Амок

Это, наверно, Богу угодно, 

Если с тобой посчастливилось встретиться.

— Николай Николаевич Добронравов

      

1965 год, ГАБТ

      Раннее утро, а театр уже гремит от музыки Арама Хачатуряна, криков Юрия Григоровича, резких замечаний Альгиса Жюрайтиса, топанья нескольких десятков ног танцоров балета.        — Цифра… 15. Мы сделали много мест вниз, – обратился дирижёр к скрипачам, – и сделали для того, чтобы это было быстро, молниеносно, пугающе! А вы делаете длинно, как в «Лебедином»!.. Люди в космос летают, а вы простые ноты сыграть не можете, – Жюрайтис поднял палочку и бросил взгляд на сцену. – Григ!       — Да… Сейчас! Ты меня поняла? К чёрту, что ты уже знаешь конец. Рабство сильнее вас, оно имеет власть. Но ты рабыня, а не животное. Ты любишь! Ты должна верить в своего Спартака, который освободит себя, тебя и всех остальных от гнёта! До последнего верь в его силу! Покажи, что ради твоей воли мужчина, подобный тебе по социальному статусу, может поднять легионы рабов и взбунтовать армии римлян! – пояснял Юрий юной Люде Семеняке, напуганной таким напором, но готовой перевоплощаться в кого угодно, только попроси её об этом Григорович. Балетмейстер переместился на рампу, вперяя полные требовательности глаза в хрупкую девочку.        — Цифра 15, будьте любезны.        Оркестр завёлся, как хорошо отрегулированный механизм. Скрипки выстрелили первые ноты. Зал наполнился мелодиями, окутывая всех присутствующих порывом страсти и борьбы. Жюрайтис, изогнув бровь, внимательно следил за каждой нотой, сообщая её музыкантам.       — Быстрее! – стиснув зубы рычал Юрий. – Вы не попадаете в музыку! Люда! Ты не просто женщина — ты символ! Символ силы и свободы!       Семеняка, охваченная этой энергией, почувствовала, как кровь горит в её венах, а сердце колотится в страхе за Спартака. Она закрыла глаза и на секунду представила, как сжимается воздух от напряжения битв армии рабов с армиями римлян. Сосредоточившись на адажио, балерина должна была предстать затонувшим маяком, который стремится освободить храбрый фракиец. Но… Ирек совершил самый ужасный из всех провалов на сцене — подбегая к Людмиле, запутался в ногах и упал. Григорович остановил Жюрайтиса, подойдя к танцору и нагнувшись к его уху, резко что-то проговорил и вновь кивнул дирижёру.       — Цифра 15, ещё раз!       

***

             У Образцовой несмыкание связок и бронхит впридачу, поэтому она числилась на больничном и впервые пришла в Большой не работать, а отдохнуть и повидаться с коллегами — где-нибудь засесть в уголочке и наблюдать, как они творят искусство.        — Тамарка, пойдём в зал? А лучше — за кулисы! – любопытная Елена без всяких прелюдий, «привет» и «как дела», схватила встретившуюся Синявскую за локоть и повела в направлении Исторической сцены, не дожидаясь ответа: там, по мнению Образцовой, точно кипит работа, о чём свидетельствуют звуки могущественной музыки, от которой вибрируют стены коридора. Тамара была только за. Её рабочий день, на удивление, лёгок: единственная репетиция «Сна в летнюю ночь» Бриттена на той же сцене, куда они идут.        В тёмных кулуарах они, молодые и зелёные певицы, натыкались на танцоров балета. Им сложно было представить, что эти потные, еле дышащие от нагрузки люди выходят на сцену героями сказочных сюжетов, которые в злых ли, добрых ли образах выглядят неотразимо. Монтировщики сетовали на посторонних, которые, помимо того, что «шляются, где не положено, разинув рты», ещё и мешают работать.        — Антракт! – объявил дирижёр. Музыканты разошлись кто на улицу курить, кто в буфет, кто бродить по коридорам, а кто остался в яме штудировать партитуру.       Невесомой ручкой Образцова отодвинула край занавеса, и её взору открылся зал, похожий на храм и дворец одновременно. Всё её существо наполнилось благодатью — сколько она уже спела здесь и сколько ещё предстоит! В такие моменты созерцания Елена полностью осознавала, что ни на какие сокровища и замки за рубежом она не променяет ни Союз, ни работу в Большом, ни Музыку. Пусть она находится в Италии, Франции или Германии, но она должна быть связана ниточкой судьбы с родиной и принявшим её под крыло театром. Без них она и не знала, как существовать.        Её внимание привлёк Жюрайтис за пультом. Каждое его движение, даже во время перерыва, было полно медлительной уверенности и лиричности, концентрации на искусстве. Елена ходила на балетные спектакли, в программках которых в строчке «Дирижёр…» писалось литовское имя, и вот наконец она увидела, из-под чьих рук на тех спектаклях текла музыка. По немногим слухам из балетного цеха в оперном, Образцова знала о Жюрайтисе три вещи — эгоист, консерватор, сердцеед — в обобщённом определении сложный. Сложный человек — говорит одновременно обо всём и ни о чём.        Сейчас он выглядел действительно грозно: возвышался над флейтистом, как ястреб над птенцом.        — Не усугубляйте своё положение, Владимир. Вы уже не в первый раз вступаете не в том месте, – понизив голос, добавил. – Хоть в дирекцию театра пиши.       Арам, весь акт сидевший в партере, внимательно следил за танцорами и прислушивался к исполнению своей музыки. Дождавшись, когда Альгис повернётся к нему, композитор спокойно кивнул; дирижёр понимающе кивнул в ответ, вынул из кармана карандаш и стал что-то чёркать в партитуре.        — Вот ты бы поняла, что от него требует Хачатурян? – спросила Синявская, держа стоящую впереди Образцову за плечо, боясь потерять её и заблудиться самой.        — Тише, чего кричишь-то так!.. – шикнула Елена Тамаре. – Они либо долго работают друг с другом и уже притерпелись, либо они настолько погружены в совместное творчество, что понимают один другого без слов.        — Погружение в совместное творчество слилось с их немногословностью, – оборвала её лицезрение Синявская. – Едва ли я припоминаю их голоса — они слишком мало говорят, – сказала Тамара, чуть раздосадованная. – Не то что мы с тобой!       Елена удивилась и спросила подругу, давно ли она знакома с Хачатуряном и Жюрайтисом, так как сама до сих пор не удостоилась такой чести.        — Совсем недавно меня с Альгисом познакомили, а, когда я заходила к нему поздравить с какой-то премьерой, встретила Арама. Меня Альгис ему представил. Хачатурян протиснулся между нами и ушёл, я и не заметила.        — Уж не подумал ли он чего?.. – Елена звонко расхохоталась и заразила смехом Тамару.        Дирижёр, беседовавший в компании с Хачатуряном, Григоровичем и Вирсаладзе, давно слышал своё имя, проговариваемое женскими голосами, и он осторожно, как бы непринуждённо искал глазами эти «граммофоны». Когда вновь раздался раскат зычного грудного смеха, Альгис не мог не обернуться к сцене и не увидеть, что за кулисами, выглядывая из-за занавеса, стоят две девушки, одна из которых — Синявская. Вторая поразила его своей естественностью и внешней славянской красотой. Заметив, что дирижёр смотрит на них, незнакомка тут же опустила край занавеса.        Жюрайтис не преминул отложить встречу с подругой Тамары и по завершении разговора будто случайно оказался в кулисах Исторической сцены.        

***

             — Это Елена Образцова, наша солистка, – без промедления Синявская указала на певицу, потом схватила её за локоть и вытянула из тени на свет.        Он легонько сжал её протянутую руку, улыбнулся и скромно представился:        — Альгис Марцелович, – и зачесал назад прядь тёмно-русых, переливающихся, будто покрытых лаком, волос.         Сказав что-то Синявской, отчего она рассмеялась, дирижёр поклонился певицам и ушёл. Буквально через пару шагов его настигла девушка, судя по всему, из кордебалета и сердито зароптала. Разговор становился напряжённым и громким.        — Ира, я дирижирую балет для музыки, а не музыку для балета, – старался отвечать твёрдо, помалу повышая голос, так как балерина норовила его перебить. Да и сам дирижёр не имел привычку идти на компромисс, когда спор заходил о темпах оркестра. – В партитуре написано vivace*, я vivace и делаю. По всем вопросам, касающихся партитуры, обращайся к Хачатуряну, не я это придумал… – он указал рукой в сторону зала, где композитор беседовал с Григоровичем.        — Альгис, мы не успеваем доводить движения до конца! – возмущалась Ирина.       — Существует глубина партитуры, которую необходимо уважать. Здесь нет места чьим-то эмоциям.       — Как думаешь, ему удастся устранить культ ноги** из балета? – спросила Синявская Образцову. Та дёрнулась от неожиданности — всё раздумывала, какое Ира, рядовая артистка, имеет право протестовать в таком тоне против темпов оркестра, ещё и выговаривать это Жюрайтису.        — Если его не затопчут, то, безусловно, это будет его победа…       Далее девушкам тяжело было уловить содержание перепалки, но, судя по внешней эмоциональности и Альгиса, и Иры, выражениям лиц и аффектации, певицы сделали вывод, что дирижёр и балерина поругались.