Третий

Если у героя Набокова язык делал три шажка по нёбу, то у Шуры – два удара в зубы: «Нет». Уже начинало казаться, что ещё немного, и он просто выбьет резцы. «Нет, нет, нет». Много раз на дню, которую неделю подряд. Лёва штурмовал крепость, Шура оставался непреклонным. Лёва научился поднимать этот вопрос вскользь: между кусочками салатных помидоров или посреди саундчеков. Научился подсовывать тему в моменты высочайшего счастья, чтобы Шура, как Павловский пёс, возлюбил и её. Но есть только два способа заставить Шуру кивать, когда он отрицательно мотает головой: либо действительно переубедить его, либо повернуть мир. Убеждения пока не работали. — Не буду я переписывать «Мой рок-н-ролл» в студии. Ни с Земфирой, ни с кем-то ещё… Нахера? Лёвчик, оно не надо. — Почему? — А зачем? – Шура говорил спокойно, почти безразлично. – Зачем мне это? Дурацкий бессмысленный диалог. Они походили на театральную труппу, таскающуюся с одной и той же пьесой. Им аплодировали пальмы Кипра, ревели овациями рижские автомобили, и вот теперь ждали своего череда берлинские звёзды, мерцающие за окном номера. Вся сцена – два уставших мужчины на краешках разных диванов. — Я понять не могу, — Лёва поправил чёлку, зажёг сигарету, – ты ж сам говоришь, что нам надо выпустить что-то новое, каждую неделю просишь наработки показывать… я столько не делаю… «Мой рок-н-ролл» и будет новое. — Не новое, а заново, – возразил Шурик. Потом понял, что именно сказал, и рассмеялся, сгибаясь так, что выпавшие из-за ушей пряди почти коснулись колен. — Всё! – он хлопнул себя по ляжкам. – Мне твой «Рок-н-ролл» все мозги уже пропитал. Доведёте меня, блять, будешь мне апельсинки носить. Одно Шурино движение – и Лёва был выставлен за дверь. В номерах курить было можно, а в общем коридоре уже нельзя, тонкая женская сигарета продолжала тлеть у Лёвы в руках. Ничего. Он попробует завтра и на следующей недели тоже. Шурик его любит, Шурик его угодник – рано или поздно сдастся. Сегодня он выстоял лишь потому, что обоим не хватило сил: Лёве – сыпать аргументами, эмоциями, колкостями и ласками, Шуре – вести этот спор до Лёвиного победного конца. К тому же они говорили сидя, а Шурик даже полусидя – льнущий к дивану и обесточенный после двух часов шоу. Так споры не ведут. Шура даже не дошёл до той части, где обычно начинаются махи руками, и не завёл речь о «знаке прекрасного прошлого». Дурацкое выражение, слепленное, схваченное им и накрепко приклеившееся. Каждый раз, когда в споре появлялась Чичерина, которую теперь невозможно было слушать, Шура говорил примерно одно и то же: «Что было, то было, Лёвчик». Он убеждал, что песня должна остаться если не памятником, то хотя бы знаком того времени, когда на стороне безумия было на одного человека меньше. Говорил, что песни должны уходить в вечность: «Они растрачиваются, если переделывать их по каждому поводу». И с одной стороны, Лёва был согласен, а с другой – вечность оказывалась так велика, что всё для неё было несущественно. А Лёва был слишком мал, чтобы позволить себе то же. Поэтому он не отказывался от идеи нового «Рок-н-ролла», даже когда стало ясно, что Шура не готов хотя бы свою партию в свежем качестве перезаписать. Вообще-то, Шурик был сговорчивый, но только в одну сторону. Когда он что-то сильно хотел, а ему мешали, то он мог часами вести переговоры, оставлять лёгкие в курилках и скупать дорогой коньяк. Когда же он чего-то делать не хотел, а его заставляли, тогда никакие уговоры не имели на него силы. И Лёва это прекрасно знал, как и знал об исключении. В конце концов, Шурик всегда ему поддавался, гнулся, становился мягким и податливым, как сливочное масло, которое можно мазать пластиковым ножом и есть с тостами. На это Лёва и надеялся, а тур, тем временем, не сбавлял хода. Вперемешку лежали авиабилеты, чеки, мятые салфетки, бахилы, сигареты и маркеры. Терялись и находились паспорта, требуя новое фото поседевшего владельца, остывали закуски в дешёвых кафе и ломались банкоматы. На заправке в Праге Лёве зачем-то оформили карту клиента и дали в подарок фирменный календарик, оказалось приятным отмечать прошедшие дни. Двадцатое, двадцать первое, двадцать второе и снова двадцать первое из-за большого перелёта на запад. Дальше будет отмечать горничная, если найдёт несчастную картонку за кроватью, куда она свалилась. Даты, аэропорты, чемоданы – всё слилось в тягучий бурый сплав. В Германии Лёве подарили целую пачку конфет «Белочка», но уже на следующий день в него перестало лезть, и пришлось делегировать Боре. Ещё два или три дня передвижения группы можно было отслеживать по дорожке из серебристых фантиков. Она обрывалась то ли в Будапеште, то ли в Бухаресте – Лёва не мог точно сказать. Ему уже начинало казаться, что это не кончиться никогда. А по всем законам природы именно в такие моменты и появляется финишная прямая. Лёва хорошо помнил, как проснулся и впервые услышал это слово. Оно заставило встрепенуться, будто первый звонок в театре и одновременно с этим – последний. Во второй раз Лёва услышал его за завтраком, на третий – сказал сам. Наступил день зелёного концерта, и в речи замелькало, зачастило и вышло за шкалы всего одно слово – «сюрприз». Сюрприз – и у Бори в хайхетах склад муки. Сюрприз – и кое-кто оказывается запертым в своём номере на седьмом этаже. Сюрприз – и Костя, милое наивное создание, старательно осваивает балалайку, потому что Шурик убедил, что весь аппарат застрял на границе и это единственно доступная замена. Лёва катал слово на языке: «Сюрприз». Ему нравилось, что первый слог гладкий, мягкий и круглый. А второй – колкий и тонкий, как леденец, который облизывали только с одной стороны, и оттого он сделался острым, как скальпель. Лёва любовался, Лёва игрался. Он проделывал со словом всё то, что с ножом-бабочкой проделывают мальчишки. Руки при этом у него были совершенно свободны. Им повиновались кнопки лифта, ручки входных дверей и ключ-карты номеров. В солёной воде лучше проходил ток. В адреналиновой постконцертной крови лучше проходило, кажется, вообще всё. Лёва физически почувствовал, как маленькая искорка идеи зажглась в нём. «Сюрприз», – звук ударился волной в барабанную перепонку. Дрожь, улитка, стремечко, наковальня, все остальные премудрости головы. Потом звонкий синий нейрон, его электрическая вспышка, мелкая искорка, подожженный фитиль, секунда шипения и… оглушительный взрыв салюта. Сюрприз! Он сделает Шурику сюрприз! Лёва аж замер на полушаге, чуть ли не на одной ноге, как дротик на своей тонкой серебряной шпильке, попавший в самую цель. Это была не идея, а линзы очков – так близко, что сначала и не разглядишь. Всё это время надо было не просить, а дать самому. Невероятным усилием воли Лёва заставил себя не бежать к Яну и не разбалтывать ему свою новорожденную тайну. Он нянчил её на руках, всю ночь проходил по комнате, баюкая её, и не заметил, как она подросла и потяжелела. Она растрепала ему волосы, так что перед паспортным контролем пришлось наскоро укладывать чёлку руками. Там же она заставила его бледнеть – Лёве было неловко, ему казалось, он обманывает – с него спрашивают один билет, а должны бы два. По крайней мере, тайне уже стоило иметь свой билет, пристёгиваться в самолёте и не сейчас, конечно, но уже скоро, уделять внимание табличке о запрете курения. У Лёвы была традиция: два дня после гастролей лежать на кровати и тупеть. Надо ли говорить, что он предал её безжалостно и безсомненно. Самым сложным оказалось… всё. Лёва хорошо представлял, как написать песню, как поменять первую букву на «з» он представлял хуже. Он любил залезть в рабочее кресло с ногами, повыше подобрав колени, и в таком положении творить. Музыка впускала его медленно и тяжело, как озёрная вода, в которую заходишь голым в середине октября, зато когда она смыкалась над его макушкой, всё становилось легко. — Это физика, – говорил папа, когда Лёва, ещё даже не октябрёнок, нырял на речное дно. Они с отцом выбрались куда-то за город и сидели у воды. Папа читал, Лёва строил крепость: он нырял за камнями, выносил их на берег и ставил как кирпичи. Когда он только отрывал камень ото дна, то тот был лёгким, но оказавшись вне воды сразу тяжелел. Лёва приловчился таскать, как можно дольше держа руки в воде, у самого берега приходилось ходить на лягушачий манер. — Физика. Фи-зи-ка, – повторял отец. — Не верю! Просто я очень сильным стал. Это магия, – протестовал Лёва. Музыка, магия, вода – всё оставалось с ним до сих пор. Он подолгу мог просидеть нырнувшим, то качаясь на стуле, то бродя по комнате. Это была его стихия, он плавал в ней и блестел чешуей, и волны рисовали перед ним разводами цветной туши, лиловыми лепестками и венами молний. Для всего этого ему не надо было выходить из дома и говорить с людьми. Он попросту не развил себе эти навыки, как рыбы не развивают навык хождения. И тут ему резко предложили пробежать марафон. Начал Лёва с того, что открыл молескин и составил план действий, перечитал и добавил ещё один пункт: «Сделать Шурику массаж головы». Сразу по приезде, как только они снова встретятся в туре, усадить Шуру в кресло… нет, лучше вообще уложить. Тереть ему виски и говорить, что он самый гениальный продюсер, лучший менеджер, пиарщик и бэндмейкер. И ещё, что он самый красивый и что как только со лба исчезнет эта напряженная морщина между бровей, все зеркала попереразбиваю друг друга за право отражать его. Да, Шурик этого определённо заслужил. Человек, способный посмотреть на Лёвин список и моментально не сойти с ума, заслуживает вообще всего. Сперва надо было собрать воедино основу нового «Рок-н-ролла», придумывать, спасибо Карасю, ничего не пришлось. Лёва не хотел посвещать сторонних людей в свои намерения, поэтому надеялся на архивы. Инструменты, каждый в своей дорожке, остались ещё с записи для «All the best»: «Рок-н-ролл» тоже хотели тогда перевыпустить, но что-то не сложились, и файлы осели в недрах Лёвиного компьютера. С вокальной партией Шуры дела обстояли иначе: он тогда приехал на студию, долго ворчал, но всё-таки пошёл записывать голос. На половине остановился и исчез, сославшись на то, что у него резко заболела голова, нога, рука и вообще все кости организма, включая те, от которых эволюция избавилась пару миллионов лет назад. С собой он унёс почти 40 секунд непропетого текста и отдавать не собирался. Лёве понадобилось три вращения на стуле, и, в этом немного стыдно признаться, его даже не кольнула совесть. Плагин, способный при помощи искусственного интеллекта воссоздать голос человека и озвучить им любой предложенный текст, нашёлся достаточно быстро. И ещё пару часов Лёва находил с ним общий язык, скармливая машине примеры Шуриной речи. В один момент в нём даже проснулся саунд-дизайнер, не профессиональный, конечно, в зачаточном, эмбриональном состоянии ещё без рук и ног и оттого неловкий. Лёва брал понравившиеся куски из генерации и составлял их вместе, формируя единое полотно. Утомившись, он взял сигареты, опёрся на подоконник и распахнул окно… вместо жаркой Испании пахнуло сиренью, июлем и Минском. Лёва сидел на диване, который в голове называл углом, потому что покрывало на постели и ковёр на стене точь-в-точь совпадали узорами, и создавалось впечатление, что одно перетекает в другое, а слово «циклорама» Лёва ещё не знал. Да и имени «Лёва» тоже. Мама, заслуженная художница республики, звала его из другой комнаты посмотреть, как она шьёт очередную жилетку с узорами и аппликациями. Когда он не откликался, приходила сама, брала под руки, усаживала на кушетку в большой комнате и доставала из нижнего ящика коробку, Лёвину любимую. Там лежали пуговицы, обрезки ткани, лоскутки, ленты, верёвочки, и он занимался тем, что перебирал эти богатства или переплетал их вместе, приращивая к обрывку трикотажа всё новые и новые кусочки. Ему позволяли делать это, пока не замечали, что он снова запихал пуговицу себе в нос. Сигарета кончилась, Лёва вернулся к аппаратуре. Обычно во время работы его не уносило так далеко в детство, но сейчас то и дело выдёргивало из реальности. В тех краях редко встречались светлые спокойные дни с размеренными завтраками и расчёсанными волосами, но Лёва, как нарочно, попадал именно в такие. Один раз очутился в своём восьмом Дне Рождения, ещё раз – на первом в жизни юбилее с нулём в конце, но дальше одиннадцати-двенадцати лет не заходил. Он так и не смог себе это объяснить, верил, что у каждой песни есть свой характер, личность, и у «Рок-н-ролла» – такая. Схватить за руку и потащить, поманить жестом, дунуть в лицо поцелуем зовущего дальнего ветра, тёмного и таящего, увести. Лёва бродил почти два дня, иногда, конечно, уставал, так что к вечеру Шура забывал про дорогу и дом, и начинал говорить что-то вроде «С Первомаем!» или «Я клятвенно обещаю бросить курить». А один раз он откашлялся, поздоровался с залом и заявил: «Мы группа Би-3. Сегодня мы споём для вас «Будильник», «Белую луну», «Золото», «Его уши», песню «Пудели» и, конечно же, «Генералу все звонят»!» К третьему дню основная канва будущего сюрприза была завершена, Лёва сохранил файл в отдельной папке на компьютере и для верности продублировал и на телефон. С него же и звонил. — Алло, привет. Говорить можешь? — Да . Не занята . Кроме Земфириного голоса в трубку шептал кто-то ещё: то ли рокочущий прибой, мажущий по бетону, то ли ещё нечто схоже шумное, вроде дорожных работ. — Есть идея… – Лёва никак не мог разобрать призвук. – У тебя же будет концерт в Марбелье? — Пока не отменялось . — В общем, предложение тебе: приехать в студию, записать партию для «Моего рок-н-ролла». Это будет сюрприз Шурику. Он сказал ей всё прямо, потому что знал, что может сказать. Знал, что она похожая: такая же лучистая, колючая, дикообразоподобная, готовая в любой момент оттолкнуть и отрезать. Она могла отшвырнуть и его, но не делала этого, потому что не хотела, и потому что игле тяжело попасть по игле. — Когда он просил меня разрешить вам спеть кавер на «Почту» , то тоже сказал , что это сюрприз для тебя . — Так ты будешь? – по сердцу растекалось тепло. — Пришли мне точное время и адрес . А присылать Лёве было нечего, просто потому что подбором студии он решил заниматься, когда точно убедиться, что Земфира согласна на запись. Его телефонная книжка оказалась абсолютно бесполезной, страшное количество номеров, но все начинаются на +7, а надо бы на +34. Конечно, можно позвонить по одному очень конкретному номеру на +7 и сказать что-то вроде: «Помоги мне делать сюрприз для тебя», но тогда придётся попрощаться с самим призом. Вся местная индустрия звукозаписи, видимо, сговорились Лёву недолюбливать. В одной студии не было даже свободного часа, в другой ему объяснили, что если он не дитя андеграунда, целованное татуировкой в лоб, то делать ему тут нечего. Это уже не было похоже на лоскутки и ленты, это был поиск фарфорового мизинца, отколовшегося от куклы в пучине тайваньской свалки. Всё было разномастное и валилось на голову. Лёва в жизни не видел таких мессенджеров, через которые ему предлагалось связаться, а обезумевшие сообщения, уведомления и запросы заводили вкруг него хоровод. Скоро Лёва готов был выть, есть бетонную крошку, выплёвывать искры и выть снова. Его уменьшили в размерах, накрыли извергающим горном гигантской тубы и дудели в неё наперебой всем земным шаром. Телефон трещал от звонков, Бутч подрывался на каждый сигнал и поднимал лай. Физической выносливости у Лёвы – хоть пешком через пустыню, психологической – ну… как сказать… Он понял, что стоит остановиться, когда среди абонентов ему дозвонился Шурик, а Лёва закричал на телефон, будто друг внезапно выпрыгнул на него из-за угла. Ему и в обычных делах было тяжело одному, что уж говорить о продюсировании, в котором он знал столько же, сколько синица в квантовой механике. Решение было принято быстро, как и все приятные решения. На ближайшую пару дней мир стал очень физическим и осязаемым: не было невидимых 4G-сигналов, не было телефонной связи, сложных волн синтетических звуков и мыслей о нематериальном. Было много камней, греющих брюхо в тёплой воде, столько же брызг, гор, пахучих листьев, собачьей шерсти. Лёва не очень любил быт, готовить и убирать – это было не для него, и тем не менее, он с удивлением обнаружил удовольствие в том, что теперь у него появилось время на эти бессмысленные нелепые занятия. По три раза перестирал джинсовые шорты: сначала выводил траву, потом глину с песком, и, наконец, убирал жирное пятно на кармане. Оно уходить отказалось и стало вечным напоминанием, что не стоит забывать собачьи лакомства в одежде. К концу второго дня из чатов сами собой отсеялись люди без терпения и вкуса. Среди оставшихся Лёве больше всего понравился Мару, держащий небольшую инди-студию на севере города. Молодой, весёлый, с подводкой на нижних веках, он встретил Лёву по приезде и тут же похвалил машину, хотя Лёва приехал не на «Мустанге» – решил, что так будет меньше пафоса и ожиданий. Посмотрели студию, аппаратуру, протестировали вентиляцию, случайно выяснив, что курят одинаковые сигареты, и через час Лёва оплатил бронь. Когда со счёта списалась первая крупная сумма, вложенная в этот проект, загордился. Шурик должен восхититься им хотя бы потому, что он чуть ли не впервые взялся продюссировать что-то сам. Земфира записалась через неделю, Лёва думал, будет интереснее, но они даже кофе не попили. Свободное время тоже тратилось на работу, так что когда Лёва собирал чемодан в новый тур, у него уже были на примете места для сведения, мастеринга и прочего наведения лоска. Так, финальный мастеринг было решено доверить парню, с которым Би-2 работали до Бушби. Кроме самих аудиофайлов, он получил на почту ещё несколько убедительных просьб связываться только через Лёву, присылать черновые варианты для правок, и как только всё будет готово – сразу отправить песню. От массажа головы Шурик отказался, ведь «я ещё не ёбнулся, шоб мне так мозги вправлять», но с каждым днём сумасшествие казалось ему всё ближе, потому что Лёва не переставал приставать с «Рок-н-роллом» – это был его конспиративный план. Он показывал Шуре шквал комментариев с просьбами перезаписать песню, и молился, чтобы на экран не выскочило уведомление с текстом вроде: «Привет, вот версия сведения после правок». Один раз вышел так на балкон обсудить первые наброски мастеринга и чуть вниз не спрыгнул, когда Шурик, тоже с кем-то болтая и зажав сигарету в зубах, заглянул покурить. Лёва от испуга аж забыл, что́ в тот момент напридумывал для своего оправдания. Он не боялся, что Шурик узнает о самом факте создания нового «Рок-н-ролла», но боялся, что это произойдёт раньше времени. Поэтому когда на выходе с рейса Лондон–Берлин Лёва получил сообщение: «Финальная версия, всё готово», пришлось в два раза усиленнее контролировать мышцы лица. Кажется, от таких упражнений его даже перекосило, потому что на паспортном контроле сотрудница смотрела так, будто у него глаз сполз на щеку. Всю дорогу от аэропорта и до гостиницы Лёва чувствовал, как по спине бегут мурашки, по самым лопаткам, втыкаются, как тысячи маленьких иголочек. Добрался до номера, закрылся, переоделся, лёг слушать. Хорошо, что лёг, иначе сполз бы по стенке – уже давно ничто не захватывало его так сильно и крепко. Он слушал и наблюдал, как рождается что-то абсолютно чудовищное, сильное и замечательное одновременно, что-то красно-фиолетовое, тягучее и тянущее. Как боль в мышцах перед схватками, как венозная кровь. Оно заполняло собой всю комнату. Лёва не часто благодарил жизнь за свою синестезию, но сейчас он был готов её целовать. Песня растекалась по воздуху, далёкая, как пунцовые занавесы северного сияния, или даже более того, как наконец-то добравшийся до глаз свет нездешних звёзд. В углу у карниза расцветал огромный мясной цветок, вобравший в себя хризантемы, флоксы и незабудки, сыплющий вниз гвоздиками и пахнущий пустотой. В нём не было ничего вегетативного, он был плотью и мышцей, растил премоляры и тут же увядал. Из шкафа, пробив дверцу насквозь, вытянулось ни то щупальце, ни то волна, нашла своё отражение, почему-то кроваво-красное, слилось с ним и вишнёвой патокой утекло под пол. Следом за ним исчезла и алая лента, выстилающая пол, и мерцающая как медузья голова сфера, и фиолетовый сквозняк зовущих труб. Лёва переслушал три или четыре раза. Он боялся, что проколется. Что красное осядет на щеках, что фиолетовое выкрасит губы, и невозможно будет утаить «Рок-н-ролл», как в детстве невозможно скрыть, что ты ел чернику. Но ему удалось. — Чего счастливый такой? Сегодня не тошнит? – спросил Шура, когда до шоу оставалось меньше четверти часа. — По концертам соскучился, – легко ответил Лёва и на всякий случай сделал полуироничное лицо. В тот день сыграли отлично, программа начиналась с «Пекла», и в первом ряду, то появляясь, то исчезая в толпе, мелькала девочка с дьявольскими рожками на голове. Лёва даже попытался послать ей воздушный поцелуй, но не смог сдуть с ладони – именно в этот момент адски зачесалась спина. Сначала Лёва хотел показать Шуре песню сразу, принести в ладонях, как новорожденного котёнка. И чтобы они спрятали его в ракушку рук и поглядывали на него иногда, как на самую прекрасную жемчужину. Но потом передумал. Решил, что сейчас, в первые концерты, все и так радостные и веселые, и что стоит дождаться момента, когда усталость возьмёт своё, а не влезающий багаж можно будет складывать в мешки под глазами. Когда-то у группы были туры по два или три месяца, такого Лёва, конечно, не выдержал бы, но потерпеть полторы недельки до экватора он мог, тем более, скучать ему не приходилось. В Дрездене все отравились кэтрингом и в Гамбурге на всякий случай голодали. В Бремене весь день упражнялись в изображении Магомаева и боролись за распределение ролей. Боря сказал, что выбирая между Трубодуром, Котом, Ослом, Псом и Петухом, правильное решения принять невозможно, за что был назначен Принцессой. Макс выбил себе Пса, а Лёва Кота. На следующий день кот появился у него в номере. Чёрно-белый, с рыжими вкраплениями, гладкошерстный и желтоглазый. «У какие у тебя зрачки красивые. Как стрелки в 6:00, да? – ласково говорил Лёва, впуская животное с балкона в номер, – хороший, милый». Он гладил зверя по голове и мяукал ему в ответ. — Макс, Макс, пойдем кота тебе покажу, трёхцветного. Он сам ко мне пришёл. — Уверен, что кота? Они так-то максимум двухцветными бывают. Остальное – кошки. — Значит, этот химерный. Генетика такая, – Лёва открыл свой номер и принялся чесать кота за ушком, но то и дело дёргал плечами. — Блин, Макс, посмотри… что у меня там? Как будто ползёт что-то… паук какой-то. Максим задрал Лёвину футболку. — У-у-у-у, – протянул он, – да у вас тут полный пиздец, сударь. — Что? — Кто-то набил вам крылья, пока вы спали. — Да пошёл ты жопу, – рассмеялся уже успевший испугаться Лёва. Макс послушно оттянул резинку Лёвиных штанов, оголяя ямочки на пояснице и одним глазом прокладывая себе маршрут. — Ну и где кот? — В смысле? Вот же, – Лёва указал на место, уже забывшее даже силуэт кошачьей тени. Шура не мог вспомнить, кому именно пришла в голову идея строить тур так, чтобы концерты в одной стране шли не вразнобой, а друг за другом. Если бы вспомнил, то выписал бы премию – это оказалось очень удобно. Конечно, приходилось больше времени тратить на подготовку логистики и подбор нужных дат, но это окупалось дешёвым транспортом и ясным сознанием. Билет на поезд от одного европейского города до другого не стояли и половины авиаперелёта, а голова не шла кругом от частой смены языков. Было приятно оставить Германию позади, и забыв про бутерброды с фаршем, мчаться навстречу Средиземноморью, оливкам и сочным томатам. В Риме Би-2 отожгли так, что в программу впору было возвращать давно забытый «Третий Рим». После концерта, словно с тех же времён, вернулось желание оторваться и покутить. — Такой концерт бывает только раз! – декламировал Макс, стоя на кресле и поднимая вверх бокал. — Слезай давай, толькораз, блин, – перебивал Шурик. — Нет, пусть останется! – возражал Боря. Весь перетянутый какой-то тряпкой, подозрительно напоминающей штору, он пытался подобраться к Максу и опутать его тканью на манер Статуи Свободы или женщины с заставки «Columbia Pictures» – поднятая рука только этого и просила. С референсом они в итоге не определились, замотались в кокон и рухнули, обеспечив всем присутствующим орошение вином. Иными словами, утро у Шуры началось чуть ли не с рассветом, потому что штору так и не удосужились повесить. Солнце гладило бежевые стены, подсвечивало мелкие воздушные пылинки и завтракало понемногу тенями разных вещей. Тихо и ласково оно проходило сквозь окно и усаживалось по-турецки на ковре, чтобы нагреть пятнышко как раз в том месте, где Шуре предстояло опустить ноги. Пока что он спал лёжа на спине, свет будил его медленно, не то что звук. А часы не тикали, потому что в номерах такого класса не бывает тикающих часов. Наконец, Шура открыл глаза, чтобы увидеть прямо перед собой чужие – голубые, острые, Лёвины. И не придать значения. Он перевернулся на бок на всякий случай на слышащее ухо и попытался поспать ещё. Году так в 2003, они столь ярко отожгли в клубе «Глобус», что решили ночевать прямо там, в гримёрке. Организаторы сдвинули два диванчика, а вместо одеял принесли афиши, большие, может, два на три метра, ими можно было укрыться. Шура тогда тоже проснулся, придавленный огромным бумажным Лёвиным глазом. И тут его проняло. Снова на спине, уложенный на лопатки и застанный врасплох. — Лёвчик, блять! Ахуел так пугать? Шура рванулся сесть, подобрать к себе ноги, но безуспешно. Лёва всем торсом лежал у него на груди, как голодный до ласки кот, подбородок он положил себе на руки, блаженно и мечтательно улыбаясь. — У меня для тебя есть тайна, – Лёва не сводил влюблённых глаз. — Хуяйна, блять! У меня же так сердце остановится, – Шура кое-как пошевелил ногой, – слезь с меня нафиг. Лёва повиновался, сползая на край кровати, но не убирая головы с рук. Так и лежал, будто расположившись на перилах моста и наблюдая с него самый прекрасный пейзаж. Бородатый и нерасчёсанный пейзаж в пижаме, босиком идущий в дальнюю часть номера, чтобы немного умыться. — Какая тайна? – раздалось между потоками холодной воды. — Тайна в подарочной обёртке. — Это физическое что-то или нет? Лёв, я тебя люблю, но сейчас сколько… шесть утра? Оно у тебя с собой или мне одеться надо? — Ну… – Шура мог ставить собственный нос, что Лёва сейчас щурится и подмигивает полу – заигрывает, решая, что сказать, – я могу и сюда принести, – смущённая улыбка на один бок режет щёку. — Тогда будь добр, притащи. К моменту, когда Шура вытер лицо и вернулся в спальню, номер уже дышал на него пустотой, и даже там, где Лёва лежал, не осталось помятого следа. Уснуть снова не пытался: повесил штору, сел на кровать, натянул футболку, джинсы, чуть отклонился назад, чтоб поудобней закинуть ногу на ногу и надеть носки. И тут второй раз проснулся. Обнаружил себя лежащим в джинсах на расправленной кровати – видимо, просто отключился от недосыпа, как только тело приняло положение близкое к горизонту. В голове шумело с удвоенной силой. — Лёвчик, ты ж ко мне не заходил утром, да? – спросил Шура, когда лифт вёз их в кафетерий первого этажа. По одному Лёвиному лицу было понятно, что, не то что утро началось для него двадцать минут назад – сам навык переставления ног он освоил только-только. «Бухать надо меньше, – про себя пометил Шурик, – или, по крайней мере, отказаться от текилы». В башке от неё гудело так, будто Уман обосновался в трансформаторной будке или ещё хуже – умудрился запихать её в черепную коробку. Вялый и медленный, он так и промыкался до вечера, отгородившись от транспортного шума неоклассикой, а от фар и фонарей – чёрными очками. Съел две таблетки обезболивающего и ещё одну от температуры на всякий случай, терпел, когда сводило живот. Никак не мог понять, что именно с ним происходит. Чувство было смутно знакомым, далёким, будто когда-то встреченным на морозном вокзале и скоро забытым; будто местом, где однажды было пятно, но выстиралось и исчезло. Мысленно Шуру почему-то тянуло куда-то в 85-ый, когда они с пацанами отравились водой из фонтана на площади Ленина. Или в 86-ой, когда в Бобруйск через Могилёв потянулись беженцы из Припяти и Чернобыля, и все разговоры стали сводиться к невидимой опасности, радиации, рвоте, металлическому привкусу во рту и разложению ткани. К языкам, выдавленным на дёснах, и сладким, как сахар сигаретам. Шурины сигареты по-прежнему горчили, оставляя вязкость, которую хотелось сплюнуть. И он сплёвывал, и ему каждый раз казалось, что на асфальт капнет густой тягучий клей, скопившейся у нёба. Шура не привык демонстрировать, что ему плохо – работал в обычном режиме, просто чуть более сосредоточенно и менее шутливо. Лёва умел правильно считывать его даже тогда, когда все внешние приборы показывали норму, и стрелки дёргались в зелёной зоне. Поэтому на неформальную встречу с хозяевами площадки, назначенную по приезде, он пошёл с техниками, а Шура остался в отеле. За готовность концерта Шурик не беспокоился: клуб был типовой, в похожем Би-2 уже играли в прошлом году, а Лёва на встрече даже при всех своих талантах вряд ли мог что-то испортить. Единственным опасением оставалось здоровье, получившее на ночь профилактическую дозу витаминов и лишённое вечерней сигареты. Что из этого сработало, Шура так и не понял, но наутро встал ясный, свежий и даже не вспотевший под тяжёлым гостиничным пледом. Вселенная извинялась за вчерашние неполадки, преподнося то идеально отыгранный чек, то хорошо отстроенный звук, то Борю, умудрившегося таки не потеряться в коридорах по дороги в гримерку. — Вы туалет видели? – выражение у него было восторженное. — В каком смысле? Вообще? – Шура оторвался от экрана телефона. — Здесь туалет видели? — Нет, а что там? — Ну, он прямо крутой, весь изрисованный. — Спасибо, что не исписанный, – раздалось где-то голосом Макса. — Шо, прямо как в «CBGB»? – в Шуре проснулось любопытство. — Круче. — Уже боюсь, – Уман поднялся с кресла, – и не верю. Туалет оказался узким прямоугольником, больше напоминающим коридор. По левую сторону от входа располагалось большое, в пол, зеркало, и пройдя в ширину метра полтора, оно избавлялось от нижней своей половины, и на её место вставали четыре одинаковых раковины. Напротив раковин по правой стороне помещения пестрели две кабинки и одинокий несчастный писсуар. И страшное количество надписей. Каждый сантиметр стены, потолка и пола был ячейкой большого склада. Тут хранились все шрифты планеты, все цвета и оттенки, каллиграфические пробники разных языков и образцы неведомых вонючих пятен. «All Cops Are Bastards», написанное, кажется, размазанной розой жвачкой, уже давно вознамерилось бы отклеиться, если б не изрисованный кусок малярного скотча, приделанный сверху. — Вау, – только и вырвалось у Шурика. Туалет больше всего походил на панка, сплошь забитого татуировками, побывавшего на индийском фестивале красок и уснувшего пьяным посреди шоссе, где проходят дорожные работы по разметке. Чистым было только зеркало над умывальниками. Там чернела всего одна надпись и предлагала всем выступающим обозначить над кранами, какая оттуда течёт вода. Предполагалось, что до приезда следующих артистов вода будет такой, какой её нарекли. Нужно было представить, что ты на каких-нибудь святых источниках в одной из точек Золотого Кольца: умоешься здесь – будешь богатым, там – здоровым, а окунёшь руку сюда – станет неломаемой, несгибаемой и сама сможет чинить бытовую технику, не используя мизинец. Думали не долго. Самый левый, ближний к двери кран стал краном достатка, за ним шёл кран удачи, кран «Не пей, козлёночком станешь», и в самом конце был кран правды, что бы это ни значило. «Перекрыть правду!» – командовал Ян, выкручивая вентиль на минимум. Его отражению впору было подрисовывать какие-нибудь особо узнаваемые усы. Этим и занялись, через минуту уже разошлись и нарисовали Бориному отражению очки – две круглых, как тарелки, линзы и перемычку между ними. — Если встать вот так, – Боря сделал шаг, согнул колени и задрал рубашку, – то мне как будто лифчик нарисовали. — Борис Лифчик! — Или это гантеля! – Лёва сжал кулак там, где у очков была душка для переносицы. — Только не урони… Вскоре границу между зеркалом и плиткой уже трудно было определить, и ребята постепенно перешли на чтение настенных надписей. До Би-2 здесь бывали: «Х-rays Of Merciless Truth», «The Contract», «The Owner Of Luck», группа с непереводим названием из иероглифов, коллектив «Previous century», группа с отвратительно пишущим маркером, очень пьяная группа, забывшая грамматику и лаконичный бэнд «Hello, honey» со звёздообразным автографом рядом, который очень приглянулся Лёвчику. Приглянулся ему и так кстати оказавшийся в туалете унитаз, куда можно было сплёвывать тревогу, когда выяснилось, что до концерта остаются последние десять минут. Мурашки на спине даже унять не пытался. Первую песню, как водится, не помнил и не осознавал, смотрел поверх зала и слышал, как собственный пульс перебивает клик в мониторах. На второй уже потихоньку вставал на волну. Тёплое течение – окунал руки. Зал был ласковый и нежный, без взрывной бьющей радости, редкий в своём трепете, чарующий и сплошь персиковый. Обычно заграждения у фан-зоны трещали от напора, а тут легко могли проращивать на себе цветы и хронить гнёзда. Лёва ещё на чеке приметил, как именно ему слезть в буферную зону перед сценой, и на пятой песни понял, что сгорает от нетерпения. Оставалось спеть «Лётчика» и можно было спускаться для «Научи меня быть счастливым». Призывно зажглись красные прожекторы. — Но если верить не по понятиям... От тени охранника отделился мужчина и ступил на лестницу к сцене. Тонкий, будто на живую нитку надетый, с остроносыми туфлями и колкими, как лесные пики, плечами. — Кусок металла – моё распятье. Лёва не подавал виду – идиотов хватало всегда. В Волгограде было: вылез на сцену какой-то бородатый, его тут же охрана стащила, этого тоже стащат. — Ночные звёзды – мои медали. Придавил уже три ступеньки, вскочил на последнюю, легко и невесомо, как на подножку уходящего поезда, когда ветер вскидывает пальто и оголяет заткнутый нож. Шёл на Лёву – они оказались одно роста – смотрел прямо в глаза сквозь красные лучи. — Я сбитый лётчик... Охрана стояла, словно не замечая, Лёва попятился, теряя верность шага, отступая от ширящейся проталины и при этом же идя по канату. Прожектор выхватил чужое лицо, уронил длинные гильотины теней, и Лёва всего на мгновенье освободился от тонкого железного прута, соединившего две пары зрачков. Через секунду был надет снова: заболело, зарябило, с чудовищной силой резануло связки. Он забыл петь, забыл текст, забыл, даже что существуют слова. В нём остался только передавленный испуганный животный крик, только писк антилопы, схваченной на водопое. Изумрудный, остроносый, лакированный крокодил прижал Лёвин носок своим, не позволяя оторвать ногу. Лёва захлебнулся. Внезапно и сам от себя не ожидая. Чудовищный древний страх, донный, как кистепёрая рыба, живущий у костей, вписанный эволюцией ещё тогда, когда она носила молочные зубы. Он вгрызся Лёве в глотку, не позволяя вдохнуть, а паника до белеющих костяшек давила шею. Лёва отдирал её руки, царапая себе горло, немо и страшно, он был готов бить. Это был ужас, доступный даже тем, кто рождён никогда не бояться. Отступив ещё на шаг, Лёва размахнулся и… под неестественным углом попытался дотянуться до собственной спины. Ему во что бы то ни стало надо было снять с себя ушные мониторы. Их провода почему-то оголились и по всей длине пропускали ток – от плечей и лопаток до поясницы. Крапивный пылающий электрический пёс кусал его в спину. Лёва несколько раз крутанулся волчком, его будто переключило этой резкой неожиданной болью, и с новой нотой он обнаружил, что ни тока, ни странного человека уже нет. Трудно было оценить время, незнакомец показался долгим и замедленным, как натягивание тетивы, а ток – быстрым и резким, как идущий следом выстрел. И Лёва честно думал, что разменял уже половину песни, а оказалось, что группа продвинулась всего на один квадрат, и то в месте, где не планировалось вокала. Вступил Лёва с лёгкой заминкой, но зал этого даже не заметил. Дверь в гримёрку открывалась вовнутрь и ударила Макса, когда Лёва вошёл, толкая преграду плечом и попутно обтирая полотенцем взмокшую шею. — Секьюрити сегодня, конечно, полный пиздец. — Почему? – удивился Макс. — Ну, хрен этот. Я чуть не двинулся, когда он подошёл, а охрана стоит, бамбук курит. — Какой хрен? – лицо у Макса было самое серьёзное. — Столовый, блять. Какой-то тип вылез на сцену и давил мне ноги. Вы не видели? — Нет… – сказал Макс. — И я нет, – добавил Ян. Лёва перестал вытираться, забросил полотенце на плечо, сосредоточенно-вопрошающим взглядом уставился на окружающих. — Что такого они добавляют в местную воду, а? – улыбаясь рассудил Максим, – какие-то интересные галлюциногены. — Очень смешно, – наконец выдал Лёва. – Шурик, возьми вот этих в свой стэндап-рок-н-ролл… Скажи мне, что ты его видел. — Конечно видел, – Шура заговорчески подмигнул всем остальным, но никто не понял. – Лёв, пойдём покурим? В таком Лёва никогда не отказывал: они стояли под козырьком входа в клуб и старались скопить под ним как можно больше дыма. Шура забыл зажигалку, хотя обычно она не отлипала от его ладоней. — Этот мужик на сцене… Опиши его, сможешь? – попросил он. — Думаешь, из ФСБ? — Чего? Нет. Не знаю… Опиши просто. — Ну, мужик обычный. Я ж его не разглядывал особо, понимаешь, он у меня сохранился кусками, пазлами: глаза помню, ноги. Я от него пячусь, мне Большаков в уши орёт, что я сейчас в тебя воткнуть. Ещё мониторы наебнулись. Ну, он такой… ты ж его видел. — Спиной? Я с Максом стоял. — А сказал, что видел. — Мельком. — Высокий, на каблуках, правда. Вернее, даже просто слишком тощий для своего роста, поэтому кажется, что высокий. Волосы… навру, но что-то в них было... неправильное, против физики… Я ж нихуя полезного не запомнил, да? – Лёва посмотрел жалобно. — Говори-говори, – успокоил Шурик. — Просто понимаешь, он меня так напугал странно, у него глаза страшные были, он смотрел как рентген, как магнит. Вот знаешь эту штуку, когда МРТ делают? — Круглая машина, ещё железо снять просят, – Шура кивнул. — Да, и вот я в его зрачок, как в этот аппарат. Нахуй его, короче, – Лёва затушил и выбросил сигарету. — Если ещё раз его заметишь хоть где-нибудь – скажи мне, ладно? – Шурик курил, кажется, уже собственные пальцы. — Ты его знаешь? — Просто скажи, хорошо? — Хорошо. Удивительно, но внутренняя часть кабинок в пёстром туалете оказалась идеально чистой. Лёва шагнул на изрисованный пол, слыша, как за спиной наполняется только что слитый бачок. Подошёл к самому дальнему от двери крану, вымыл руки, ополоснул лицо. Сквозь слипшиеся мокрые ресницы увидел через зеркало новое тёмное пятно. Его тут раньше не было: клиновидное, треугольное, оно поглотило край фиолетовой кельтской буквы и шевельнулось. Шевельнулся и Лёва, резко развернувшись и от скорости чуть не разбив отражение. Спину щипало. Утёрся рукавом – пятна уже не было. До гостиницы ехали долго: сперва стояли в длинной очереди, чтобы посмотреть, как в конце перекрестка столкнулись два грузовика, затем плюнули и свернули в сколиозный кривой переулок. На середине выяснилось, что движение там одностороннее, и пришлось позорно ползти назад, уступая дорогу инкассаторской машине. В конце концов Лёва решил, что сон в кровати и сон на заднем сиденье – в целом, одна и та же деятельность, и из машины выходил, еле разлепляя глаза. Поднялся на свой этаж по мягкому, поглощающему звуки ковролину, долго искал по карманам входную карту, пока не вспомнил, что здесь по старинке используют обычные ключи. Два поворота вправо – и он был на месте, прошёл в спальню. Обледенел. Посреди комнаты, не испытывая никакого смущения, улыбаясь, стоял мужчина с концерта. — Можно и ваш автограф тоже? – спросил он, хотя в руках у него не было ни маркера, ни блокнота. — Блять! – только и выпалил Лёва. Господи, как бы он хотел выпалить по-настоящему, чтобы этот тип свалился раненый с простреленной грудиной. Никогда в жизни не пожелал бы такого, а сейчас пожелал – наотмашь захлопнул дверь, запер, ключ оставил в замке. Бежал как только мог, вдыхал, будто весь стал ситом под воздух, чувствовал, как из-под кожи вырываются чернильные крылья, ускоряя его рваный прыгающий бег. — Шурик! Шурик-Шурик-Шурик! Шурик! – за вмятины на двери придётся платить. – Шурик, открой! — Чего? – поглощающий звук ковролина сделал своё дело – Шура выглядел дремлющим. — Я его видел! — Кого? — Мужика с концерта. Когда Шура удивлялся, то вёл себя так, будто ему водой в лицо прыснули: вздрагивал, отшатывался, жмурился, потом открывал глаза широко-широко, словно пытаясь глядеть сквозь влагу. Сейчас сделал всё то же, только вместо воды ему швырнули горсть мелкого льда. Сна как ни бывало. — Видел, Шур! Он у меня в комнате стоял… в своих этих крокодильих туфлях, я волосы разглядел – с пробором… топорщатся, и улыбка на один бок, и родинка у края рта, и рот такой, знаешь… как разрез бритвой – тонкий, красный, с такими же словами… и… Шура молча втащил Лёву в номер, захлопнул дверь, тот и не думал униматься. — Я их не боюсь вообще, пусть хоть из пушки целятся, но этот – у него ни формы, ни ксивы… нихуя, – чуть не заехал Шуре по носу, взволнованно махая руками. – Кто его пустил? Как он прошел? Он же с площадки, получается, за мной тащится. Мне от них не страшно, но от него аж кишки к горлу… Лёва рукой показал, до какого именно места дотягиваются кишки, и в этот момент вдруг вспомнил, что вообще-то имеет тело. Почувствовал ступни и как они опускаются на пол: весь вес на правую, весь вес на левую. Ещё почувствовал резь в боку и стал ходить, уперев руки в пояс. — Шур, ты просил говорить – я говорю, – дыхание выровнялось, но до полного штиля было ещё далеко. – Он стрёмный пиздец. Он автограф просил мой… — Автограф? — Угу. Я опять чувствовал себя, как на МРТ, чувствовал, что он со всех сторон на меня пялится, будто у него тысяча глаз с автонаводкой. — И будто ты точка, в которую циркуль втыкает иглу. — Да! – Лёва вскинулся махом. – Ты прямо попал… такое ощущение. Как ты догадался? – он восторженно и взбудоражено смотрел в Шурины глаза. За пару секунд они, кажется, стали на оттенок темнее. — Лёвчик, ты записал новый «Рок-н-ролл»? — Да, – полуответил, полуспросил. Ещё не понял, что происходит. Пытался прочитать по Шуриному лицу, но тот отгораживаться шторами век. — Как давно? – уточнил Шура, немного помолчав. — Ты не рад? Неделю назад, – Лёва задумался, вспоминая. – Восемь. Восемь дней, сегодня восьмой. — Какой? — Восьмой. Нет. Нет-нет-нет. Нет. Нет. Нет. Господи, нет. Нет. Проверить резцы. Все на месте. Говорить. Кончик языка в зубы, овал губ… давай, давай, давай. Сжатая челюсть, снова овал. Нет. — Точно восьмой? Проверь по календарю, – голос у Шуры сделался таким, что им можно было заклинать. — Точно, я помню. — Проверь. — Да точно, блять! – Лёва раздражённо взмахнул руками, сюрприз он уже похоронил. – Я не понимаю, нахер, я или ты требовал отчитываться о появлении этого типа? Мы чё сейчас вообще говорим? Понятно, что это важно, но потом. У меня сейчас там в номере мутный тёмный мудак, который за мной следит, понимаешь? Может, сначала с этим разберёмся? — У тебя в номере никого нет. — Я его там запер, так что есть. — У тебя в номере нет этого человека, – ещё раз повторил Шура как можно более размеренно. Его слова легко было записать под диктовку прямо на его же белом лице. – И на сцене не было. Никто кроме тебя не видел. Нет человека. — Да, потому что это не человек, а зверьё какое-то! — И не зверьё. — А кто тогда? — Дьявол. Лёва расхохотался и хохотал, пока не понял, что Шура не смеётся, и что все порождённые собственным ртом колючие и улыбчивые иксы найдены неправильно. — В каком смысле? – спросил Лёва, уже предчувствуя что-то нехорошее. — В прямом. Это Дьявол. Скорее всего, это Дьявол, – Шура несколько раз немо открыл и закрыл рот – слова отбраковывались, не выходя наружу. – Я продал ему песню много лет назад. Лёва хотел сказать, что так не шутят, что Шурик знает, какое у него магическое мышление, что гадалка предсказала ему умереть до Рождества и что за следующую такую шутку он наведёт порчу. И уже вдохнул было поглубже, когда увидел, как Шура обеими ладонями трёт лицо, пялится в ноги, начинает наворачивать вокруг себя круги. — Блять, Шурик, я умоляю, не шути так, – всё-таки попытался, – это пугает. Я и так на взводе, клин клином не выбьешь. — Да кто ж так шутит, – тем не менее, он засмеялся тоже, положив руки Лёве на плечи. – Это звучит бредово, но ты всегда говоришь, что мы все немного ебанутые. Считай это моей ебанутостью, – он покрепче перехватил Лёву, когда тот попытался отстраниться, с каждой секундой наполняясь ужасом, –…ничего не бойся. — Заебись, узнаю, кажется, что продал душу дьяволу, и должен не бояться. — Не душу, – успокоил Шура, – только песню. За благополучие, за то, чтобы нам сопутствовала удача. — Что-то два года назад в Омске у нас никакой удачи не было. — Потому что договор истёк. Лёва снова рассмеялся, показывая напольному покрытию белые зубы и поднятые уголки губ. «Нихуя не понимаю», – сказал он. Если они с Шурой и выучили что-то за сорок лет, так это то, что в любой проблеме, настигшей их, кто бы её ни привёл, надо быть против проблемы, а не против друг друга. Это знание было с ними всегда, органически вырастало из Шуриного терпения, из общего принятия, но порой сложно было в нём не разочароваться. И тем ценнее оно становилось. Шура знал про себя, что ему трудно откровенничать, даже с Лёвой, и что он будет плакать, только когда слёзные каналы вскроют скальпелем, что сгрузит на Лёву свою рабочую ответственность лишь под хруст последнего позвонка. И поэтому он спешил говорить по накатанной, на стрессе, когда слова тяжело контролировать – на гребни той волны, которая может преодолеть этот барьер. — Это был нулевой, у нас только всё начало получаться, мы встали на крыло, я загадывал нам маршруты, приглядывался к Хипу, – Шура не верил, что говорил это, – потом мы с ним списались. — Так и знал, что Хип дьявол, – смех стал подложкой всех Лёвиных слов. – Так, блять, и знал! — Нет, Хип обычный мудак. Дьявол бедром не назовётся… Лёвчик… мы с ним подписались, ты знаешь, он свёл нас со Сплином. Мне казалось, всё замечательно, – Шура заставлял себя ходить по комнате, понимая, что если остановится или сядет, то заглохнет навсегда. – Мы уехали из той хрущёвки на окраине, нам дали эфиры на радио, стали обрастать всяким для души, а не только самым необходимым. Я купил полочки, чтобы хранить диски и винил, и их надо было прикрутить, а у нас не было шуруповерта. Он подошёл к стеклянной балконной двери, тёмная мазутно-густая ночь сделала из неё чёрное зеркало, Шура смотрелся. — И вот я помню: апрель, лужи, а я стою в строительном, смотрю и думаю: «Покупать или не покупать?». Сейчас потрачусь, а через месяц всё рухнет, и будем мы этот шуруповёрт на завтрак есть. И я тогда впервые испугался… испугался всё это потерять. Что вот мы шли через Беларусь, Израиль и Австралию, а в итоге придём в никуда – что всё будет зря. Зря каменоломня твоя, зря эти апельсиновые плантации, птицефабрики и заводы тоже зря. Что ты лёгкие себе сжёг этой малярной краской ради ничего. И уже тогда я начал думать, что нужна страховка, точка сохранения… А потом начался тур со Сплинами, и там я вообще… охуел. Шура провёл под нижней губой, поправил волосы. — Я просто… я увидел… и выпал. Нам выходить через минуту, а Васильев лежит на полу, орёт, мычит, ревёт, и тебе это уже привычно, потому что так каждый день. Ставится, давится, бьёт, блюёт. Понятно, что все зелёные и все пробовали, но я от такого даже под приходом охуевал. Помнишь, как он Янчика кальянным шлангом пытался задушить? Не помнишь, потому что вы все были пьяные и вмазанные, а я нет… не в той степени. Мне тогда показалось, что я в каком-то инфернальном, блять, сне. Штраф в гостишке за неотмываемое пятно блевоты… пятьдесят долларов за кровь. Стало страшно, что эта хуйня кого-нибудь заберёт, что вместо Васильева будешь ты… или я. — Заебись, связался с дьяволом, потому что думал, что я сторчусь? — Да не думал. Лёвчик… Я там… блять, ну чё я, объяснять буду? Он стоял у открытого окна, на подоконнике, крестом, блять, в этой ебучей раме и орал. Через людей бамбук проращивают – они так не кричат, как он кричал. И я как представлю, что ты вот так же на подоконнике – пиздец. Потому что это же затягивает. И я… блять, это работа, контракт подписан, концерты проданы, потерпеть можно. Я терпел для тебя. Последние слова дались так тяжело, что уходя с языка, оторвали с собой его кончик. Когда он отрос, Шура снова смог говорить. — В общем, на зелёнке я окончательно понял, что надо перестраховаться. Искал продюсеров толковых, чтобы не кинули нас, как «Sony», чтобы наверняка всё. Там были… блять, я тебе даже не рассказывал, Лёв… какие-то политики, менты, я к ним прихожу – они со мной через губу разговаривают. Бани какие-то, я даже номера не записывал… это долго было, мы успели «Мяу Кисс Ми» выпустить и в тур с ним поехать. А потом… уже в самом начале 2002 года меня Лагута свёл с парнем из Америки. Сказал: «Уил Дев, классный чувак, работает отлично, из проверенных кругов». — Он сказал, что это дьявол? — Да ни хера он не сказал, он же из своих… это слишком долгая история – потом, – Шура поморщился и отмахнулся, впервые полноценно подняв на Лёву взгляд. Удивительно, но сколько он мог рассмотреть в полутьме комнаты, Лёва был гораздо спокойнее, чем в начале их разговора. Уже не держался за бок, но обнимал себя: левую руку положил чуть ниже груди, поперёк туловища и ладонью на рёбра. В этом месте он прижимал её правым локтём, а кистью постоянно проверял лицо. У него было выученное местечко – уголок нижней челюсти, совсем рядом с шеей, Лёва щипал его или продавливал большим пальцем. В номере горел только торшер, ночник и свет у зеркала в коридоре, еле-еле достающий до спальни – такой своеобразный контровой и фоновый свет, прямо как на интервью. Самое то для Лёвы, чтобы вернуться к своей излюбленной фразе для журналистов: «Я не музыкант, я научный сотрудник». Если бы сейчас он решил начертить график своего настроения, то поставил бы ярость, обиду, панику, боль и злость по вертикали, а время уложил бы в горизонт. И получил бы что-то вроде функции с корнем – уже замедлился, вышел на плато. По-настоящему тревожными остались только глаза и приоткрытые губы. — Я пришёл к нему в офис, – продолжил Шура, с трудом ворочая языком, – это январь месяц был уже. Я озвучил, что мне надо, а он говорил, сколько это будет стоить. — Душа? – ужаснулся Лёва, не в силах сформулировать мысль до конца. — Нет… блять, Лёвчик, нет, – Шура тряхнул головой, жмурясь и невесело смеясь от того, как Лёва хватанул. – Нет конечно. Говорили же уже. Кому наши души нужны такие прокуренные? За такую цену мы бы с тобой в диваны вросли и забронзовели с пачкой денег в руках… Короче, сейчас… это тяжело так сходу, – Шура большим пальцем скинул прядь на лоб, провел по брови. Когда волосы не были заправлены за уши, он чувствовал себя увереннее. – Вот какую песню ты бы назвал моей сигнатурной? Визитной карточкой? Её люди услышат и сразу вспомнят: «Шура Би-2»? — «Мой Рок-н-ролл», – не задумываясь ответил Лёва. — Уил тоже так решил, мы подписали контракт… Уил тогда искал… ему нужна была деталь для Мироздания, и «Мой рок-н-ролл»… она ему подходила. Она ведь астральная, что ли? Когда её слушаешь, то будто в трансе: сколько прошло минут? Пять? Семь? Это необычная песня, он мне сразу сказал, и я понял, что это не лесть, не что-то, чтобы меня расположить… Она космическая, всеобъемлющая, сверх всего, выше всех нас. — Хорошо, – перебил Лёва, пытаясь докопаться до сути, – он купил «Рок-н-ролл». Авторские права у кого? — У нас. Это не покупка в общечеловеческом понимании, он просто встроил её в Мироздание. Ему нужен был элемент человеческой культуры, кусочек нашей вселенной, в котором можно было бы разглядеть все ей параллельные. «Мой рок-н-ролл» с того момента – часть вселенской ткани, поддерживающая её баланс, дающая силы, питающая. Она уже неотрывна… как объяснить… Она, как нить в полотне, как книга в шкафу, без которой собрание будет неполным, как залитая мёдом ячейка сот… я не знаю. Лёвчик, кто тут сын квантового механика, я или ты? Я не разбираюсь, просто говорю, что он мне тогда сказал: «Пангалактическая, сотканная из звёзд, рухнувшая сюда с фиолетово-алым сиянием. Порыв звёздного ветра, добравшийся до наших мест – песня, вобравшая в себя культуры трёх континентов, трёх семей языков, трёх десятилетий. Трижды утроенная, возведённая, преисполненная. Она ночь в пустыне и северное сияние, она роды на похоронах, вечное прощание и никак не приходящая встреча, то состояние горячего песка, пока он ещё не стекло… она объемлет и объясняет всю нашу жизнь, планету, вселенную. Бесконечную, неизведанную, и при этом цикличную дорогу, которая вьётся как лента…». Он ещё говорил про баланс… там два вокала – мужская и женская энергия, гармония… Лёва хотел было сказать, что Уил льёт в уши круче всех на свете, но очень скоро осознал, что понимает его. Было в «Моём Рок-н-ролле» что-то трансцендентное, не способное быть изложенным, прозрачное, такое, через которое можно смотреть на звёзды. Прикасаться и ощущать, как песня отвечает – живая. — Ты так дословно всё помнишь? – спросил Лёва. — Как тексты «Beatles», будто нитками на мозгах вышили. — Ладно, хорошо, пиздец, – Лёва согнулся и качал головой, вдыхал, будто собираясь смеяться, но никак не приступая, – ладно… блять, мы ж реально сатанисты, получается… сука, ладно. Он купил «Рок-н-ролл» – хорошо, но права у нас. Тогда я вообще не понимаю, в чём проблема новой версии, мы ж старую не забираем. — Не-е-е-т, Лёвчик, – Шура отрицательно мотнул головой, и волосы взметнулись из стороны в сторону, – ты не понял, – он попытался обрисовать что-то, расчёсывая воздух пальцами. – Это же сигнатурная песня. Сигнатурная – signature – она одновременно и товар, и подпись в контракте. И когда ты записываешь новую версию, то, считай, подделываешь, меняешь подпись, а это запрещено. — То есть тебе можно её петь с каждой встречной, а мне свести нельзя? – возмутился Лёва. — Подделкой считается версия, которую ты записал в студии со всеми примочками. Запись лайва или простое исполнение живьём не считается. Это, наоборот, полезно, потому что… песню надо периодически подпитывать, и чем больше туда будет вливаться новых энергий, тем лучше. Земфира, Таюрская, Тая Пальцева, Катя из «Мишели», Варя Демидова, Лу – они все для гармонии. Когда один пою, тоже, конечно, полезно, но эффект меньше. Это не обязательный пункт контракта, и силы от этого ни у кого не исчезают, чтобы ты не думал, что я тут всех в жертву приношу… — Так, подожди, а если какой-нибудь хер с горы решит записать кавер – тоже не подделка? — Запрет распространяется только на членов группы, – ответил Шура таким сухим канцеляризмом, что у Лёвы от него пересохло в горле. Или не от него. — То есть ты всех под этим подписал? Не спросив? — Лёвчик… — И ничего не сказал? Не спросил? Ты… Лёва так и остался потрясённый и с разомкнутыми губами. Было видно, как всё в нём ползёт вверх: та прямая, высота пульса, решительность намерений. Нос управляемого им самолёта. — Ты всех подписал! Правило должны выполнять все, а знаешь его только ты один. Ахуеть… Ты ничего не рассказал, не посоветовался. Почему ты не сказал? А я-то ещё думал: «Как хорошо. Шурик мне песню сделал, чтобы я на концерте перекурить мог. Заботливый», – Лёва засмеялся, рискуя выплюнуть желудок. – Ахуеть, просто ахуеть. Он снова принялся ходить кругами, словно поднимался по проволоке пружины, что идёт вниз как лестница в метро; на месте и по кругу. А она всё сжималась и сжималась. — Ты продал меня! – вдруг сказал Лёва, хотя не думал, что вообще способен когда-нибудь сказать такое Шуре. – Ладно меня, мы с тобой – это… но ребята! Если бы кто-нибудь додумался переиздать её? — Лёвчик, я же пересобрал группу. Не хотел, чтобы парни на что-нибудь напоролись. Четвёртый год, новый состав, не в коллективе – не в контракте… они в безопасности. Я пересобра… — А меня ты пересобрать не хотел!? Я своё согласие не давал… Блять! Ахуеть, просто… нет слов, – Лёва ушёл в дальний угол к входной двери. – За что, позволь узнать, ты продал всех? – спросил он оттуда. Шура зажмуриться, выдохнул. Он слышал этот гром раньше, он знал это визг в связках. И он мог, конечно, он мог бы попытаться это остановить. Плечи и крылья, ласковые пароли – и вот самолёты садятся ровно, по красиво начерченной глиссаде, а не прошивают пиками грозовые облака. Но он уже шагнул на этот очень узкий эскалатор вверх, и всё, что ему оставалось – решить, с какой ноги сходить. — Я же уже говорил: я просил удачу. Чтобы в нужный момент нужные люди говорили нам «да», чтобы, знаешь… иногда ты можешь стопроцентно подготовиться, быть идеальным, но без удачи ничего не добьёшься. Или, наоборот, когда маленькое невезение рождает катастрофу. Я договорился, чтобы все такие моменты брал на себя дьявол. — А он это делал? – с Шурой говорил металлический человек. — Это контракт, Лёвчик, но исполняется обеими сторонами. — Ты уверен? Потому что вот я лично нихуя не уверен, – Лёва говорил громко, ещё не кричал, но уже отрывал каждое слово с мясом. — Ты можешь это проверить? Ты можешь это проверить!? График, блять, годовой, сколько раз и в каком количестве нам предоставлялась удача. В чём она измеряется? В литрах? В граммах? – он разгонялся всё сильнее. – Потому что мне лично кажется, что я с тех пор живу без единой, блять, удачи. Где он был, когда Хип пиздил наши бабки? Где!? Когда Макеева чуть меня не задушила? Красный маникюр, блять, со стразиком… она сломала ногти. Где он был в этот момент? В чём была его ебучая удача, когда нам жрать нечего стало в 2008!? — В том, что нам помог Слава… — Блять, Слава! – Лёва весь выгнулся назад. – Удача и слава! – ударился как язык в колоколе. – Вот это пара! Что там ещё обычно прилагается? Деньги? Счастье? Тебя наебали, Шур, наебали! Ничего не было, никакой удачи, не явились ни разу! Ты просто… ты нихуя не понимаешь! Лёва рывком сделал пару шагов, но дальше двинуться не мог, его как пригвоздило. — Даже если они нам помогали, то не там, где должны! Не там, где надо… Когда я на куски разваливался, когда под капельницами лежал, когда, блять, вся жизнь… Знаешь, когда дрочешь, дрочешь, дрочешь и кончить не можешь? Знаешь? Понимаешь? Понимаешь меня? Нерабочий механизм, сломанная клавиша. И вот ты просто пытаешься химией её нажать. Не каким-то действием, которое сделает счастливым, не творчеством, не работой, а ебучей, блять, прямой стимуляцией! Или знаешь, когда всё то же самое, но чтобы ещё хуже стало и хуёвая обыденность показалась раем? Понимаешь? Лёва весь подался вперёд, надрывно, больно. Отчаянный и голый от обиды. — Долбишь и долбишь. Просто чтоб хоть что-то почувствовать, хоть немножечко! Живой химией. Алкашка, наркота, секс! Это от природы… гормоны, физиология, дофамин. Угаситься, повиснуть, и чтобы как под печатным станком. Я не помню половину, Шур! Понимаешь? Почему они об этом не позаботились? Почему я раз в полгода от трипака лечился? У меня у кровати блюдце стояло с синей такой каёмочкой, я, блять, каждое утро на неё смотрел! И карта специальная была… какой-то продюсер визитку дал, а она пластиковая. Я ею делил! Потом проебал где-то, трясся, потому что ментов с собаками много гуляло, думал, могут на меня как-нибудь выйти. Почему они это не исправили? Шур? Синяя каёмочка. Дорожки с мизинец… Это всё на табуретке стояло, понимаешь? Я прикроватную тумбочку разбил. Нихуя ты, блять, не понимаешь, Шур! Лёва давно уже сорвался на крик. Красный, солёный, согнутый. Голос собирался сорваться следом. Лёва захлёбывался. Он злился, что ему помогали, и злился, что не помогли. Он ещё голосил что-то несколько долгих минут. Уже смешанное, полубредовое, пахнущее несвежими наволочками, ломкими волосами, похмельем, пустой бумагой и пустой головой. — Лёвчик… — Я просто тебя не понимаю, нихера не понимаю. Это пиздец! Пиздец, блять! Он наконец закрыл лицо руками… с такой силой, будто собирался пропихнуть их в глазницы до локтей. Когда Лёва злился, то хотел сделать больно тому, кто его разозлил. Когда Лёва злился очень сильно, то неизбежно хотел сделать больно себе. — Я сейчас… – вознамерился он, делая пару шагов в руковторной тьме. – Пиздец! Подлокотник кресла получил хороший пинок и нескладный удар коленом болезненный для мышц, но не для дерева. Лёва кружился, как подбитый истребитель, вращаясь, штопоря и рискуя взорваться. Руки от лица убрал только для того, чтобы сжать кулаки и не знать, что с ними делать. — Лёвчик, я тебе сказал всё как есть. — Ага, блять, спасибо! – у кулаков было только одно применение – расправиться и дёргать дверь. Выйти отсюда вон и не возвращаться. Лёва нажал ручку несколько раз – дверь не поддалась. В начале этого жуткого вечера, перепуганный и взволнованный, он колотил её с такой силой, что она, закрывшись, видимо, заклинила. — Сука! …открывайся. Открывайся! – он дёргал ещё и ещё, в бешенстве и в исступлении, колотил руками и ногами… теперь она была избитая с двух сторон, но всё ещё запертая. С гласным, рычащим и обезволенным криком Лёва бросил всё и разрыдался. Привалился к косяку, еле держась на ногах. У хирургов ясное сознание, потому что они работают под бестеневыми лампами и ярким светом. Шура щёлкнул выключателем. — Выруби, блять. Я щас двинусь. И с гасящим щелчком Лёва сполз по стене. Плечи прижались к углу, колени – к груди. Кажется, он был готов выдирать себе зубы и бросать их в Шуру, чтобы кусать, не приближаясь. — Всё. Это было, – тихо проговорил Шурик, когда услышал, что чужое дыхание стало ровнее, – это уже не исправить, Лёвчик. Там срок в семь дней. Надо сосредоточится на том, что делать сейчас. За нарушения есть санкции. Уил… если он являлся сюда, значит точно ждёт визита, надо пойти договориться… — С Новиковым ты тоже хотел так. — С дьяволом, в отличие от Новикова, договориться можно. Я же хорошо торгуюсь и… — Я эти тонкости сейчас всё равно нихера не пойму – перебил Лёва. – Мозги в пюре. Будто два венчика вставили в глаза и включили на полную мощность. Скоро из ушей польётся… Пиздец, Шур. Пиздец. — Ладно, хорошо, – Шура примирительно вытянул вперёд руки. Сказать по правде, он испугался Лёвиных описаний. – Хорошо, всё. Хорошо не было ничего. Разве что пружина в Лёве перестала раскручиваться, а из ушей так и не потекло. Он откинулся головой на стенку и посидел так, кадык несколько раз съездил вверх-вниз, как поплавок на водной глади. Что-то в желудке сожрало крючок, дёргало, дёргало и дёргало. Поборов рвоту, Лёва нырнул обратно в лабиринт спутанных ног, локтей, колен и рук. В таком положении он отчаянно напоминал Шуре страуса и паука одновременно. — Если дверь так и не откроется, то можешь спать тут. На кровати, – сказал Шура. — А ты где? Со мной? — А я на коврике, как собачка, – заулыбался. — Хвостиком не забудь повилять. Собачка, блять, – Лёва потёр лицо. – Мы с тобой теперь оба, походу, собачки… цирковые и с хозяином… Кто он, блять, такой? С чего он решил, что может ко мне лезть? Это наша песня! И наша жизнь. — Наша, – согласился Шура и не выдержав, подошёл к Лёве, чтобы протянуть зажигалку – Бортник безуспешно пытался зажечь сигарету. Его «Зиппо» выгорела до конца и вместо пламени сыпала в воздух редкие искорки, неспособные ни на что. Секунду спустя Лёва с благодарностью затянулся, зажигая трясущимися руками. Сигареты хватило на шесть вдохов. — Как думаешь, сильно слышно было, как я орал? Шура не ответил: хотел сначала пошутить, что глух теперь на оба уха, но не стал. С сотой попытки в двери что-то щёлкнуло, и она наконец-то открылась. Вместе, не говоря ни слова, сходили проверить Лёвин номер: ключ в замке, внутри никого. Спать один Лёва не боялся, по крайней мере, так он заявил. «Спокойной ночи», – пожелал он, исчезая в проёме. Шура выпил виски на два пальца. Едва ли он уснул тогда. Сначала ему казалось, что кто-то распял ему веки крошечными такими булавочками, как у энтомологов. Потом – что веки отрезали и заменили на целлофановые лоскутки. Опустить их уже было можно, но смысла это не прибавляло, Шура лежал с закрытыми глазами и видел словно сквозь: тумба, кровать, торшер. Затем лоскутки превратились в грелки, запахли горячей резиной, домом в Бобруйске, гриппозным лихорадочным жаром. К утру прикипели и приварилась намертво, так что Шура никак не мог их разделить, и завтракал, почти не открывая глаз. Лёвы выглядел не лучше – по кафетерию шаталась согнанная с гнезда мокрая птица, затянутая в чёрные джинсы. Растрёпанный и потерянный, он ткнулся Шуре в плечо. — Давай к твоему дьяволу. Глаза чудесным образом разлепились, короткие взволнованные брови взлетели до середины Шуриного лба. — Он тебе являлся? Подгоняет? — Чего? Нет… – Лёва потёр лицо. – Хочу быстрее с этой хуйней закончить. Я до сих пор, честно говоря, не очень верю. — А… кофе допью – пойдём. Поесть не хочешь? — Не особо. Шура не стал возражать, вылил в себя остатки капучино, но ещё долго не проглатывал и со стороны выглядел, наверное, как психопат. По крайней мере, абсолютно здоровым людям не приходят в голову идеи о кофепроводе, присоединённом прямо к чашке в руках. Гостиницу менеджер подбирал поближе к клубу, поэтому район был не самый богатый. Внутри здания, конечно, гарантированные пять звёзд, снаружи – едва ли три с половиной. Лёва, например, чуть не упал, споткнувшись о выпирающую плитку, как только они вышли на улицу. — А нам вообще куда надо? К оккультистам или в церковь? – поинтересовался он. — Куда-нибудь, где есть цокольный этаж, – не спеша проговорил Шура, разглядывая карты в телефоне. – Где тут компас нажать? Нас развернуло… налево. Шура был по-особенному деловой и сдержанный, собственноручно выкрутивший этот тумблер на утренней настройке. В чёрных авиаторах он проверял дорогу, чтобы не попасть под машину, крутил головой на каждом повороте и прикладывал большой палец к уголку приоткрытого рта, когда не мог определить путь. На эти ритуалы тратилась вся суетливость. Лёва это видел, и тем приятнее ему было донимать Шуру расспросами. — А вот то, что ты вчера говорил про Лагутенко… Что значит «он из своих»? — Из адских. Не демон, конечно, но рептилоид. Он мне рассказывал, что такой от рождения, без инициации, посвящений и всего, то есть скорее он чужой для людей, чем для тех, кто с тёмной стороны. — Рептилоид, в смысле ящерица? – уточнил Лёва. — Не – мурена. — По-моему, это рыба, Шур. — Одна херня. Когда он мне рассказал, то я сначала подумал, что он зверь в человеческом теле, но он объяснил, что всегда ходил человеком, просто вылез из воды… Не знаю, мне кажется, ему это идёт: морская змея, раздвоенный язык, двойная челюсть… — А со стороны света тогда кто? — БГ. — А он кто? — Ну, переверни. — ГБ, – Лёва нахмурился. – Хуйня какая-то. Госбезопасность, что ли? — Господь Бог! – возмутился Шура такой интонацией, будто при нём только что перепутали джаз и фьюжн. — В «Ассе» не напиздели, да? – усмехнулся Лёва, немного подумав. — Только чуть-чуть. Шли долго, поэтому Шура – это ему не сложно – успел устать и всё чаще грозился вызвать такси. Первое здание, в которое он метил, им по какой-то причине не подошло, но для курилки сгодилось, а за сигаретным дымом Лёва узнал, что договор с дьяволом заключался на двадцать лет. — То есть ты знал, что всё наебнётся? – спросил он. — Я знал, что будет кризис, но не знал какой. Когда «Никому не верю» в топы вылетела, вообще думал, что обойдётся. Это было уже за пределами контракта: он кончился в середине того января. — Так что мы паримся, – вдруг озарило Лёву, – если срок истёк, то делаем, что хотим. Шура только выдохнул дым. — Нить в полотне, помнишь? Её уже нельзя достать оттуда. Удача кончилась, но песня должна остаться в Мироздании, поэтому нужно продолжать соблюдать договор. — Заебись… – Лёва затянулся, словно пытаясь распробовать что-то новое в своём табаке. – Условия – говно, тебе не кажется? — В тридцать казалось нормальным, – стряхнул Шура пепел и, в лучших традициях здорового образа жизни, снова отправился в путь. Можно быть у города за пазухой или блистать в его сияющей парадной брошке, они же шагали по заднему карману его брюк. Тому самому, куда скидывают крошки, запихивают мусор, фантики, чеки и остатки кетчупа с грязных пальцев. — Спасибо за метафору, что жизнь в гетто – это ад, – не удержался Лёва, смотря на финальную точку маршрута. — Всегда пожалуйста, – улыбнулся Шурик и тоже огляделся. Бетон, асфальт, цемент, кирпич и стекло – вот и всё, что их окружало. Причём стекло было в нескольких ипостасях сразу: битое зелёное на земле, грязное в окнах и тонированное в нескольких припаркованных поблизости автомобилях. Они стояли, словно брошенные, вкривь и вкось разбросанные по улице. Через узкую дорожку от них громоздился, втиснутый между другими домами, восьмиэтажный бизнес-центр, тусклый и потёртый, как донышко чашки Петри, которую уже много раз использовали повторно. Он, казалось, совсем не стеснялся своей блёклости и демонстрировал миру плесневелые пятна и штукатурные отслойки. Он искал друзей пёстрыми манящими плакатами в окнах: «Подземная парковка по сниженной цене!». Машины рядом не интересовались. — Нам туда, – Шура кивком указал на здание. Вращающаяся дверь на входе работала, как оказалось, не от электрической силы, а от человеческой. Пришлось немного потолкать. — Ты когда первый раз у нему шёл, тоже так далеко тащился? В Италию? – спросил Лёва. — Нет конечно, он ж не тут работает. Это будет что-то вроде портала… Лёвчик, я это делал только один раз, я сейчас не в настрое всё рассказывать, – Шура, деловой-деловой, вызвал лифт. Двери открылись медленно, словно всю жизнь мечтали быть театральной кулисой, сохраняющей интригу. Сам лифт дребезжал как продуктовая тележка, пережившая три угона и пять ящиков пива разом. — Даже зеркала нет, – возмутился Лёва, упираясь взглядом в серую краску и рифлёный алюминий. – А если у меня клаустрофобия, например? — Значит, глаза закроешь. Разумеется, Лёва не послушался. Уже повеселел, осмелел, совсем отошёл от утреннего скованного состояния и подпоясывался тем ремнём, что ещё час назад связывал ему руки и ноги. — Могли бы и пешком добраться, – заметил он, когда двери открылись на втором этаже. — Выходить будем, только когда я скажу, – невпопад ответил Шурик и опять потянулся к кнопкам управления. Было видно, что он сосредоточен, чтобы всё сделать правильно. Двери снова открыли на первом и снова на втором. Затем Шура с Лёвой доехали аж до самого верхнего этажа. Везде было одинаково: серо-синие полы соревновались со стенами в невзрачности, гудела вентиляция, мигали электронные часы. На пятом этаже, куда лифт отвёз ребят после восьмого, из серости выбивалась жёлтая табличка о скользких полах. Там же встретилась и идущая по коридору женщина. Видимо, люди здесь всё-таки работали. — Знаешь, мне кажется, я уже в аду с дьяволом, – игриво протянул Лёва, когда они спустили на нулевой этаж – ещё не подземная парковка, но уже и не то место, где они толкали дверь. – Заперт с тобой в трёх квадратных метрах без возможности вырваться. Ты мой персональный демон, признавайся. И он потянулся к Шурику, чтобы нащупать под волосами рожки и разгладить на лбу морщинку, залёгшую между бровей. У Лёвы было понимание, что они сейчас идут к Дьяволу. Но клубилось оно на задворках сознания, там, где обычно разгружают поставки, выбрасывают мусор и не делают ремонт. Он идёт к Дьяволу – это в момент стало выглядеть мелочью. Он идёт с Шуриком. Шура на чужие приставания только отмахнулся и послал подальше, хотя внутренне, конечно, просиял и не сумел этого скрыть. Лифт поднял их на шестой этаж, двери открылись. Ни серо-синих стен, ни вентиляции, только незнакомый новый коридор, узкий: в ширину лифта, светлый и сухой, с зелёным линолеумом. Больше всего на свете место напоминало офис, и по потолку текла вереница вытянутых, как Лёвины сигаретные пачки, люминесцентных ламп. Они призывно мигали из-за решёток, словно маяки. — Добро пожаловать ад, – театрально представил Шура, снял очки и повесил на ворот. — Я думал… а как же девять кругов и все дела? Шура посмотрел на Лёву как на самого замечательного идиота. — Данте в каком веке жил? — В пятнадцатом вроде. — Как думаешь, дорогой, успели они сделать ремонт за шестьсот лет, или как? — Ну я б, может, и не успел, – сказал Лёва, и лифт от долго бездействия начал закрываться. Шура нажал «стоп». — Всё, пойдём. — Если ты в пекло – я за тобой, – не удержался Лёва. Они шагнули. Не успели пройти и метра, как Лёва остановился, зашипел, стиснул зубы и полез растопыренной ладонью, пытаясь через спину стянуть с себя футболку. — Что такое? Лёвчик, что случилось? – с тех пор как Шура снял очки, снова можно было наблюдать его глаза. Сейчас – испуганные и взволнованные. — Жжёт что-то… как медуза…– Лёва уже оголил спину, Шура оббежал его. — А-а-а, Илья предупреждал, да. Это всё твои крылья, – он погладил татуировку, словно это могло помочь. – Они у тебя ангельские и реагируют на всё демоническое… Илья говорил, это не только в аду может быть… если в обычной жизни с дьяволом столкнёшься… У тебя на сцене вчера болели? — Да, – ответил Лёва, припоминания, когда ещё за последние дни у него жгло, кололо или щипало спину. — Хорошо, так… не переживай, – успокаивающе сказал Шура. – Я забыл совсем. Лагута говорил, что надо крестики снимать и вообще все религиозные атрибуты, когда в ад идёшь. А то… божественное и демоническое… как вода с натрием… начинают сразу реагировать на друг друга, гореть, шипеть… — Я химию прогуливал, – оборвал Лёва, жмурясь. – Делать-то что? Кожу снимать? И Шура объяснил, что для уменьшения боли надо постараться думать о крыльях не как об ангельских, а как о птичьих: «Ад воспримет их так же, как и ты». И хоть совет и помог, Лёва всё равно ещё долго спорил и ругался, утверждая, что все демоны – когда-то павшие ангелы, и что это всё не имеет смысла. Шура его успокаивал, говорил, что всё не совсем так, как в Библии, что Священное Писание ошибается, и что сколько он ни спрашивал, никто так и не рассказал ему, как устроена эта часть мира.