прощальные слова тебе я тихо промолчу

слов моих сухие листья ли заставят остановиться,
 жадно дыша?


дай хоть последней нежностью выстелить 
твой уходящий шаг.

***

серые обшарпанные стены, запах спирта и хлорки, въевшийся, кажется, под кожу; твердая и до жути неудобная кровать, отвратительная еда, от которой хочешь не хочешь, но не откажешься в силу неимения другой; таблетки и капельницы по расписанию, страшные люди в белых халатах — они обязательно сделают больно, вставив очередной катетер в вену или ключицу, и заставив лежать в одном положении четыре часа, пока капает препарат; окна с решетками и без ручек — так безопаснее; грохот кушеток на колесиках за дверью ненавистной, но такой привычной, если еще не родной, палаты; длинные светлые коридоры, конца которых не видно; мигающие, перегоревшие люминесцентные лампы на потолке; а еще постоянные обследования и разочарованные лица незнакомых людей, выходящих из кабинета главврача. полгода без единого улучшения, нет ни шанса на выздоровление. но родители кайла зачем - то верят, наверное, в чудо.

***

болезнь не приходит резко, в один в момент, давая определить и вылечить себя сразу. она нарастает, подавая знаки незаметные, пробираясь все дальше, проникая в каждую частичку тела, пытаясь завладеть в с е м, к чему имеет доступ. она никогда не кричит о себе. она как тьма, постепенно покрывающая небо с приходом ночи. как зима, что медленно наступает, а потом не желает уходить. она смешивается с кровью, становится одним целым с костями, стучит вместе с ритмом сердца. она съедает заживо. сначала ему стало больно бегать, чуть позже — нестерпимо больно ходить. боль не была постоянной, она обманывала кайла, заставляя сомневаться в происходящем. она затихала, а потом появлялась ночью, не давая спокойно спать. кости ломило, три дня температура не сбивалась никакими препаратами. и снова резко становилось лучше. хромота началась не сразу. около четырех недель прошло с первых болей, когда он начал замечать, что не так уверенно стал становиться на правую ногу. жар снова поднимался, завладевая организмом на несколько дней. с каждым днем состояниее ухудшалось. кайл уходил домой раньше остальных, лежал больше обычного, перестал ходить на уроки физ - ры. но признаваться в том, что с ним что - то не так, брофловски не хотел. и не признавался, пока недомогания не стали видны даже незрячему. посещения доктора гауча, мрт, пункции, кт, рентгенограммы, биопсия костного мозга. и обнаружение опухоли.

***

с того времени, как родители кайла услышали диагноз сына, прошло уже несколько месяцев. несколько месяцев больничной палаты, заключения в стенах этого проклятого, по мнению кайла, места. уже несколько месяцев жизни с прогрессирующей третьей стадией саркомы Юинга. — я кайл брофловски, и у меня чертова опухоль в ноге, — он смотрит в зеркало, нервно, уголки губ подрагивают, а в глазах читается безнадежный взгляд, не понимающий, почему именно он.

***

просыпаясь, он видит один и тот же потолок. каждый чертов день. тусклые глаза бродят по палате, изучая, будто бы надеясь увидеть что - то новое в ней, но безуспешно. все та же соседская пустующая кровать, две тумбочки, стоящие совсем рядом, белый кафельный пол, обеденный стол с двумя стульями по бокам и большая дверь в ванную. гнетущее постоянство надоедает. светло - зеленые стены палаты, кажется, давят не только на психику, но и на тело картмана, которое и так болит от неудобного матраса и твердой подушки. хотя, казалось бы, стоило уже привыкнуть. на настенных часах без пятнадцати восемь, а значит скоро придут медсестры с утренней капельницей, очередной горстью таблеток, что горечью останутся на языке, и порцией надоевшей овсяной каши. каждое движение стоит ему многочисленных усилий. со вздохом откидывает одеяло и, схватившись за изголовье кровати, опираясь на него же, встает, направляясь в ванную, чтобы умыться. желание разбить зеркало костяшками изувеченных иглами катетеров рук растет с каждым днем. его отражение — не он. его отражение — лишь последствия химиотерапии. его отражение — кто угодно, но не тот эрик картман, что приехал в эту больницу почти год назад с неутешительным, как и у большинства пациентов, диагнозом. там, в зеркале, в этом противоречащем, как он уверен, куске отражающего металла, безжизненные глаза, под которыми огромные синяки — от препаратов, спит эрик более чем достаточно; брови и ресницы давно выпали, волосы сбриты, цвет лица настолько бледный, что, кажется, он может слиться с белыми стенами коридора. никому бы не хотелось видеть себя таким, особенно пятнадцатилетнему подростку с неокрепшей психикой. в медицинской карте непонятными для него, но понятными для всех остальных здесь словами, указывается: лимфома ходжкина последней стадии. простыми словами — рак. неизвестность пугает. он не знает, когда все закончится. не понимает, чем болен. узнает от доктора лишь то, что опухоль злокачественная и метастазы распространились почти по каждой клетке его обессиленного тела. болезнь поглощает, нет, она буквально сжигает организм, не давая ни одного шанса на спасение. неуверенность в том, что проснешься завтра — то, что эрик ненавидит больше всего. выходит из ванной с видом вселенского мученика, потирая только что умытые глаза, заставляя себя проснуться окончательно. на столе уже стоят оставленные медсестрой таблетки, стакан воды и завтрак, к которому он не прикоснется — от одного упоминания еды выворачивает. еще один бессмысленный день, что не принесет ничего нового и полезного. но он, кажется, смирился. терпит и ждет, пока болезнь не заберет его у него же самого, ведь больше забирать его не у кого: друзей не осталось, мать увлечена другим и появляется в палате сына, от силы, раза два в неделю. и лишь доктора, пожимающие плечами на вопросы о том, сколько ему осталось, постоянно находятся рядом. на самом деле они знают. знают, что с таким не живут дольше полутора лет. знают, что мальчишке осталось месяц - второй, и все, закрытие дела и еще один подросток в копилку лимфомы. знают, но не говорят — так установлено. да, возможно, не совсем гуманно, но таковы правила онкологического отделения.

***

— эрик теодор картман, — хриплый голос доктора гауча невозможно спутать ни с чем, — сегодня к вам в палату переезжает юноша из другого отделения, будьте готовы. это было…неожиданно. он не уверен, что готов делить это место с кем - либо. целый год к нему не подселяли никого, он был наедине с самим собой почти целые дни и, кажется, слишком привык к этому. а если это будет кто - то слишком раздражающий? если ребенок? картмана выводит из себя мысль, что ему будет мусолить глаза какой - то идиот, но сил по - настоящему злиться нет. остается лишь смириться. больница государственная и соседей здесь явно не выбирают. собирает разбросанную одежду с пола, груды пустых бутылок из - под воды приходится выкинуть, а зубную щетку и пасту из ванной перенести в прикроватную тумбу — не хватало, чтобы ими еще воспользовались. — сойдет, — томно вздыхает и валится на кровать, в очередной раз чувствуя ноющую, столь ненавистную боль во всем теле. хочется вырвать или переломать себе все кости. царапает руки от злости, пытаясь заглушить голос кричащей под кожей болезни.

***

кайл сопротивляется, не давая усадить себя в инвалидную коляску. он не хочет признавать, что теряет возможность ходить. это страшно. — я сам могу дойти до другого отделения, мне не нужна коляска, она для инвалидов, — почти кричит, глядя в глаза то матери, то доктору, — не делайте из меня его, я способен к самостоятельной ходьбе, — злость на все происходящее пробирает каждую частичку тела. — кайл, ты не инвалид, слышишь? но твоя болезнь…тебе ведь больно. мы лишь хотим помочь и сделать проще, а не сказать, что ты не можешь сам ходить, — доктор гауч кладет руку на плечо кайла, надеясь убедить подростка в очевидном. — я сказал, что дойду сам, значит дойду. заберите это, — тыкая пальцем в коляску произносит он, — мне не нужна такая помощь. слезы матери уже не заставляют сердце сжиматься так сильно: за время болезни это стало чем — то привычным, обыденным, но все равно каждый раз больно. больно от бессилия, от того, что он явно проигрывает в этом неравном бою с саркомой, хотя признавать этого не собирается н-и-к-о-г-д-а. — ладно, — доктор гауч вздыхает, потирая переносицу двумя пальцами и поправляя стетоскоп, висящий на шее, — раз все так серьезно, то идем.

***

лечение изматывает. постоянная терапия, капельницы, узи, уколы и таблетки забирают все силы, что оставались на жизнь. поэтому большинство своего времени он спит. он засыпает после утренней капельницы, после процедур, а вечером ложится, не дожидаясь и десяти часов. в обед он не притрагивается ни к чему, кроме сладкого чая, на остальное и взглянуть противно. вокруг стоит гул аппаратов, медсестры в коридоре гремят посудой, развозя еду по палатам. «все эти исцарапанные металлические тарелки и чашки выглядят хуже, чем у заключенных в тюрьме», — в очередной раз думает эрик. встает из - за стола, опираясь на стол руками, подходит к кровати и, ложась под одеяло, закрывает глаза. веки невыносимо тяжелые, голова болит, а тело снова будто бы разрывает на части от боли. сон — единственное, хоть и временное спасение от этого. на стук в двери не реагирует — не слышит. его сон крепкий, хоть под окном кричи — не проснется. но, как ни странно, снов картман почти не видит. лишь изредка, в которых он умирает, а потом просыпается и не понимает, хочет ли, чтобы они стали вещими или нет. это нелегко. — видимо спит, — врач открывает дверь и, убедившись в своем предположении, кивает кайлу, — заходи, только потише, ему нужен отдых. брофловски подходит к своей кровати, садясь и выдыхая от облегчения. дошел сам. и почти не больно. почти. обстановка в отделениях почти не отличается, разве что цвет внутренних стен палаты: в предыдущей у кайла они были голубыми, цвета неба, а здесь — зеленые, чуть менее приятные, но.терпимо. оглядывает все вокруг и, естественно, задерживает взгляд на темных, явно отросших волосах, раскинутых по подушке на противоположной кровати. всего остального не видно — картман с головой накрыт одеялом. «спит, и совсем не слышит, что кто - то зашел, странный», — говорит сам с собой кайл, все еще осматривая помещение, что станет домом на время, пока… — мам, все хорошо, тут все точно так же, как и там, сама же видишь, — он вздыхает, устало переводя взгляд на мать, — ты можешь идти, я не маленький, знаешь ведь. — миссис шейла, — доктор, окликающий мать, старается выдавить улыбку, — кайл правда взрослый парень, давайте выйдем. ему, да и не только ему, — смотря в сторону эрика, кивает тот, — нужен покой.

***

сегодня он просыпается раньше обычного. открывает глаза, и снова смотрит в потолок с потрескавшейся штукатуркой и одной перегоревшей лампой из трех. по привычке оглядывает палату и…что - то не так. соседская кровать застелена, на тумбочке какие - то вещи, а из ванной доносится шум воды. эрик садится, опираясь о стену, опускает голову, подпирая ее руками и вспоминает вчерашние слова доктора. поднимает взгляд и видит пару уставившихся на него, сонного, растрепанного и, наверняка, выглядящего как мертвец, зеленых глаз. в сочетании с рыжими кудрями это…интересно. не так плохо. «могло быть и хуже», —думает, пытаясь до конца проснуться. никто из них не произносит ни слова. кайл молча отходит к своей кровати, вытирая полотенцем мокрые, только что помытые волосы, залезает на постель и усаживается в позу лотоса, доставая бутылку воды из тумбы. отпивает и по - прежнему молчит, опустив глаза. — доброе утро. извините, что без стука, — доктор гауч прерывает напряженное молчание, заходя в помещение и осматривая каждого из мальчиков поочередно, — надеюсь, вы уже познакомились и в будущем не станете досаждать друг другу. кайл, твоя мама придет сегодня часа в два, а твоя, эрик, — врач томно вздыхает, — не берет трубку уже третий день. надеюсь, она тоже навестит тебя в скором времени. и…это не новость. эрик привык к тому, что мама забывает про него. привык видеть ее раз в неделю, привык к тому, что не нужен даже тогда, когда смертельно болен. но зависть не собирается спать. она связывает красными нитями, шипами, словно алая роза, впивается в шею и манящим сладким голосом твердит картману о ненависти к тем, кому повезло больше. он не глупый. он осознает, что сидящий напротив мальчик с огненно - рыжими волосами ничего не сделал, они даже не знакомы, но…вместе с завистью просыпается нежелание видеть новоприбывшего, злость за то, что, в отличие от эрика, его любят и ценят, и агрессия, которую он, возможно, постарается не так часто выливать на ни в чем невиновного мальчика. — так ты кайл? — кайл. кайл брофловски. а ты? я не расслышал, как доктор гауч назвал тебя, — оттягивает рукава свитера и смотрит куда - то сквозь картмана своими поблекшими глазами цвета хвои — эрик, — нехотя отвечая зевает и переводит взгляд с собеседника на медсестер, заносящих в палату две тарелки с мерзкой холодной кашей и чашки с чаем, в котором огромное количество сахара, — звать меня нежелательно, но если понадобится, то для тебя я картман, — считает обращение по имени чем — то более сокровенным и особенным, доступным лишь особенным людям, чаще всего представляясь именно фамилией. брофловски усаживается за стол, пытаясь поесть хоть немного. все вокруг нагнетает. день в новой палате, нельзя сказать, что начался плохо, но, думается ему, новый знакомый явно не расположен к дружбе. «да и к лучшему, он все равно какой - то…неприятный», — отпивает уже остывший чай из стеклянного стакана. с плохо скрываевым любопытством разглядывает эрика с ног до головы, подмечая его измученный вид. «интересно, с чем он здесь, долго ли лежит, хотя по нему видно, что явно не меньше меня», — размышляет, приковывая взгляд то к волосам, спадающим на глаза, то к длинным пальцам, то к чертам безэмоционального лица, пока картман что - то увлеченно читает. — хватит прожигать меня своим взглядом, ка-айл брофловски, — с интонацией омерзения протягивает эрик, — если интересно, подойди и посмотри поближе, — ухмыляется из последних сил, — но не обещаю, что останешься целым. молчание в ответ злит, заставляет поднять взгляд и посмотреть: юноша, сидящий на стуле, подтягивает одну ногу к себе, убираясь коленом в стол, другой же не двигает совершенно. медленно поднимает и опускает ложку, перемешивая содержимое тарелки, будто бы это поможет сделать больничную еду более съедобной. его кожа не такая бледная, как у другого, пальцы тоньше, кудрявые рыжие волосы и большая зеленая шапка, которую эрик уже терпеть не может. «идиот что ли…зачем ему шапка в помещении», — закатывает глаза, возвращает книгу на тумбу и ложится лицом к стене, в который раз оставляя завтрак на столе не тронутым.