The Tightrope. По натянутому канату

"Жизнь — натянутый между началом и концом канат, на котором мы непрерывно балансируем между собственным эгоизмом и осознанием невозможности полного обладания чем и кем-либо." Pers Время далеко за полночь. В доме тишина, от которой у Мартина звенит в ушах. Он сидит с прямой спиной в своем любимом кресле посреди гостинной и смотрит в одну точку перед собой, закусив кончик указательного пальца. Спустя минуту он меняет положение тела. Откинувшись на спинку кресла он кладет руки на подлокотники, и запустив пальцы босых ног в пушистый ворс ковра поджимает их. Ещё спустя минуту он наклоняет свой корпус и обхватывает руками сначала голову, а потом его руки медленно, как теплые, тягучие капли смолы по стволу дерева, сползают на шею. Он мнет с усилием затёкшие мышцы, и вдруг железной хваткой сжимает себе горло. От недостатка кислорода на лбу выпячиваются вены, глаза застилают слёзы. Он тянет время слишком долго, пытаясь представить как можно было бы быстро, одним разом лишить себя всех проблем, но ослабляет наконец хватку, силясь побороть подкатившую тошноту и головокружение, жадно глотает воздух. Где-то в груди, ровно посередине, рождается тупая, горькая боль, а в пояснице как-будто кружит. "Это душа, — думает он, — так болит душа..." Он трёт переносицу, виски́, губы, и наконец встаёт на одервенелых, ослабевших ногах, и идёт на кухню. Отыскав в кухонном шкафчике виски он старается по привычке производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить детей, но вдруг вспоминает что их нет сейчас дома, как нет и его любимой, привычной Мэнди. Он с горечью наливает себе полный бокал и возвращается в гостинную. Первый глоток обжигает горло, но ему именно этого и хотелось. Жжение растекается по желудку, отвлекая хоть немного от саднящего за грудиной чувства, и расслабляет поясницу. В голове вот уже полночи он крутит в режиме нон-стоп их последний с Амандой разговор. Первые молевые личинки завелись в ворсе плюша супружеского уюта почти сразу по возвращении Фримана из Испании. Как ни старался тогда Мартин скрыть свои внутренние матаморфозы, происшедшие с ним на отдыхе, как ни прикладывал весь свой актёрский талант, выходило плохо. Средненько и неправдоподобно. Аманда пристально наблюдала за этим, но молчала. Она как затаившейся в логове раненый зверь, вела себя на удивление тихо и не задавала лишних вопросов, желая слышать от мужа лишь то, что он сам посчитает нужным рассказать. Но дамоклов меч уже был занёсен над их браком. Как долго он провисит в воздухе прежде чем разрубит эту некогда крепкую материю было лишь вопросом времени. Их, когда-то активная, сексуальная жизнь утратила все краски, постепенно превращаясь в жалкое подобие крыльев мертвой бабочки, которую таскали в руках неугомонные дети, прежде чем она отошла в мир иной, измученная и поблёкшая. Видит бог, Мартин старался изо всех сил, но очень часто его эрекция давала осечки. И это становилось их проблемой раз от раза на протяжении многих месяцев. Время шло, неудовлетворённость жены накапливалась и находила выход в алкоголе и нервных выплесках. Сквозь туман своего невольного отказа от прежней тихой, размеренной семейной жизни, давшего такую глубокую трещину в их отношениях, Фриман старательно пытался разглядеть перспективы их призрачного, пусть худого, но мирного совместного сосуществования. В одну из таких никчёмных ночей Аманда долго пыталась прийти ему на помощь, искусно стараясь руками и ртом, но не добившись необходимого результата не выдержала, и разразившись вдруг каким-то зловещим смехом бросила эту затею. Встала с постели, накинув на себя черный шелковый пеньюар, купленный накануне, в надежде освежить образ домохозяйки, и удалилась на кухню. Мартин с виноватым видом последовал за женой, натягивая на себя пижамные штаны. Обнаружив ее сидящей за столом с бокалом вина в руках, он присел напротив и уставился в темное ночное окно, пытаясь разглядеть там хоть что-то, что дало бы ему подсказку — с чего начать разговор. Но Аманда пришла ему на помощь и на этот раз, начав первой: —Расскажи мне о нем. Мартин состряпал на лице непонимание. — О Бене расскажи. Я же знаю, что он звонит тебе каждый чёртов день. Ты что, заделался его личным психоаналитиком? Что ему от тебя нужно? — она осушила бокал наполовину, одним залпом. Голос её был на удивление спокойным. Мартин собрал в кулак все своё актёрское мастерство, и попытался изобразить безучастность. — Менди, ну чего ты к нему привязалась? Он очень одинок сейчас, ты же сама это прекрасно знаешь. После разрыва с Оливией он так и не устроил свою личную жизнь... — Фриман не успел договорить, как Аманда резко оборвала его отповедь своим криком. — Меня не ебёт его грёбанное одиночество, Мартин! — она кричала сейчас не на него, а скорее в него, — Меня ебёшь ты! По крайней мере делал это всегда, с завидным постоянством до вашего совместного, сомнительного отдыха! — Аманда ударила раскрытой ладонью о столешницу. Её лицо покрылось красными пятнами и она вдруг замолчала. Мартин испуганно зыркнул и невольно поёжился, отодвинув подальше от края стола ее бокал. — Поклянись мне здоровьем детей, — выдала она после долгой паузы, — Поклянись, что вы не трахали друг друга там, на Майорке! — в её глазах, полных слёз, металась ярость, разбавленная неким подобием надежды. — Посмотри мне в глаза наконец-то, Мартин! Ты спал с ним? — она смотрела на него тяжёлым взглядом попранной женщины, пытаясь поймать его собственный. Но Фриман, сидящий напротив, лишь окинув потемневшим взором свою жену, прилежно избегая её собственных глаз, молчал. — Ты спал с ним... — внезапно её осенило, — И продолжаешь делать это, — она замотала головой и рассмеялась. Выносить весь этот разговор было теперь бессмысленно. Маски были сорваны, обнажая мерзкую гримасу судьбы, которая зловеще хохотала сейчас над растоптанным, уличённым в измене Мартином, вторя горькому смеху его жены. Фриману нечем было крыть. Он медленно встал из-за стола, как проигравшийся до "нитки" картёжник, и предательски удалился из кухни шаткой походкой, закрывая за собой дверь, и оставляя свою догадливую жену наедине с начатой бутылкой вина и её горем. Остаток той ночи он провел на диване в гостинной, пытаясь заснуть. А на утро обнаружил, что дом пуст. Лишь их преданные собаки льнули к его ногам, заискивающе заглядывая в глаза, в надежде на ответную ласку. На кухонном островке лежала записка: "Мы поживём у моих родителей". С тех пор прошло три дня. Фриман топил своё внезапно обрушившееся на него горе в алкоголе, силился позвонить ей все это время, но каждый раз сбрасывал исходящий вызов, не дожидаясь соединения оператора. Он никогда и мысли не мог допустить раньше, что его родные милые домочадцы могут исчезнуть в один миг, вот так, резко, на неопределенное время. Это казалось ему сейчас равносильным их смерти. Он как выброшенная на берег рыба глотал воздух и терял рассудок. А чего он собственно хотел? Не ожидал от жизни ответного шаха, сделав сам ход конем? Он глупо рассчитывал усидеть на двух стульях одновременно, предаваясь наслаждению, которое так щедро дарил ему невероятный любовник!, и оставаясь при этом мужем и счастливым отцом семейства, где его всегда с таким нетерпением ждали? Сможет ли он теперь, когда все зашло слишком далеко, отказаться либо от одного, либо от другого? Когда на одной чаше весов сидел, свесив стройные, длинные ноги обнаженный бог, чьи губы и руки сводили его с ума, доводя до исступления, а глаза кричали от обожания. А на другой до боли родная жена и их общие дети — его, Мартина, продолжение. Фриман сейчас будто аутичный ребенок страстно желал во что бы то ни стало вернуть на свои места всех своих игрушечных персонажей. Одной рукой расставляя в ряд по росту лего-фигурки Аманды с детьми, а другой крепко прижимая к себе стойкого оловянного Бена. Его мозг разрывался пытаясь принять решение. Нужно было принять это грёбанное решение. Принять. Решение. Принять?... Решение?... А было ли оно у него? Мартин выпил весь алкоголь в доме за эти три дня. Он почти не спал и не ел. Он не отвечал на звонки Бена. Он ждал. Ждал самого себя. Утром, четвертого адо-дня́ он закончил водные процедуры, взглянул в свое осунувшееся отражение в зеркале, потрогал пальцем мешки под глазами, потом старательно причесал мокрые волосы и попытался изобразить на своём лице улыбку, обнажая белоснежные зубы. Улыбка больше напоминала оскал. В глазах стояла тоска и боль, будто он за это время прожил не одну, а сразу сотню жизней. Он выпрямил спину, приосанился и попробовал ещё раз. Вышло более сносно. Наконец он собрался с духом и набрал номер Аманды уже в сотый раз за это время. На вызов ответили не сразу. Как только гудки прекратились и из трубки выползла пугающая, бездонная тишина, Мартин невольно дрогнувшим голосом произнес: — Мэнди, если ты вернёшься, все будет как прежде. Я обещаю тебе... На другом конце ещё очень долго молчали. Наконец женский бесцветный, утомленный голос ответил: — Я очень хочу в это верить...