было самым страшным на вашей практике?       — В довоенную практику все было обычно, операции по стандарту. А за последние два года чего я только не видел. Вам будет неприятно об этом слушать.       — Я ведь тоже всякое видел, пан Снапп.       — Хорошо, если вам так интересно. Уже в гетто мне однажды на стол доставили умирающую беременную женщину, — начал он, — Ее избили немецкие офицеры. Просто так. Сломанная рука, выбитый глаз и страшное кровотечение из матки. Ребенок умер в утробе — просто превратился в фарш. Она умерла быстрее, чем мы смогли что-то сделать. Да и было невозможно спасти ее.       От рассказа Гарика затошнило. Он ожидал услышать что-то страшное, но настолько… Мерзкая желчь подступила к горлу, и он едва не выронил из рук эмалированную чашку.       — Дышите, — Снапп вскочил с табуретки и взял его за похолодевшую руку, — Какой вы впечатлительный. Не нужно пропускать все через свое сердце, если вы хотите стать врачом. Так никаких нервов не хватит.       Мужчина массировал его руку и глядел в глаза, успокаивая своим шепотом. Зеленоглазый замер в удивлении, но ему стало легче. Прежде колкий для всего окружения, Северус был поражен своим порывов помочь юноше. Чем стоило объяснять это явление — родством Гарика с Лилией или чем-то другим?

***

      Они лежали каждый на своем спальном месте, молча глядя в потрескавшийся потолок. Было прохладно. Осень давала о себе знать — в окнах все чаще завывал ветер, а босые ноги мерзли. Гарик все ерзал на своей куче вещей, не находя удобного положения. Перед этим он сумел убедить пана Снаппа забрать одеяло себе, и теперь лежал, укрываясь своей курткой и новым пальто, принесенным Германикой. Старые вещи мужчины они начали потихоньку сжигать на плите, разрывая на лоскуты, чтобы скрыть свидетельство его пребывания в гетто.       — Пан Снапп, — послышалось тихое обращение.       — Что?       — Вы не позволите ненадолго лечь к вам под одеяло, чтобы отогреться? Я переоценил свои возможности, оставаясь спать на полу. Я лишь погреюсь и уйду.       Северус хмыкнул. Он не видел ничего страшного в том, чтобы разделить постель с этим юношей. В нечеловеческих условиях жизни он привык спать в любых положениях и с любыми собратьями по несчастью под боком, хотя в юности он был готов драться за свое личное пространство.       — Идите сюда.       Он откинул полог одеяла, и Гарик мгновенно заполз туда. Он старался держаться на расстоянии от мужчины, но на узкой кровати это плохо получалось.       — А я ведь говорил вам, что не надо отдавать мне кровать. Теперь, поспав здесь, я уже не готов с нее уходить. Будем спать так, — он с издевкой посмотрел на парня и, на удивление, увидел на молодом лице розовые следы смущения. В темноте они выдавались пятнами на светлой коже.       — Нет, нет, я уйду спать к себе! Лишь погреюсь…       — Спокойнее, Геррарт. Нет ничего такого в том, чтобы спать с мужчиной. Неужели вы ни разу не гостили у своих друзей и не делили там с ними матрасы?       — Кровать слишком узкая, я не хочу мешать ва…       Попытавшись отодвинуться еще, парень начал падать на пол, но чужие руки вовремя подхватили его и рывком дернули обратно. Северус стал раздражаться — ему хотелось спать. Но тут он понял, в чем была причина смущения юноши — тот был дьявольски возбужден. Горячая плоть, выпирающая через хлопковые штаны, ткнулась ему в бедро. Гарик снова едва не слетел с кровати и мгновенно перевернулся на другой бок, спиной к мужчине.       — Простите, пан Снапп, простите! Просто тут так тепло, и я не могу это контролировать. Боже, как это выглядит… Я не из этих, нет!       Северус не знал, что чувствовать в этот момент. Разгоряченный юноша с ним в постели, красный от смущения до самых ушей...       — Успокойтесь, Геррарт, — прошептал он ему, — Я ведь ничего не сказал. Это мужская физиология. Все нормально. Спите уже, — и он отвернулся к стене, активно размышляя о происходящем.       «Успокойся, пожалуйста, успокойся, успокойся. Так не должно быть, это мерзко», — думал про себя Гарик, находящийся в смятении из-за всего происходящего. Возбуждение, часто нахлынывающее на молодой организм, тем более в дни войны, парень воспринимал в себе упрек. Ведь где-то страдали люди, а он не мог держать себя в руках из-за простой близости с кем-то! Да не с кем-то, а с мужчиной!       За этими мыслями парень уснул, лежа на самом краешке металлической кровати и вслушиваясь в равномерное дыхание человека с глазами цвета угля за спиной.