мерзость

Йоханан думает, что они с Хейнриксом могли бы подружиться… ну, ладно — хотя бы поладить. Они оба ценят порядок и строгие правила, которые контролируют безумную шайку команды, с которой им приходится работать, оба немного молчаливы, оба воспитаны Империей. С псайкерами та обходится гораздо суровее, чем с мелкими аристократами, но Йоханан считает, что отчасти может понять, потому как всякое видел в армии. У них в позвоночниках золотые иглы Империи, которые просто не позволяют согнуться. Беда только в том, что Хейнрикс даже не помышляет о том, чтобы их выдернуть. — Ему это нравится, — мурлычет Маражай. — Он недостаточно силен, чтобы сам устанавливать границы, поэтому ему нужно чему-то служить — его дражайшей Инквизиции, их высоким целям. Какая глупость. И это я еще здесь мерзость! Он сам отдал свою жизнь в услужение, а значит, его воля ничего не стоит… — Не думаю, что у него был выбор, чему служить. Возможно, Йоханан смог бы подружиться с ним. Возможно, даже убедил бы посмотреть на Инквизицию другими глазами. Иногда ему кажется, что все дело, все причины недоверия в Маражае; в том, с каким отвращением на него смотрит Хейнрикс, когда Йоханан протягивает Маражаю руку на арене Коморры, когда он приводить опального ксеноса на свой корабль, когда всей команде становится очевидно, что Маражай не обсуждает с Лорд-капитаном тактику нападения на обнаглевших друкарских рейдеров в Просторе — поскольку Маражай, не ведая смущения, присущего людям, щеголяет ошейником из красно-сизых отметин на шее. В общем, есть, отчего прийти в ужас честному служителю Инквизиции. Маражай хорошо служит, хорошо дерется, в его руке славно порхает нож, когда приходится кого-то пытать, и любой зрячий может увидеть, насколько они с Хейнриксом похожи методами. Цель оправдывает средства. Только друкари ничуть не волнует такой подход, а у инквизитора еще остаются сомнения, тени совести, которые иногда расцветают, как варповые помехи. Их обоих оскорбляют такие сравнения, и Йоханан предпочитает держать размышления при себе. — Лорд-капитан! Он встречается взглядом с обеспокоенным Хейнриксом, когда следует по мостику к своей каюте, в висках стучит боль, слишком много забот, слишком страшно продвигаться вперед, не зная, куда же их забросило вслед за Калькасаром, и Йоханан понимает, что каждый варп-прыжок может стать для них последним. Он может полагаться только на талант Кассии и на Идиру, но ее видения пестрят самыми разными цветами и не дают точных ответов, и от этого — от того, что последнее слово все же за ним — хочется застрелиться вдвойне сильнее. — Что такое, Хейнрикс, Маражай снова делает неприличные предположения? Честное слово, однажды я запру вас в одной каюте, и мне не важно, переубиваете вы друг друга или подружитесь, — раздраженно бросает Йоханан. — Прошу прощения. Ужасный день. Много ужасных дней, на самом деле. — Я… понимаю, — тускло улыбается Хейринкс. Его глаза всегда казались слишком темными, напоминающими о пустоте космоса. — Я лишь хотел поговорить… сам не знаю, о чем. Колебания для инквизитора — это что-то новенькое, но Йоханан кивает. Хейнриксу пришлось избавиться от той еретички, Эмелины. Тогда это казалось правильным, но теперь святость Инквизиции, как позолота, осыпается на глазах. Калькасар действует не в интересах Империума, а в своих собственных, эти места полны артефактов, которые стоило бы уничтожить, но все они понимают, что Калькасар не станет это делать… Взмахнув рукой, Йоханан зовет инквизитора за собой в каюту Лорд-капитана. Хейнрикс редко здесь появляется, предпочитает докладывать на мостике, если есть какое-то дело; это, верно, из-за нежелания влезть в личное пространство. Личное только помешает работе Инквизиции, но Йоханан знает, что Хейнрикс слишком увяз в этом, один из первых, кто появился в его свите. Легко думать о том, что вокруг слишком много еретиков и просто предателей, но стоит поразмышлять: если они пробрались в Инквизицию так глубоко, может, дело не в подлости отдельно взятых лиц?.. Но Йоханан предпочитает не высказываться первым, потому что у Хейнрикса клинок на поясе, а ему дорога голова. Хочется сохранить ее на месте. Оказавшись в каюте, Йоханан делает несколько шагов, пока не замечает снующих слуг, шорох воды… Маражай в купальне. Личной купальни в его каюте нет, поэтому друкари является развлекаться в личные покои Вольного Торговца. В этот раз в ванне нет такой уж нужды: у некронов, с которыми они столкнулись, нет крови, которой Маражай любит омыться в бою (а потом Йоханану приходится полоскать его волосы, вытряхивая ошметки плоти и мозгов). Хейнрикс отступает на несколько шагов. — Он желает присоединиться? — усмехается Маражай. Он тоже устал, если вообще друкари способны утомиться, но последние дни всем им даются нелегко. Теперь в глазах вспыхивают жадные, любопытные искры. Судя по выражению лица, Хейнрикс желает сбежать хотя бы куда-то — даже в открытый космос. — Развлекайся, — отмахивается Йоханан. — Мы поговорим. Ван Калокс, надеюсь, тебя не смущает?.. Пройдем к столу, у меня есть рекаф. Инквизитор умеет работать в любой ситуации, даже если вокруг творится нечто… странное. Слава Императору, не еретическое, просто Маражай не отпускает их взглядом, пока они не скрываются из виду. Сев на подставленный к столу стул, Хейнрикс успокаивается, его голос звучит почти ровно, несмотря на сомнения, которые его терзают. Рассказывает про Калькасара, в которого прежде верил, в Инквизицию, целям которой хотел служить. Это как тогда, когда Йоханану дробили колено, и никто ему не помог, никто даже не стал платить выкуп, потому что пленные — слабые — Империи не нужны, и ему пришлось бежать… Он потягивает рекаф, густой и горячий, и думает, что почти завидует Хейнриксу. Для него это осознание куда легче, по крайней мере, обойдется без шрамов — только душевных. — На этом корабле мы всегда найдем применение многочисленным талантам инквизитора, — подсказывает Йоханан. — Я не предлагаю покровительство кому попало, и… Что? Хейнрикс тщетно пытается овладеть лицом и уставиться в чашку. Молчит, нахмурившись. Повернув голову, Йоханан видит Маражая — заскучал в купальне, не иначе. Зрелище… можно сказать, привычное, но сейчас заново бьет осознание: Маражай, обнаженный, только белая кожа, грубые шрамы, блеск пирсинга, отметина клейма, в котором угадывается символ фон Валанциусов. Он останавливается, небрежно облокачивается на кресло Йоханана. Тянется за его белой чашкой, запястье такое тонкое и хрупкое, что кажется, его запросто можно переломить. Паучьи пальцы. «Неплохо», — снисходительно выдыхает Маражай, отпив немного, облизывается, хотя Йоханан уверен, что друкари ненавидит рекаф и предпочитает что покрепче. Пробормотав несколько извинений, Хейнрикс кивает Лорд-капитану — дает ему понять, что предложение услышано и будет обдумано, он знает, что на этом корабле в безопасности, и служить чему-то столь… понятному в новинку для Хейнрикса, но он, кажется, в поисках какой-то надежной идеи, теперь, когда авторитет Инквизиции рушится у него на глазах. Уходя, Хейнрикс смотрит куда-то в пол. Когда рев лифта возносится выше, Йоханан отставляет чашку и быстрым движением хватает Маражая за влажные волосы, дергая к себе. — Ты хуже дикого фелида, — рычит он сквозь зубы. — Даже тех можно выдрессировать. Маражай движется навстречу, приникает ближе, белая кожа кажется до странности нежной на фоне строгого камзола из черной жесткой ткани. Маражай не вырывается — напротив, ему явно нравится, как пальцы впиваются в волосы. Хейнрикс единственный, которого Маражай так задевает, над кем издевается с удовольствием, поддевает и словами, и случайными прикосновениями, и теперь — выставленной напоказ похотью. Инквизитор раздражает его своей правильностью, которую легко спутать с надменной святостью, но для Маражая сомнения, которые пляшут там, под коркой соблюдаемых правил, как тени рыб подо льдом, особенно заманчивы. Ревность свивается клубком. Они с Хейнриксом похожи, и это особенно бросается в глаза, когда Маражай появляется рядом, только… инквизитор ни за что не поддастся, слишком он упрям и самодостаточен, если даже сейчас он не воет от ужаса, понимая, что большая часть его службы была ложью. А вот Йоханан поддается порочности. Но в этот раз отпускает друкари. — Поздравляю, теперь Хейнриксу хочется провалиться сквозь палубу, — смеется он, расслабленно рассматривая Маражая. Всякое отсутствие стыда приятно, когда они наедине, когда даже слуги решают, что безопаснее будет оказаться подальше. Красиво — Йоханан очерчивает пальцами узоры шрамов на боку. — Не боишься однажды доиграться? — Я не боюсь ван Калокса. — Как знаешь, — хмыкает Йоханан. — Тогда я не стану вмешиваться, если он решит отрубить голову чудовищу. — Или справиться с ним иными способами… — Ты ведь знаешь, что я на это не поведусь. Маражай растягивает губы в улыбке. На Маражая невозможно не купиться — эта опасная, дикая красота; даже обнаженный, он не кажется беззащитным. Йоханан знает, что друкари считают моногамию бесполезной концепцией, но Маражай умен — он уже понял, что должен вести себя по правилам Вольного Торговца, если хочет сохранить положение. Беспокоиться не о чем, но хочется снова пройтись ножом по поджившему клейму, просто чтобы напомнить, что он не смеет принадлежать никому больше. — Купальни, думаю, еще не остыли… — вздыхает Йоханан; у него все еще болит голова после долгого дня. — И Хейнрикс далеко не ушел… — Никаких инквизиторов в моей купальне! Маражай смеется — хрипло, отчаянно, красиво. Издевается. Ну и пожалуйста; в конце концов, Хейнрикс сбежит, а Маражай останется на его столе.