Осколки бессмертия

      Хижина в лесу была настоящим шедевром простоты и гармонии, рожденной то ли леностью Мо Жаня, который не желал таскать лишние вещи, то ли склонностью Чу Ваньнина к пространству, созданному для медитации, а не для беспорядка. У каждого в этой хижине была своя роль: Чу Ваньнин держал всё под контролем, следя за порядком и гармонией пространства, а Мо Жань старался поддерживать другое — спокойствие и умиротворение своего учителя.       Так, листая одну из старинных книг о путях совершенствования, Мо Жань наткнулся на мысль, что истинная вершина духовного роста заключается не в силе или власти, а во внутреннем спокойствии и гармонии. С тех пор он решил, что если он не может стать лучшим учеником в боевом искусстве, то, по крайней мере, постарается быть лучшим в искусстве умиротворения своего учителя.       Мо Жань, вдохновлённый идеей о том, что спокойствие — высшая форма совершенства, старательно пытался внедрить эту концепцию в жизнь Чу Ваньнина. Однако его попытки часто заканчивались совсем не так, как он планировал. Однажды Мо Жань решил, что для полного внутреннего спокойствия Ваньнину не хватает тихой утренней медитации. Он заранее расставил в комнате ароматические палочки, принёс небольшую чашу с лотосами и даже разложил подушки для удобства. Однако, чтобы добавить творческой нотки, он подложил под одну из подушек сверчка, решив, что его пение создаст идеальную атмосферу природы. Когда Ваньнин сел, сверчок радостно застрекотал прямо под ним. Учитель вскочил, поднял подушку и посмотрел на Мо Жаня так, будто собирался пригвоздить его взглядом к стене. — Это… что? — коротко спросил он. — Это природа, Учитель, — с улыбкой ответил Мо Жань, делая вид, что ничего не произошло.       В другой раз Мо Жань решил, что ничего так не способствует гармонии, как хороший чайный ритуал. Он тщательно подготовил чайный набор, кипятил воду с точностью до градуса и даже выучил несколько изысканных выражений, которые, как ему казалось, должны были впечатлить Ваньнина. Однако, когда он разлил чай, оказалось, что он перепутал травы: вместо успокаивающего настоя получился тонизирующий отвар, настолько горький, что Ваньнин даже не смог скрыть своё недовольство. — Ты называешь это гармонией? — спросил он, ставя чашку так резко, что она едва не раскололась. — Горечь очищает дух, Учитель, — попытался оправдаться Мо Жань, избегая его взгляда.       Решив, что музыка — ключ к умиротворению, Мо Жань в следующий раз принёс в хижину старую цинь. Он с детства играл лишь пару мелодий, но верил, что этого будет достаточно. Когда он начал, звук циня действительно заполнил комнату мягкими, завораживающими нотами. Но уже через несколько мгновений одна из струн лопнула, издав резкий звук, который испортил весь эффект.       Ваньнин только покачал головой и сказал: — Мо Жань, твоё «умиротворение» — это испытание для нервов.       Мо Жань, явно не смущённый этим замечанием, улыбнулся своей привычной улыбкой, которая могла бы растопить лёд в самом холодном зимнем озере, и как ни в чём не бывало направился в сторону лавки. Ему нравилось думать, что небольшая передышка — это тоже часть великого пути к гармонии.       В хижине снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь шорохом листвы за окном. Чу Ваньнин стоял у двери, наблюдая за Мо Жанем, который вольготно растянулся на лавке, явно не собираясь заниматься ничем полезным. — Мо Жань, — голос Чу Ваньнина прозвучал от двери, где он аккуратно складывал сапоги. — Ты снова изображаешь бревно? — Учитель, я отдыхаю после трудов праведных, — обиженно отозвался Мо Жань, потягиваясь на лавке. — Вы же сами сказали, что отдых — это часть работы. — Я сказал, что отдых — это часть работы после её завершения. А не вместо неё, — Чу Ваньнин бросил на него взгляд, который мог бы повалить крепкое дерево.       Мо Жань закатил глаза и нехотя поднялся. Он взял ведро с водой и тряпку, но даже в этом казалось столько трагедии, что можно было подумать, его заставили не убирать, а спасти мир. — Хорошо, учитель, я пошёл бороться со злом. Пол под кроватью особенно коварен.       Чу Ваньнин сдержал улыбку, вернувшись к своему занятию. Если бы он хоть раз сказал Мо Жаню, что его старания иногда даже вызывают уважение, тот, наверное, возомнил бы себя героем. И это была последняя вещь, которой в этом доме не хватало. Жизнь в хижине, затерянной в лесу, казалась почти идиллической. Каждый день был простым и похожим на предыдущий: рассвет, чай, лёгкий завтрак, работа во дворе или в доме, вечерние разговоры. Но эта кажущаяся простота была лишь оболочкой, скрывающей куда более глубокие чувства и страхи. Чу Ваньнин, с его неизменным спокойствием и строгой выправкой, редко показывал свои эмоции. Но каждый вечер, когда он заканчивал протирать пыль с полок или поправлять выбившуюся из угла циновку, его взгляд на мгновение останавливался на двери. Это был его ритуал — взгляд на порог, за которым лежало прошлое, полное боли и потерь. Он слишком много пережил, чтобы верить в безмятежность.       Для него эта хижина была не просто укрытием. Она была местом, где он мог, наконец, почувствовать себя человеком, а не бессмертным Учителем. Здесь он позволял себе роскошь сидеть в тишине, глядя, как Мо Жань, изобразивший из себя героя, носится с тряпкой, или как тот упоённо рассказывает про странные узоры на листьях лотоса.       Для Мо Жаня жизнь в хижине была подарком, которого он не считал достойным. Он слишком хорошо помнил свои ошибки, свои разрушения, свою кровь на чужих руках. Но он научился видеть радость в малом. Когда он замечал, как Чу Ваньнин поднимает чашку чая с тонкой, едва заметной улыбкой, он ловил себя на мысли, что мог бы делать это вечно. Ради этого стоило сражаться.       Но их уединение не было полным отрывом от внешнего мира. Иногда жители ближайших деревень приходили к ним за помощью. Они приносили скромные дары — плоды, травы, редкий кусок ткани, — и умоляли изгнать нечисть, восстановить разрушенные заклинания или защитить их поля от проклятий. Чу Ваньнин редко отказывал, а Мо Жань любил эти задания, превращая их в повод доказать себе и Учителю, что он всё ещё может быть полезен. Эти поручения напоминали им, что они всё ещё связаны с миром. И пусть этот мир был в основном полон суеты и людской слабости, он давал им ощущение того, что их жизни всё ещё имеют значение.       Но было одно «но». Каждые три дня их уединение нарушалось. В такие моменты Мо Жань боялся смотреть на Чу Ваньнина. Ему казалось, что за этими спокойными глазами скрывается страх. Страх не перед врагами или силами, которые когда-то угрожали им. Страх перед ним, Мо Жанем.       И он не мог винить Учителя.       Каждое появление Тасянь Цзюня было, словно буря, вырывающая покой из их тихой жизни. Это был не просто другой человек в его теле. Это была тень, которая напоминала им обоим, что ничто не забыто, ничто не прощено. Каждый раз, когда Тасянь Цзюнь появлялся, Мо Жань чувствовал, что предаёт того, кто всё ещё верил в него. Но что он мог сделать? Только наблюдать, как Чу Ваньнин сохраняет спокойствие, даже когда в глазах у него мелькает боль. Только тихо надеяться, что когда-нибудь это закончится. Однако в этих страхах и боли была и другая сторона их жизни. Это были тихие моменты, которые они делили, едва уловимые жесты, говорившие больше, чем слова. Чу Ваньнин, осторожно поправляющий свисающий с плеч Мо Жаня воротник. Мо Жань, крадущийся в сад, чтобы посадить ещё один лотос, зная, что его учитель заметит это на следующий день, но ничего не скажет. Это была их любовь — устойчивая, как корни деревьев за окном. Её не уничтожали ни воспоминания о прошлом, ни страх перед будущим. Даже когда страх затмевал всё остальное, они продолжали искать друг в друге опору, каждый день строя свой маленький мир.       Но что-то подсказывало им обоим: этот мир не вечен.       Когда воздух в комнате сгустился, словно под натиском невидимой бури, Чу Ваньнин поднял глаза от своей работы. Он знал этот момент до мелочей, по замедленному дыханию Мо Жаня, по тому, как напряжённые пальцы судорожно сжимали воздух, прежде чем его осанка выпрямлялась, а взгляд становился колючим, будто сам воздух наполнялся чужой силой. — Ваньнин, — голос раздался мягко, почти шёлковым тоном, но в нём слышался намёк на что-то хищное. — Я вернулся. Скучал? — Скучал, — коротко ответил Чу Ваньнин, не поднимая взгляда. В его руках тряпка мелькала, как боевое оружие. Он сделал вид, что занят очередным углом стола, хотя мысли крутились вокруг только что появившегося в комнате гостя.       Тасянь Цзюнь усмехнулся. — Если ты так рад меня видеть, может, перестанешь делать вид, что стол важнее меня? Чу Ваньнин замер на мгновение, бросив взгляд на Тасянь Цзюня, который теперь стоял с видом хозяина. Это лицо было таким знакомым, таким близким, но в нём жило что-то совсем иное: слишком свободное, слишком высокомерное, слишком… искреннее. — Если ты собираешься стоять без дела, возьми ведро. Полы сами не вымоются, — спокойно ответил Чу Ваньнин, бросив тряпку в сторону. — Полы? — Тасянь Цзюнь засмеялся, лениво подходя ближе. — Ты правда хочешь, чтобы я убирался? Я же сказал тебе ещё в прошлый раз, что моя роль в этом доме — приносить тебе удовольствие, а не убирать грязь.       Он остановился на шаг ближе, и его глаза блеснули. — Хочешь, покажу, как именно я могу принести удовольствие?       Чу Ваньнин почувствовал, как его лицо становится чуть горячее. Он не стал отступать, но его пальцы дрогнули, будто тряпка, брошенная в сторону, вдруг напомнила о своём существовании. — Если ты снова начнёшь… — начал он, но Тасянь Цзюнь перебил его, низким, почти шепчущим голосом: — Снова начну? Что, Учитель? Ты ведь знаешь, что я сделаю всё, что ты скажешь. Вопрос только в том, что именно ты хочешь.       Чу Ваньнин медленно выдохнул, стараясь не смотреть в глаза. Это лицо, это тело — они принадлежали Мо Жаню, но было невозможно отрицать, что и этот человек был частью его ученика. Тасянь Цзюнь был другим, но он был настоящим. Чу Ваньнин не мог ненавидеть его за то, что он был собой. — Я хочу, чтобы ты прекратил вести себя так, — наконец сказал он, его голос оставался ровным, но в нём звучала усталость. — Каждый раз ты делаешь вид, что пришёл сюда не ради мира, а ради хаоса.       Тасянь Цзюнь рассмеялся, легко и искренне. — Ты так говоришь, будто не любишь этот хаос.       Он склонился чуть ближе, так, что их лица разделяло всего несколько сантиметров. — Ты ведь любишь и меня. Разве нет?       Чу Ваньнин не ответил. Он поднял тряпку, будто намеревался протереть что-то рядом с плечом Тасянь Цзюня, но тот быстро схватил его за запястье. — Давай не будем притворяться, Учитель, — мягко сказал он, его голос звучал на удивление нежно. — Мы оба знаем, что ты видишь меня. Настоящего меня.       И это было правдой. Чу Ваньнин видел в Тасянь Цзюне не только наглость и страсть, но и глубокую боль, что жила внутри. Это была боль Мо Жаня, боль их общей судьбы. И как бы он ни пытался бороться с собой, он не мог ненавидеть того, кто был частью того, кого он любил. — Если ты закончил свои спектакли, можешь поухаживать за лотосами, — спокойно произнёс Чу Ваньнин, отнимая руку.       Тасянь Цзюнь ухмыльнулся, выпуская запястье. — Ладно, Учитель. Лотосы так лотосы. Но в следующий раз я попрошу кое-что взамен.       Когда Тасянь Цзюнь ушёл, в хижине снова воцарилась тишина. Но это была не та успокаивающая тишина, что приносила облегчение, а пустота, звенящая в ушах. Чу Ваньнин медленно выдохнул, поставив тряпку на стол. Его рука всё ещё дрожала, как будто в ней осталась частица того, что только что держал в своих руках. Он провёл пальцами по лицу, словно пытаясь стереть выражение, которое могло бы выдать слишком многое. Этот человек — нет, эта часть Мо Жаня — умела играть на грани. Тасянь Цзюнь всегда говорил слишком прямо, слишком открыто, и всё это, несмотря на наглость и высокомерие, было до болезненного искренним.       Когда пронзительный крик прорезал лесную тишину, Чу Ваньнин вздрогнул, но не замер. Он уже схватил свой веер, когда на пороге появилась запыхавшаяся девушка. — Мастер Чу! — выпалила она, хватая воздух, как утопающий. — На деревню напали! Демоны… они уничтожают дома!       Чу Ваньнин, не теряя самообладания, задал пару чётких вопросов: где, сколько, что произошло. Девушка, дрожа, отвечала бессвязно, но этого было достаточно. Восточная окраина. Дом старосты. Число тварей неизвестно.       Он кивнул, но его взгляд на мгновение задержался на веере в руке. Ситуация требовала решительности, но оставлять Тасянь Цзюня одного в доме… Эта мысль тревожила больше, чем сама угроза нечисти. Чу Ваньнин знал его характер: высокомерие, страсть и полное отсутствие тормозов. Вдруг он успеет устроить что-то непростительное за то короткое время, пока его никто не контролирует?       Чу Ваньнин кивнул девушке и тихо произнёс: — Подожди снаружи.       Она растерянно замерла, будто не веря, что её просто отправили ждать, но, встретив его взгляд, лишь кивнула и вышла, оставив дверь слегка приоткрытой.       Чу Ваньнин закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Он выдохнул, затем вдохнул снова, будто собираясь с силами. Мысль о том, чтобы оставить всё на Тасянь Цзюня, даже если на короткое время, всё ещё вызывала беспокойство. Но выбирать не приходилось. Взгляд скользнул в сторону открытого окна. Во дворе Тасянь Цзюнь лениво возился с лотосами, держа их с таким видом, будто это было величайшее занятие на свете. Его движения были плавными, и в каждом ощущалась какая-то небрежная грация, которую Чу Ваньнин находил раздражающей, но, как он ненавидел признавать, — завораживающей.       Наконец, он набрал воздуха в лёгкие и произнёс: — Тасянь Цзюнь.       Голос прозвучал твёрдо, будто раскат грома. Воздух в комнате стал густым, почти осязаемым, словно пространство само отозвалось на его зов. Через несколько мгновений из-за двери послышались шаги, и в проёме появился Тасянь Цзюнь с ленивой улыбкой, будто он только что выиграл спор, который никто и не начинал. — Что, Ваньнин? Ты наконец-то решил оценить мой талант? Или это просто повод полюбоваться мной? — его голос был низким, с лёгкой игривой насмешкой. — На деревню напала нечисть, — сухо ответил Чу Ваньнин, оборачиваясь. Его лицо было бесстрастным, но в глазах мелькнула тень усталости. — Если ты собираешься помочь, делай это быстро.       Тасянь Цзюнь медленно скрестил руки на груди, глядя на Ваньнина с выражением притворной задумчивости. — А что мне за это будет? Убивать демонов — это, знаешь ли, не самая благородная задача.       Чу Ваньнин, не меняя тона, холодно ответил: — Может, это поможет тебе хоть немного искупить свои грехи.       Тасянь Цзюнь рассмеялся, переступив порог и входя в комнату. — Искупление? Ваньнин, давай называть вещи своими именами. Ты ведь просто хочешь, чтобы я продемонстрировал свою силу. Тебе это нравится, признайся.       Он приблизился на шаг, и его голос стал ниже, почти шёпотом: — Выпендриться, значит? Отлично, я покажу тебе и этим смертным, что такое настоящее мастерство.       Чу Ваньнин слегка отвернул голову, стараясь скрыть раздражение. — Тогда не трать время на слова. Мы выходим.       Тасянь Цзюнь усмехнулся, с лёгкостью подобрав веер, который Чу Ваньнин оставил на столе, и последовал за ним. Его шаги были плавными, как у хищника, но в них чувствовалась невероятная уверенность, словно даже пол под ногами был его подданным. — Это будет интересно, — протянул он с весёлым блеском в глазах. — Надеюсь, ты будешь впечатлён, Ваньнин.       Чу Ваньнин не ответил. Он только сжал веер чуть крепче, а в голове пронеслась мысль:       «Пусть это обойдётся без разрушений. Если, конечно, это возможно.» — Знаешь, Ваньнин, — продолжил Тасянь Цзюнь, ухмыляясь. — А давай поспорим? Если я справлюсь с этими тварями быстрее, чем ты успеешь моргнуть, ты мне должен будешь услугу.       Чу Ваньнин замер на мгновение, его взгляд остался таким же спокойным, как и всегда, но пальцы чуть крепче сжали веер. — Услугу? — Ты понял меня правильно, — откровенно хохотнул Тасянь Цзюнь. — Если я покажу тебе истинное мастерство, ты… ну, сделаешь то, что я хочу. — Веди себя прилично, — коротко бросил Чу Ваньнин, ускоряя шаг к выходу. — Учитель, — протянул Тасянь Цзюнь с нарочитым разочарованием, — ты же знаешь, что с меня не бывает приличия. Так что подумай об этом как о мотивации.       На пороге Чу Ваньнин остановился и, не оборачиваясь, холодно произнёс: — Если ты справишься без разрушений и сделаешь это быстро… возможно. Улыбка на лице Тасянь Цзюня стала шире. — Вот это уже разговор.