Ведьма бедствия

ВЕДЬМА БЕДСТВИЯ       Солнце приходит за ним снова и снова. Жадное, ненасытное – обгладывает почти до костей, мучает, жжёт; отбирает самое дорогое – память. Когда-нибудь оно сожрёт его целиком, а пока… пока он не забыл самое главное.       Я – Бедствие Запада. Я – тот, кто был изначально и будет всегда.       Он живёт долго, поэтому знает: на любую силу найдётся ещё большая сила, за днём приходит ночь, а всякое страдание рано или поздно заканчивается. Что нынче толку с его могущества? Сейчас оно целиком уходит на то, чтобы за ночь превратить обгорелый полутруп в подобие живого существа. Его грудь недвижима, глаза похожи на два высохших камушка – однако он видит, как суетятся вокруг люди в белых халатах, слышит разговоры, гул и щелчки сложных приборов, потрескивание электричества; чувствует всё – боль, когда острые лезвия отрезают от него прозрачно-тонкие ленты кожи и рассекают плоть, холод от кондиционеров, вкус от каждой капли крови, которой отпаивают его, чтобы удержать в живых.       Глупые, думает он. Я не могу умереть. Я – Бедствие Запада. Я – тот, кто был…       Каждый день, каждый восход, каждая пытка солнцем отнимает у него частичку собственного «я». Это хуже, чем проклятие ведьмы, и почти так же плохо, как смерть. Он уже не помнит, как сюда попал или как его зовут; те, что вокруг, называют себя людьми и «исследователями», а его – «чудовищем», вампиром. Но чем дальше, тем меньше остаётся смысла в словах. В некоторые дни накатывает забытьё, бесчувственность, безвременье; но иногда секунды точно растягиваются, а обострённое восприятие улавливает не только звуки и запахи, тепло и холод, но и чужие эмоции. Так он узнаёт, что люди вокруг истязают не только его, монстра, но и других – слабых, смертных, подобных себе.       И это пугает.       Я не знаю страха, потому что я сам есть страх. Я – Бедствие Запада. Я…       Часто снаружи идёт дождь – такой сильный, что струи рассекают листву, как ножи. После дождя снаружи джунгли шумят по-особенному, а запах сырости и бесстыдных тропических цветов проникает даже в стерильные лаборатории. Случается, что где-то там стреляют, и тогда воздух долго ещё напоён кровью, а солнце не столь безжалостно вгрызается в уязвимую плоть… Но в целом всё идёт своим чередом. Он даже почти привыкает к этой не-жизни, наполненной страданием, и уже не ждёт избавления; забывает, что даже самые осторожные тюремщики всегда ошибаются рано или поздно – или с дозой ядовитого, испепеляющего света, или с порцией крови. Ему ведь нужно совсем немного: стать достаточно живым, чтобы убивать. И тогда…       …я – Бедствие… Бедствие Запада… я…       Этой ночью всё иначе. Люди не приходят к нему – кажется, они заняты чем-то другим. Шумно, но звуки идут не снаружи, из джунглей. Кричат совсем близко, и стреляют тоже. Электричество мигает, а затем и вовсе иссякает – генераторы отключаются, следом затихают кондиционеры… и ослабевают магнитные крепления на кандалах, что сковывают его по рукам и ногам.       Где-то гремят взрывы – бам, бам, бам.       Пахнет кровью.       Запах этот – сладостный, приятный, обещающий жизнь – становится ближе, накрывает волнами. Взрывы и выстрелы делаются громче, потом стихают, затем хлопает дверь – и аромат крови заполняет всё помещение так густо, что в голове разом проясняется.       Совсем рядом – еда… нет, человек, женщина, очень молодая, почти девочка. Очень храбрая; измученная болью; наверное, красивая – такие сильные всегда красивы, а от неё исходит странное ощущение скрытой, пугающей мощи. Он не видит незнакомку, потому что глаз сейчас нет, но чувствует всем своим существом.       – Ого, – выдыхает женщина, заметив его, и рефлекторно делает шаг назад. А потом – шаг вперёд, другой, третий. – Ого! Наверное, об этом трофее они говорили… Значит, вампир? Ну и страшилище.       Знаю, думает он, и в глубине его существа ворочается недовольство.       Рядом с ней страшилищем быть отчего-то не хочется.       – Бедняга, – говорит маленькая женщина, и в её голосе столько ласки и сочувствия, что это больнее солнца. – Вот тебе не повезло… Мне, в общем, тоже. Знаешь ли, быть заложницей оказалось очень фигово, потому что эти ребята – психи. Вот натурально, психи… Я не смогу выбраться. Я пыталась, правда… мы пытались. Но оружия больше нет, а к ним идёт подкрепление, и меня абсолютно точно… Впрочем, нет. Этого я им не позволю.       Её сердце начинает биться чаще, а отчаянная, яркая, беспощадная, как тропический полдень, решимость вытесняет все остальные чувства, и на мгновение чудится даже, что всё тело по контуру светится жутковатым потусторонним сиянием. По коридорам грохочут ботинки; взрыв разносит импровизированную баррикаду… Женщина остервенело избавляется от магнитных кандалов и освобождает того, кого называют чудовищем – вампиром, а затем наклоняется над ним, шепча:       – Я не хочу умирать, правда, совсем не хочу умирать. Мне надо к брату, я же его совсем одного там бросила, а он такой маленький, застенчивый мальчишка, куда ему соваться в дела «Кербера»… Но меня всё равно убьют. Лучше так. Лучше принести хоть какую-то пользу… Ты ведь прикончишь их, да? Тех, кто тебя мучил. Тех, кто сжигал тебя солнечным светом, чтобы лишить сил, а потом использовал, как… – она всхлипывает, и локти у неё подламываются. – …как кролика подопытного. Вот сволочи… Я очень не хочу умирать. Правда жалко, что так получилось.       Крики и топот тяжёлых армейских ботинок уже совсем близко – минута, нет, даже меньше, и люди ворвутся в лабораторию. Тогда запах смерти станет сильнее, а затем всё снова пойдёт, как шло прежде – пока его сознание окончательно не погрузится во тьму, и память не угаснет.       Я тоже не хочу умирать, думает он, и эта мысль такая неожиданная, что почти обжигает.       Аромат крови становится сильнее – желанный, манящий.       – На самом деле, – шепчет маленькая женщина, склоняясь над ним, – мачеха тогда соврала отцу. Нифига я не переспала с её обожаемым телохранителем. Я вообще ещё ни с кем не спала… Так что будешь моим парнем?       Она говорит – и прижимает окровавленную ладонь к его губам.       …это похоже на глоток жизни.       Первый, самый сладкий – возвращает разум. Второй – отнимает, ибо следом просыпается голод, страшный, опустошающий, обращающий в зверя. В то самое чудовище, которым его считали люди.       В Бедствие Запада.       Он пьёт кровь, обливается кровью, впитывает всем телом, как губка. Слишком мало, конечно; едва хватает, чтобы стоять на ногах. Он отбрасывает изломанное девичье тело и кидается в коридор, навстречу тёплому, вкусному, живому источнику пищи – там людей много, о, да, как раз. Стрекочут автоматные очереди, но теперь ему они вреда причинить не могут.       Полудюжины хватает, чтобы насытиться – и чтобы отступило багровое марево, застилающее разум. Остальных можно просто убить, чтобы не мешались под ногами, а затем вернуться в лабораторию. Свет мигает – видимо, резервные генераторы запустили наконец; вдали надрывается тревожная сирена. Он бесшумно ступает по гулкому кафельному полу и садится на корточки рядом с той, кому обязан жизнью.       Маленькая храбрая женщина мертва.       В этом нет ничего удивительного, это естественно – она и сама не ждала другого исхода. Вампиру и обычно-то сложно сдержаться, а уж после травмы и тем более – после многих лет пыток… Рассудок меркнет от голода, тело превращается в машину для убийств, ведомую одной целью – получить достаточно пищи. Инстинкт, обеспечивающий выживание; естественный ход вещей.       …почему же так горько?       Я – чудовище, напоминает он себе, прикусывая губу. Монстр.       – Спасибо, – тихо говорит он вслух, укладывая мёртвую женщину так, чтобы не было видно страшных рваных ран на горле, а переломанные рёбра не так бросались в глаза. – Я сделаю, как ты хочешь – прикончу их всех до одного. И буду твоим парнем, обещаю. Только подожди тут.       Конечно, она никуда не денется – это невозможно, но всё равно он осторожно закрывает двери, а трупы нападавших оттаскивает подальше, чтоб не напугали её. Бессмысленно – но такая дурацкая забота успокаивает его самого, помогает очистить разум. С запозданием он соображает, что в блеске полной силы попросту спугнёт большую часть врагов, а это совсем не то, что ему нужно.       Значит, надо затаиться; охотиться из укрытия; передвигаться быстро и бесшумно.       Что-что, а охоту он любит.       Напоминает старые добрые времена.       …на зачистку всей базы уходит несколько часов. Зато ни одна жертва не ускользает; впрочем, он уничтожает только тех, кто держал его в плену, а заложников не трогает. Их не так уж много, они напуганы, но некоторые из них достаточно владеют собой, чтобы выражать благодарность – или задавать вопросы. Самый частый звучит так: «Тебя послала она, да? Эта ненормальная девка?»       Слова грубые, но произносят их с восторгами и восхищением. Поэтому он не сомневается, отвечая:       – Да, я от неё.       Когда живых врагов больше не остаётся, он возвращается в лабораторию, где оставил свою мёртвую спасительницу. Сам не знает зачем: может, в последний раз сказать «спасибо» или попрощаться…       Чего он совсем не ждёт, так это увидеть её живой.       – Ты ведь умерла.       Она оборачивается, хмурясь и потирая шею. И правда красивая, даже сейчас – чумазая, в изорванной грязной одежде. У неё тёмные волосы с разноцветными прядями, слегка вьющиеся, а потому спутанные сейчас в колтун; глаза светлые, а взгляд ясный.       – Вроде как да, – отвечает она растерянно и смотрит на собственную ладонь, сжимая и разжимая пальцы. – Помню, как лежала тут мёртвая и думала, что всё это ой как нехорошо. И брат там один, и с отцом как-то по-дурацки расстались… Неправильно это. И я подумала: пусть так не будет.       …когда она это говорит, то вся вспыхивает по контуру, как бумажная кукла, как фигурная прорезь из мира живых – в бездну, полную чёрного огня.       Ведьма, проносится в голове. Совершенно кошмарная ведьма. Ещё и не понимающая, на что способна.       Он облизывает пересохшие губы, чтобы сказать это вслух… и говорит совершенно иное.       – Как тебя зовут?       – Мия, – живо откликается она. – Мия Таллер-Ки, если тебе важно знать. А ты?       – Бедствие Запада, – отвечает он и садится на пол рядом с ней. От кафеля идёт приятный холодок. – Можешь называть меня Каламити, если хочешь… Не боишься?       – Чего мне теперь бояться? – фыркает Мия. И – приваливается ему к плечу. – Надо же, тёплый какой… Можно, я так посижу немного? И спать чего-то хочется…       Она бормочет сонно, и жуткое инфернальное сияние вокруг неё угасает; сомнительно, впрочем, чтобы люди замечали его – ведь даже не все вампиры способны видеть так. Только те, кто постарше – и поумнее, конечно, но такие обычно ведьм сторонятся.       Где-то снаружи встаёт солнце – обжигающее, жуткое.       А я не буду сторониться, думает Каламити. Собственно, почему нет. Славная из нас выйдет парочка – кошмарная ведьма и чудовище.       Когда-нибудь она сожрёт его целиком – прямо как солнце. Или он её… А может, случится так, что они будут жить долго и счастливо: ведь это так славно, когда на любую, даже самую страшную силу находится сила ещё большая. Ведь никто другой не сумеет удержаться рядом.       Но об этом можно подумать потом.       А пока для начала – дожить до заката.       В конце концов за днём обязательно приходит ночь.