Нежность

В этом мире жестоком, где нежность как слабость

Где, чтобы выжить, ты вынужден биться

Я набралась неслыханной наглости

Я позволила себе влюбиться

      Классная руководительница всегда позволяла Ане уходить пораньше. Каждый вторник и четверг, когда учебный день заканчивался алгеброй или геометрией, Татьяна Евгеньевна, однажды выслушав Анины жалобы, стала выпускать ее из класса на пять минут раньше, чем остальных. И Аня, успешно преодолевая пустые школьные коридоры, спешила в раздевалку, чтобы успеть выскользнуть из школы раньше, чем прозвенит звонок. Почему-то Татьяне Евгеньевне легче было два раза в неделю позволять ученице уходить раньше, чем раз и навсегда решить проблему с буллингом. Она не лезла в перепалки своих учеников, почти всегда игнорируя чужие жалобы, даже не удосуживаясь набрать родителям «трудных» детей. И даже Аня, получившая бонус в виде учительского уважения за отличную учебу, не сразу смогла до нее достучаться: только спустя полгода вечных «ты не обращай внимания, они не получат реакции и перестанут. Вы же взрослые, сами все можете решить» классная руководительница сдалась и стала выписывать Антоновой — а вместе с ней и однокласснику Гоше Петрищеву, который был слишком уж пугливым, чтобы подходить самостоятельно — пропуски.       Им обоим не повезло на десятом году обучения перейти в новый класс и попасть под горячую руку несправедливых подростков. Новеньких не любили нигде, новеньких-отличников не любили сильнее, а новеньких-отличников-учительских-детей ненавидели. Гоше не повезло попасть по всем трем пунктам, но и в школе он появлялся редко: видно, мать его жалела и внедряла достаточное количество знаний дома. Почему только не перевела в другую школу — непонятно.       Ане иногда казалось, что она утрирует. Ну правда, класс их был небольшим: в десятый пошли немногие, и из тридцати бывших учеников осталась лишь треть. Вычесть Аню с Гошей и четверых, никогда не влипающих в перепалки, но и помогать не спешащих, так и остается лишь квартет из тех самых «задир». Да и задирами Аня не могла их назвать, ведь даже не били их никогда: где-то будто бы случайно толкнули в сугроб, с противным смехом в унисон проходя мимо, где-то стащили рюкзак и бросили за диваном на другом конце школы, где-то закрыли в туалете. Но никогда не позволяли себе на самом деле налетать с кулаками. Хотя было бы странно: как будто подобные устои были свойственны этим глупым американским фильмам про старшую школу, где шестнадцатилетних подростков играли тридцатилетние актеры.       На самом деле, первое время жить Ане давали спокойно. Более того, нервно стоя на линейке первого сентября в самом краю скучившегося класса на большом футбольном поле, Антонова успела словить аж три комплимента и непринужденно поболтать с Настей Мадышевой. Разговор этот, правда, получился весьма странным, потому что такая отличающаяся от самой Ани девушка — с небрежным рыжим хвостом, дерзко накрашенными глазами, кольцом в носу, плюющая на «белый верх, черный низ», — вряд ли могла бы найти хоть какие-то общие темы. Аня, конечно, не судит по внешности, пусть и такой цепляющей, выделяющейся из серой массы, но здесь не прогадала: Настя подопрашивала ее несколько минут, разузнала, что парня у новоиспеченной одноклассницы нет, и что учится она на отлично, и отстала с расспросами, отходя в сторону еще трех человек.       Антонова тогда впервые их видела: дерзкую Настю, стоящую в самом центре их компании, — видимо, главная у них, пример для подражания, — Олю со своими явно искусственно накрученными кудрями, нелепо пытающуюся скопировать Настину уверенность, молчаливую Ксюшу, засунувшую руки — Аня потом узнала, что девушка предпочитает очень длинные и яркие ногти, противоречащие школьным правилам, — в карманы легкой ветровки и хмуро наблюдающую за чужим разговором, и, совершенно неожиданно, гопноватого на вид Сему, который хоть и выглядел угрожающе, на деле же оказался совершенно никаким. Непонятно вообще, по какому принципу Настя выбрала его себе в парни. По силе, что ли? Сема всегда держался в стороне, Аню с Гошей ни разу и пальцем не тронул, ходил тенью и разве что угрожал кулаками тем, кто рисковал придраться к их небольшой компании.       За те полтора месяца, когда подростки не были связанны между собой безосновательным буллингом, Аня успела понять, что дружбы-то у них никакой и не было. Не то чтобы она часто обращала на них внимание, но пренебрежение со стороны Насти можно было заметить, даже ни разу не общаясь ни с одним из них. За спиной они друг друга ненавидели так же сильно, как, наверное, ненавидели саму Аню. Рано или поздно их сомнительное общество наверняка перестало бы существовать, если бы кто-то из них вдруг не нарыл Инстаграмм Антоновой и не поделился бы с остальными ее компрометирующими фотографиями. На деле ничего специфичного на них не было, если не учитывать совсем старый пост, на котором Аня, сидя на коленях в легком белом сарафане посреди пустынного поля и колосков пшеницы, принимала из рук кудрявой брюнетки аккуратный венок из одуванчиков. Да и на такой фотографии, если не задумываться, любой человек увидел бы лучших подруг. Но Аня имела неосторожность выкладывать в профиль всю свою душу, а потому среди пейзажей закатов и рассветов примостились три фотографии: на одной — прицепленный к серому рюкзаку радужный значок с известным «love is love», на другой — худое запястье с обвязанным вокруг радужным ремнем-браслетом, а на третьей — расписанная самой Аней джинсовая куртка, с карманом на груди, выкрашенным полосками акрила в цвет радуги.       Такие фотографии, конечно, не могли пройти мимо чужого внимания, и тогда-то ей первый раз предъявили. Было очень странно — и страшно, конечно же, — оказаться в кабинке подпираемого снаружи женского туалета и выслушивать за «неподобающие посты», ведь Аня никогда бы не подумала, что подобное поведение и правда существует. Без оскорблений, конечно, тоже не обошлось, и Антонова определенно пополнила свой словарный запас парой очень уж противных обзывательств. Она, если честно, даже и не пыталась за себя постоять. Аня никогда не была человеком, способным полезть в драку, а вразумить что-то подобным личностям — дело гиблое: они, конечно, и слушать не станут. Постоянно бегать и бояться из-за, по факту, ничего Ане тоже совершенно не нравилось, но пойти против она пока не решалась.

***

      Аня пробивала на кассе самообслуживания в «Пятерочке» булку с творогом и персиковый сок за одиннадцать рублей — он отдает дешевой бумажной упаковкой во рту, но обычному школьнику не привыкать. Она вынула из кармана синей куртки карту и только хотела приложить к терминалу, как экран завис, не давая оплатить покупку. Постояв несколько секунд, оглядываясь по сторонам, тщетно ожидая, что касса заработает самостоятельно, Аня все-таки позвала работника, который, правда, ничего и не сделал — только отправил Антонову к обычной кассе и удалился обратно вглубь магазина. А Аня, недовольно вздохнув, подтянула лямку черного рюкзака на плече и все же направилась к внушительной очереди. Только подойдя к самому ее концу, невольно замерла, глядя вперед: перед лицом мелькнули завязанные черной резинкой в высокий хвост рыжие волосы. Но даже если их и можно было с кем-то спутать, то, когда девушка спереди обернулась, веснушчатые скулы и карие глаза не оставили никаких сомнений.       Аня нахмурилась, ожидая получить в лицо несколько грубых усмешек, но Настя лишь безэмоционально оглядела ее с ног до головы, заострила внимание на рюкзаке с множеством значков и отвернулась, не сказав ни слова. Через пару секунд, когда очередь подвинулась, она снова обернулась, ткнула пальцем в небольшой акриловый значок с синеволосой чиби-Митой в кепочке и, устремив взгляд прямо Ане в глаза, спросила:       — Ты шаришь? — по ее лицу и интонации сложно было понять, что она думает об этом. Сказать правду или…       — Да, шарю, — не ожидавшая такого простого вопроса Аня едва не запнулась, устремляя на одноклассницу удивленный взгляд.       Настя в ответ лишь промычала что-то удовлетворительное и вернулась к кассе, так и оставив Аню ошарашено пялиться в ее макушку.       Протягивая карту кассиру, Антонова ясно чувствовала чужой взгляд на своей спине и едва не молилась, чтобы все это было простой паранойей, и Настя не поджидала ее у выхода. Ничего хорошего она ей никогда не сулила. Но удача, как обычно, была не на ее стороне: когда она подхватила с ленты булку и сок, сразу закидывая их в рюкзак, и обернулась, намереваясь спешно пройти мимо, одноклассница стояла прямо у дверей, сунув руки в карманы, и внимательно за ней наблюдала. Аня тревожно сглотнула, но другого варианта у нее не было — она устремилась к выходу. И тут Настя снова удивила ее: прямо перед лицом дернула ручку на себя, благосклонно пропуская Антонову вперед. Что-то здесь не так. Аня с сомнением ее оглядела, совершенно не понимая, чем заслужила такое подозрительно адекватное отношение.       До школы возвращались молча, шагая чуть ли не нога в ногу. Настя задумчиво вглядывалась в асфальт, пиная грязной кроссовкой завязающий в противной ноябрьской слякоти камешек. Аня изредка внимательно на нее поглядывала, пару раз сталкиваясь с ответным взором и сразу то ли смущенно, то ли испуганно отводя глаза. Странно все это. Но она не решалась начать диалог первой и все-таки спросить, зачем Настя всю дорогу идет рядом. На входе в здание одноклассница вновь придержала перед Аней массивную дверь и терпеливо дождалась, пока она сменит обувь. Сама Настя сменку не носила, за что ежедневно получала нагоняй от всех, кого только можно было встретить, но и на укоры учителей внимания она не обращала. Пока поднимались по лестнице, Аня неспокойно теребила полы белой не заправленной в юбку рубашки, думая, стоит ли ей задавать мучающий вопрос или лучше промолчать, лишний раз не подставляясь под «удар».       — А ты… чего вообще… со мной? — все-таки нерешительно начала она, не зная, какие подобрать слова, косясь на попутчицу, когда три лестничных пролета были преодолены, и девушки вышли на нужном этаже, направляясь по коридору к кабинету химии.       — Да я подумала тут, а что мы как дети, правда? Взъелись ни за что… Ты это, прости нас, окей? — Настя будто и ждала, чтобы ее спросили: быстро-быстро затараторила, словно сама нервничала — ага, конечно. — Мир, договорились? — и, не дождавшись ответной реакции, положила свою неожиданно ледяную ладонь Ане на плечо.       Антонова печально посмотрела на чужой маникюр. Не может ведь все быть так просто: после всего, что они сделали, просто… подумали? Да конечно. В этом точно был какой-то подвох, на разгадку которого у Ани не было много времени. Она, не обращая внимания на чужой внимательный взор, устремила взгляд в серый липкий пол под ногами и улыбнулась краешком губы: в эту сказку так хотелось поверить.       Аня ничего не ответила.       — Ты, в общем, выходи завтра погулять. Поболтаем, познакомимся. Ты химию делала, кстати? — так же неожиданно она сменила тему, убирая с чужого плеча ладонь, напоследок несильно сжав его.

***

       Настя задумчиво шагала по припорошенной снегом дороге, наступая на хрустящие разваливающиеся снежно-ледяные комья. Обычно кроссовки промокали еще на первых пяти метрах от школы, но сегодня по прежнему оставались неожиданно сухими. Методично падающие снежинки опускались на рыжую макушку и таяли, оставляя неприятные капли. Где-то вдали просигналила машина, но погруженной в свои мысли Мадышевой было не до того. Она думала о том, как же все-таки подступиться к ней. К Ане.       В первый класс Настя пошла в совершенно обычную ижевскую государственную школу, состоящую из трех небольших этажей, покрытую обваливающейся от времени краской и наполненную в лучшем случае безразличными учителями и детьми. В худшем же тебе несчастливилось стать объектом для насмешек не только со стороны одноклассников, но и со стороны учителей.       Теплый, еще совсем летний ветерок слегка развивает темно-синюю юбку с белой кружевной полоской, теребит заправленную голубую рубашку с длинным рукавом. Семилетняя Настя неспешно идет по сухому бордюру, переставляя ноги одну за другой, стараясь не грохнуться на рюкзак и не выронить из рук небольшой букет белых ромашек, нарванный с соседской клумбы. Она остановилась здесь всего на пару минут, чтобы успокоить трясущиеся коленки: сегодня первое сентября, и Насте предстоит первый день в первом классе. Утром она проснулась на час раньше, чем родители, и нетерпеливо скакала по квартире, жаря себе омлет и параллельно одеваясь. Теперь она уверенно шагает по тротуару, вместе с толпой проходит через серую калитку, заходит в здание, по музыке находит актовый зал, где школьники собираются на линейку. Здесь она, на самом деле, уже была: благодаря старшекласснику Паше с ее двора, который периодически следил за ней во время прогулок, ей выпала честь давать первый звонок — сидя на плече того же Паши, размахивать колокольчиком, пока ее несут по периметру зала.       Так она и делает: спустя несколько мотивационных речей директрисы оказывается вытянутой из сгрудившегося собственного новоиспеченного класса Пашей. Они вместе подходят к директрисе, и Настя берет из ее рук позолоченный колокольчик — такие лежат в каждом кабинете. Крепко держится одной рукой за чужое плечо, пока второй сильно-сильно трясет в разные стороны, объявляя новый учебный год.       Воодушевленно идет домой после целого урока со знакомством с классом, пока не начинает слышать сзади знакомые голоса — это ее новые одноклассники, Настя уже успела их запомнить. Она с улыбкой оборачивается назад, думая присоединиться к компании из пяти человек, но тут же оказывается оттолкнутой в сторону. Настя не удерживается на месте и падает прямо в из ниоткуда взявшуюся лужу, больно ударяясь коленкой и пачкая белые колготы с юбкой в грязи.       — Еще и с веснушками… — слышит она насмешливый голос от как ни в чем не бывало удаляющейся компании. Это Амир, зеленоглазый высоченный мальчик, самый старший из их класса, у которого проблемы с произношением шипящих звуков.       Рука сама собой дергается к лицу, проводя грязным пальцем по скуле. Будто Настя надеется увидеть на пальце рыжий след от, как говорил Паша, «поцелуя солнца», но только размазывает серую воду по щекам.       «Они ведь просто не заметили меня, да? А если бы заметили, то обязательно подошли бы помочь. А веснушки — это он вообще не про меня» — думает Настя, чувствуя влагу на щеках — и не понятно, лужа это или слезы.       «Они ведь просто не заметили меня, да?», но уже через неделю она в слезах сидит на грязном полу женского туалета с рассыпанными вокруг рыжими прядями: заплетенные в два хвоста волосы безбожно покромсаны канцелярскими ножницами. Амиру с его приспешниками из трех девочек и одного пацана чем-то очень не понравились ее «рыжие патлы», и Алена по Амировой указке подпортила ей прическу. Этим же вечером, вернувшись из школы, Настя, стоя перед зеркалом над раковиной, гневно, но решительно рассматривая свое отражение, отрезает себе кривое каре под невозмутимый мамин взгляд из дверного проема — когда она услышала про Амира и его компашку, ответила лишь привычное: «Ты должна сама уметь справляться с проблемами» — и не стала перечить новому внешнему виду.       Спустя год Настины родители переехали в Москву, вместе с квартирой оставляя в родном Ижевске веселую и обнадеженную Настю. Она навсегда усвоила: либо бьешь ты, либо бьют тебя, и по-другому быть не может. А потому в новом городе, только-только придя в новый класс, начала выстраивать свои собственные порядки. Ни с Олей, ни с Ксюша они подругами никогда не были, оставаясь по парам всегда обсуждали третью, а за глаза ненавидели каждую по отдельности, а Сема у них появился вообще совершенно случайно: притерся к их компании, однажды в девятом классе принес Насте на восьмое марта красную розу в целлофане, и они безмолвно признали себя парой. На деле же никто никого не любил: Сема был скучным, ничего из себя не представляющим парнем, который только и умел кулаками размахивать, а Настя едва ли хоть раз уличала себя во влюбленности.       Аня с Гошей, так внезапно пришедшие к ним в десятый класс, подрывая привычный строй, сильно подбешивали Настю. Оба были зубрилами и любимчиками учителей, стали «примером для подражания», с каждым днем зарабатывая все больше уважения в глазах учителей и все больше презрения в глазах Насти. Она никогда не была любимицей, никогда не училась на «отлично», никогда не понимала физику, никогда-никогда-никогда. И, конечно, она завидовала. А потом, когда узнала, что за Аниной скромностью и застенчивостью скрывалась извращенная, больная любовь к девушкам, нашла в этом для себя оправданную причину для вымещения своей зависти. Только легче почему-то не стало.       — Смешно же будет, - сказала тогда Оля, поддерживая Ксюшину идею. — Ладно тебе, Насть, не будь душнилой.       Но Насте вдруг совершенно неожиданно показалось, что весело не будет.       Плана у них не было: девочки предложили новый «безобидный» способ поиздеваться над одноклассницей, всучили его Насте и оставили все на нее. Втереться в доверие после всего того, что они творили с ней эти полгода, казалось непосильной задачей, а влюбить в себя — и того невозможнее. Да и вообще, что за идея-то такая глупая? Бред какой-то, и как им такое в голову пришло…

***

      Аня выходила из подъезда придерживая соседке массивную железную дверь, оглядывая двор, в котором ее уже должна была ждать Настя. Наступил холодный март, принося с собой постоянные ливни и тухлый запах тающего снега. А вместе с этим еще и заледенелые дороги — снег не успевал таять, как снова замерзал, превращая тротуары в натуральный каток. Не дай бог поскользнуться на таком — грохнешься в заледенелый снег и заработаешь парочку ушибов. В спину Ане прилетел твердый ком снега, рушась и сразу разлетаясь льдинками по лестнице. Аня обернулась, едва не встречая лицом очередной снежок. С недовольным «эй!» она сама зачерпнула снега из клумбы и, даже не потрудившись сформировать шар, бросила его наугад. В цель — Настю, — конечно не попала.       — Да все, сдаюсь, иди сюда уже, — засмеялась Настя, потрясывая замерзшей голой рукой.       Аня поспешила к стоящей в стороне девушке, тут же приветственно хлопая рукой о чужую — все еще очень холодную.       Все шло не по плану. Вернее, нет, подружиться им, кончено, удалось, и все было бы хорошо, если бы уже спустя два месяца близкого знакомства Настя не начала понимать, что больше никакой ненависти у нее нет. Аня больше не вызывала зависть с каждой своей пятеркой и каждой Настиной двойкой, не вынуждала со злостью сжимать кулаки при одном только взгляде взгляде. Настя привязалась, и ничего не могла поделать с собственным сердцем, при каждой встрече заходящимся в судорожных, явно ускоренных стуках. Ничего не могла поделать с пальцами, норовящими при слишком коротком расстоянии ухватиться за недавно окрашенную в нежно-розовый прядь волос или коснуться покрытой румянцем щеки. Ничего не могла поделать с направленным только на нее, Аню, взглядом. Ничего. Девушка заполонила все ее мысли, но теперь они крутились не вокруг мстительного плана, а вокруг странной, не понятно на что направленной надежды. Но Настя упорно отказывалась доводить мысли до конца и признаваться себе в том, что на самом деле с ней произошло.       — Чего ледяная такая? Ну-ка пойдем в квартиру, не хочу, чтобы ты заболела, — Аня ощупала чужую ладонь и, не дожидаясь реакции, потянула Настю за собой — обратно в подъезд.       В Аниной квартире Мадышева была не впервые. Девушка приводила ее сюда почти каждую пятницу после того, как предложила свою помощь с учебой. Это ей, правда, плохо помогало, потому что Настя, занятая собственными мыслями и чувствами, пропускала мимо ушей объяснение материала. Хотя она не сомневалась, что рассказывала Аня понятнее любых учителей. Настя следом за Антоновой стянула с себя жилетку, — понадеявшись на наступивший март, ошибочно решила не одеваться тепло, — стянула кроссовки с промокших ног и выровняла их на коврике. В одиночку прошла на кухню, где Аня уже поставила чайник кипятиться. Пока мыла руки в раковине, прислушивалась к копошению: она знала, что, как только зайдет в спальню, увидит на рабочем столе у кровати стеклянную вазочку с сушками и «Юбилейным», рядом коробку с вафельным шоколадным тортом и две кружки с чаем друг напротив друга. Аня каждый раз выбирала новый: то ягодный, то фруктовый, то какой-то цветочный, и Настя каждый раз с удовольствием пыталась угадать его вкус.       В комнате пахло ее духами — чем-то глубоким и цветочным. Аня начала пользоваться ими совсем недавно, но Настя уже с точностью могла сказать, что они нравились ей больше всех. Она подошла к столу, присматриваясь и принюхиваясь к розоватому кипятку. Пока Аня заправляла постель, сделала глоток и улыбнулась: такой чай был у нее самой. Она купила его, надеясь, что он будет кислить, а по итогу довольствовалась очень сладкой бурдой. У Ани он, почему-то, получился гораздо вкуснее, и бурдой его называть уж точно не хотелось.       — Вишня и малина, там про цветение что-то в названии, — торжественно объявила она усевшейся на покрывало Антоновой.       — Правильно, вишневое цветение, — Аня указала пальцем на красно-золотую упаковку пакетиков Гринфилда.       Аня потянулась за своей кружкой, обхватывая ее руками, и поднесла к губам. Настя почему-то замерла, боясь даже дышать. Совсем забывшись, она, как давно мечтала, протянула руку к чужому лицу и заправила розовую прядь за чужое ухо, тут же одергивая пальцы: зачем? Но Аня, казалось, совсем этому не удивилась. Или сделала вид, что не удивилась, невозмутимо продолжая хлебать теплый чай, после откладывая кружку и откидываясь спиной на кровать, раскидывая руки над головой. Настя, неожиданно осмелев, но не совсем осознавая суть своих действий, примостилась рядом. Выдержала три секунды неморгающего взгляда и потянулась вперед, нерешительно касаясь чужих ожидаемо мягких губ своими всего на секунду и тут же испуганно отстраняясь от Аниного лица. Она ее поцеловала. Сама. Сама сделала то, что еще четыре месяца назад считала самой страшной болезнью. И ведь страшно на самом деле было — и не только Насте: в глазах Ани плескалась целая палитра чувств и эмоций — страх, удивление, надежда, сожаление…       — Насть… — Аня, все так же внимательно смотря в карие глаза, на пробу коснулась лежащими на белом покрывале дрожащими пальцами чужих, медленно их переплетая.       И стоило Насте ощутить, как чужая рука накрыла ее собственную, делясь таким непривычным теплом, увидеть в чужих глазах все то же самое, взаимное, она вдруг подумала: «Вот они, те самые чувства: самые нежные и искренние, самые светлые и добрые, самые желанные. Взаимные. Разве могут эти чувства быть чем-то плохим? Чем-то, что осуждается и порицается. Чем-то, что она сама осуждала и порицала. Разве могут они скрывать за собой нечто ужасное, чем так любит пугать всех общество?».

Не могут. Точно не могут.