Взрослые люди

Ей снились темные теплые воды, медленно текущие куда-то за горизонт. И хотя она не могла видеть их из-за того что ее глаза были закрыты, но зато прекрасно чувствовала. И все это резко исчезло, выдернув куда-то на зыбкую грань с реальностью, когда кто-то потряс ее за плечо, а смутно-знакомый голос произнес что-то, подозрительно похожее на «родная, пора вставать». Ингрид недовольно заворчала и, намереваясь спать дальше, перевернулась на другой бок. Её потрясли ещё раз. Ингрид попробовала отмахнуться, но безуспешно. — Товарищ майор в… Остаток фразы остался неизвестным, прервавшись коротким, но характерным шипением. Ингрид поняла, что «тяжёлая артиллерия» пришлась в цель, и с довольным сопением подтянула ногу обратно, но тут мозг наконец-то начал подавать хоть какие-то признаки деятельности, и вместо погружения в темные воды она резко приняла сидячее положение, осознав три вещи: Во-первых, она сама попросила разбудить её пораньше, чтобы ненароком не проспать визит к врачу. Во-вторых, её, кажется, назвали «родная». Хотя, вряд ли. Скорее всего сон исказил речь, тем более, что сегодня впервые за много дней ей не снилось никаких кошмаров. И в-третьих, она, кажется, только что заехала Разумовскому ногой в пах. Неловко вышло. — Ты как? — поинтересовалась она, протерев слипающиеся глаза и с интересом наблюдая за миллиардером, сжавшимся на полу. — В порядке, — он оторвал лицо от собственных ладоней и, сделав глубокий выдох, уселся на край дивана, несколько раз моргнул и поспешно утер рукавом глаза. — Ничего страшного. Ингрид успела отметить зазубренный край одного из резцов, и этого оказалось достаточно, чтобы картина наконец сложилась полностью. Лучше бы она все-таки заехала ему в пах. — Блин, прости пожалуйста. Мысли перекинулись на имеющиеся у нее сбережения. Сколько будет стоить нарастить зуб? Тысяч пятьдесят? Сто? Главное, чтобы не больше, хотя с его социальным положением всего можно ожидать. Проклятье. — Я оплачу з… — Ладно, — он пожал плечами и улыбнулся. — Сходишь со мной в Эрмитаж на выходных, и мы в расчете. — Что? — это была не та цена, которую она ожидала. Это было… несоразмерно. Это вообще не было компенсацией. — Я… — он излишне тщательно поскреб ногтем обивку дивана. — Все равно хотел пригласить тебя… Куда нибудь. И…мне хотелось побывать с тобой там, но даже если бы я предложил, ты бы не согласилась, а… — Разумовский. — Да? — Я тебя покалечила, болван! — она заставила себя подняться, налила в чайник воды и поставила его на огонь. — Ты должен злиться! — Я не хочу злиться. Я хочу тебя. То есть, — осознав, как именно звучит сказанное, Сергей залился краской и поспешно закрыл лицо руками. — Я имел ввиду рядом. С собой. То есть… От чрезмерно сильного волнения он начал заикаться сильнее, чем обычно. Настолько сильнее, что девушка с огромным трудом разобрала сказанное. Точнее часть сказанного — на последней части сбивчивых оправданий голос изменил ему окончательно и вместо хоть сколько-то осмысленной речи из его рта вырвалась невнятная каша звуков, за которой последовал чрезмерно отрывистый вдох, больше напоминающий всхлип, окончательно подвергший девушку в состояние растерянности. — Бля, ты это… того… Спокойнее, — выдавила наконец она, испытывая потребность поддержать незадачливого оратора. — Всё нормально. — Я… — он сделал последний глубокий вдох и наконец-то смог взять себя в руки. — Н-не хочу, чтобы ты думала, что мне нужно от тебя что-то…грязное. Ты мне нужна, вся, то есть, я имел ввиду… — Я поняла, — заверила она, поспешно зажимая его рот своей ладонью. — Выдохни уже наконец. На самом деле она нихера ничего не понимала. То есть, да, формулировка получилась максимально дурацкой, но это же не повод так нервничать. А ещё из головы упорно не вылезал тот факт, что его губы то ли обветрены, то ли обкусаны и совсем не похожи на те лоснящиеся блямбы, которые она обычно видела у тех богачей, с которыми сталкивалась по работе время от времени. Он вообще на других богачей не походил. Он был… теплый. Искренний. Добрый. Совершенно не испорченный свалившимися на него состоянием и властью. А ещё он смотрел на нее широко распахнув глаза, и даже не думал оказывать сопротивление, или подать какой угодно сигнал, что ему неприятна подобная фамильярность. Ингрид вдруг почувствовала, что краснеет, и поспешно отдернула руку от его рта. Мозг машинально отмечает, что не смотря на то, что шмотки её отца, которые она предложила, когда стало понятно, что они опять засиделись почти до утра, ему откровенно велики, он совсем не выглядел нелепо. Ну, по крайней мере не так нелепо как следовало ожидать. К тому же, солнечные лучи, заливающие квартиру через тщательно отмытое тётей Леной панорамное окно, превращали его и без того яркие рыжие волосы в настоящие языки пламени. А потом он вдруг улыбнулся и майор Гром не нашла ничего лучше чем схватить первые попавшиеся шмотки и скрыться за спасительной шторкой в уборную. Потому что всего в одно, мимолётное но полноценное, гребанное мгновение до неё дошло, что она неприкрыто пялилась на Разумовского. Более того — она любовалась им. Оставалось только надеяться, что он не подумал чего-то… не того. Выяснять отношения — последнее, что ей хотелось. Конечно, он не сказал бы ничего обидного, просто мягко и постоянно извиняясь пояснил бы, что она не в его вкусе и что он никогда не давал ей поводов; но их дружба все равно дала бы трещину, а то и вовсе развалилась бы. Но с другой стороны, если подумать: с чего она вообще панику развела? Подумаешь, засмотрелась. Просто задумалась о рабочем. Она же, в конце концов, майор. Она бронепоезд с пулеметной установкой Максим, она одна из лучших в Управлении, что бы там не думал себе Стрелков. У нее два серийных убийцы, ограбление с огнестрелом и странный всплеск преступности в одном из районов. Ингрид поспешно застегивает джинсы, накидывает рубашку и, скомкав домашние вещи в руках, возвращается в комнату; обнаружив, что он тоже благоразумно использовал это время для того, чтобы переодеться. — Ты в порядке? — рыжие волосы все ещё продолжают пылать на солнце, только теперь к ним добавляется отраженный свет от белой рубашки. — Задумалась о работе, — она небрежно машет рукой и швыряет домашнюю одежду куда-то на пол. — Слушай, можно тебя попросить отследить уровень преступности по районам города? Я помню что когда-то мне что-то рассказывали про Гугл карты, но… — Без проблем, — он расправляет манжеты на рубашке и улыбается ей. — Хоть сегодня. — Замечательно, — Ингрид поставила почти полностью севший телефон на зарядку и принялась искать заготовленные для врача пятнадцать тысяч. — Я тогда заеду вечером, лады? Ну, по работе. За результатами. Обещаю не задерживать тебя надолго. — Ты ведь знаешь, что ты всегда можешь остаться на ночь, правда? Да и вообще… — Ладно, — Ингрид сунула деньги в куртку, подумав о том, что её слова действительно звучали потребительски. В других ситуациях ей было бы глубоко посрать на это, но Разумовский был ее другом, а это было совсем другое. Она совсем не хотела, чтобы он действительно начал думать, что она просто его использует. — Хотя я не думаю, что это правильно. Я все ещё болею. — Сейчас об этом уже в любом случае поздно волноваться, тебе не кажется? Это было справедливо. — А ещё я тут нашел… Ингрид поворачивается раньше, чем он успевает договорить и чувствует, как из лёгких вышибает воздух от неожиданности. Потому что в руках у рыжего гения — единственное имеющееся у нее фото со свадьбы Лисовской и Войнаровича. — Гром, ну вот ты где! — у без пяти минут Лисовского голос — громкий, счастливый, пьяный. — Ты таракан что-ли, по углам шкериться? — вторит ему супруга, в чьих зеленущих глазах пылают шальные огни. — Идём фотаться! Ингрид закатывает глаза, выползая из своего уютного «убежища» — небольшой парковой беседки, где она укрылась от слишком большого количества людей с утащенной с фуршета бутылкой белого вина, радуясь, что по крайней мере тут нет дресс-кода и ей не нужно мучиться в неудобной одежде. Она вообще сначала не думала приходить, но свадьбы в жизни полицейских встречались гораздо реже, чем похороны. К тому же, она уважала молодоженов. Ну и ещё Федор Иванович самую малость надавил, пообещав срезать премию. На улице — бабье лето. Деревья пышут золотом и багрянцем, а солнце щедро делится последним в этом году теплом. Очень кстати, учитывая что новобрачные устроили церемонию прямо на улице. Она — в красной мужской рубашке, черной плессированной юбке и военных ботинках. Он — в кроссовках, футболке с концерта Rainbow* и камуфляжных штанах. К ужасу сотрудников ЗАГСА и родни с обоих сторон. — Всем Управлением будем фотографироваться, на память! — звенит Евгения. — А то вот так стану генеральшей, покину вас, и ничего то мне от вас и не останется. — Если только Гром не станет генеральшей раньше тебя. С ее то послужным списком. — Так, Лисовской! Где поддержка от мужа, я что-то не поняла? Нет, ну ты видела? Видела? — Гром, ну скажи ты ей! — Мне вообще-то и здесь нормально было, — недовольно бурчит Ингрид, скрещивая руки на груди. Лисовские смеются и резко хватают ее за плечи с двух сторон, издав синхронное, но почему-то очень смешное «Фыр-фыр-фыр». — Паяцы. …Насчёт «всего Управления» Лисовская конечно преувеличила. Их было всего десять приглашенных. Девять, если не учитывать приведённую Федором Ивановичем тётю Лену. Правда, были ещё Евгений Борисович и Петр Степанович, но ведь работники морга это совсем другое… Ингрид попыталась было спрятаться за другими — она не любила фотографироваться, но Евгения решительно вытянула ее к ним на первый план — прямо рядом с собой и мужем, потому что «когда еще будет шанс постоять со своей соперницей за генеральское кресло прежде, чем одна из нас выпьет кровь другой из черепа своего врага?». Фотографирование продлилось долго — развеселившаяся компания никак не могла стоять спокойно, не говоря уже о том, чтобы сделать серьезное выражение лица, и в итоге, после получаса мучений, фотограф наконец оставил всякую надежду и отпустил их, а через пару месяцев Лисовские раздали каждому из них по рандомно выбранной фотографии. Ингрид тогда сразу сунула свою в альбом и благополучно забыла про неё. А сейчас смотрела и удивлялась, как странно и быстротечно все меняется с течением времени. Настасья Дмитриевна Субботина год назад вышла на пенсию по возрасту*. Маргарита Никольская — тогдашняя девушка Рылеева — через два с половиной года после свадьбы Лисовских вышла замуж за военного и уехала во Владивосток. Николай Алешин спился через год, потеряв жену и ребенка в автомобильной аварии. Ришат Москвитин, в свое время считавшийся первым красавцем Управления и пытавшийся признаваться ей в «сжигающих изнутри чувствах», но получивший максимально жесткий от ворот поворот (Ингрид тогда ни на секунду не поверила в его слова, потому что невозможно влюбиться в человека по мимолётным разговорам), погиб через два года. Андрей Чистов — через четыре. А несколько месяцев назад не стало и самих виновников торжества. Но на этом долбанном снимке время как будто остановилось, навсегда запечатлев поцелуй Рылеева и Никольской; скорчившего самую дурацкую из своих рож Москвитина; бывшего Войнаровича, который пытался стащить с головы жены ободок с рожками, заменяющего фату, а та в ответ повалила его наземь и попыталась защекотать; ее саму, переглядывающуюся и синхронно закатившую глаза на пару с Настасьей Дмитриевной, потому что взрослые вроде люди, а ведут себя хуже маленьких и смеющуюся над ними Машу Шевченко в венке из листьев, на плечо которой положил голову Чистов, одновременно показывающий средний палец поддразнивавшему его Алёшину… Чета Прокопенко смотрела друг на друга с какой-то особой, щемящей душу нежностью, Петр Степанович улыбался, наблюдая за «молодежью», а Евгений Борисович приложил руку ко лбу, но было видно, что он он прикладывает все усилия, чтобы не портить имидж главного ворчуна судебно-медицинского морга. Все, кроме Федора Ивановича и Елены — чужие, никогда и ничего не значащие для нее люди. Но ей всё равно было грустно от того, что из девяти сотрудников Управления сейчас, исключая ее, никуда не делись только трое. — Где ты его взял? — Я не лазил по твоим вещам, если ты об этом. Оно лежало на полу. Почти под диваном. Я уронил часы и… — Ясно. Видимо отлетело в сторону во время ее попыток навести подобие порядка. Неудивительно, что тетя Лена его не заметила. — Твои коллеги? — В основном — бывшие. Настроение резко скатилось в ноль безо всякой на то причины. Она поспешно выхватила фотографию из его пальцев и пихнула в первый попавшийся ящик, попутно тряхнув головой, чтобы прогнать подступивший к горлу противный спазм. — Я соболезную, — тихо говорит Сергей, не спуская с нее своих коровьих голубых глаз, излучающих странную смесь из понимания и сочувствия. Ингрид не знала, что именно он там себе надумал, но ее это взбесило. Нечего тут было понимать. Нечему сочувствовать. Эти люди ничего для нее не значили. Она никогда не искала их компании и вообще не понимала, почему Лисья Стая решила, что хочет видеть ее среди гостей. — Просто старая фотка, — она как можно небрежнее пожала плечами. — И кстати, мне скоро выходить. Еда? Кофе? Остаток сборов прошел на удивление быстро — от еды Сергей отказался наотрез, а она сама не хотела есть в одиночку, потому что знала, что будет чувствовать себя неловко. Зато он согласился на кофе и Ингрид со слегка повышенным энтузиазмом заварила две кружки растворимого «Нескафе», мысленно поблагодарив тетю Лену за забитый холодильник, но одновременно понимая — большая часть этой еды так и сгниет, потому что её график не позволял питаться так, как хотелось бы госпоже Прокопенко. После кофе они наконец выходят из дома. От предложения подвезти майор отказалась еще в парадной — одного допроса от Прокопенко ей более чем хватило. Она хотела было махнуть рукой на прощание, развернуться и побежать по своим делам, но не вышло: ее молча дёрнули на себя и обвили крепким кольцом рук. Ингрид хотела было вывернуться, но решила что проще будет не оказывать сопротивления и молча уткнулась лбом в основание мужской шеи, прикрыв глаза. — На самом деле ты не обязана видеться со мной на выходных, — говорит Сергей, утыкаясь подбородком в ее кепку. — Ты попала мне в глаз, но там даже синяка не осталось. Кусок зуба мне отбили ещё в детдоме. — Расскажешь? — этот вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела осознать его и удержать язык за зубами. — Там не было ничего особенного. Просто подрался, — он помолчал, словно собираясь с мыслями. — Вступился за собаку. Они загнали ее в ловушку и хотели избить. Я не мог оставаться в стороне. Ингрид почувствовала, как в памяти зашевелилось было какое-то воспоминание, но так и не смогла вытащить его наружу. Вместо этого она подумала о том, что ей действительно не хотелось в Эрмитаж, хотя она никогда там не была: идти с родителями она отказывалась, а со школьных экскурсий регулярно сбегала. Но он сам говорил, что хотел бы побывать там в ее компании. И он столько для нее сделал. И продолжает делать. И ей действительно нравилось проводить с ним время… — Я… — память любезно подкинула плакат, расклеенный по всему Питеру. — Я видела анонс выставки из Туринского музея египтологии. Они как раз в Эрмитаже, и я все равно думала успеть как-нибудь туда сходить, так что… Она выпуталась из объятий и невольно улыбнулась при виде написанного на его лице восторга. Совсем как тогда, когда он в первый раз осматривал ее квартиру. Чудак человек. — Если хочешь… — он сделал глубокий вдох и залился краской. — м-можешь остаться у меня вечером пятницы, чтобы не тратить лишнее время… — А… — Ингрид внезапно вспоминает, что он живёт не один. Она не боялась, но провокация раньше срока была не самой лучшей идеей. — Олег возражать не будет? И удивляется тому, как быстро восторг и смущение уступают место суровости, и даже какой-то злости, когда он тихо, но отчётливо произносит: — Ничего страшного. Привыкнет. *** Визит в поликлинику проходит довольно быстро. Врач — тучная женщина грузинского происхождения, внимательно осмотрела ее и предложила посидеть дома ещё пару дней, для закрепления улучшений. Ингрид это решительно не устроило, и она уже полезла в карман за деньгами, но оказалось, что обречённого вздоха было вполне достаточно, чтобы работница медицины пошла навстречу и закрыла больничный лист. Закончив с этим, Гром отписала смс Дубину, что встретится с ним через пару часов и отправилась к Лавровичу за информацией, посчитав что завезти на работу справки всегда успеется. До управления Кировского района майор добирается минут за сорок, испытав чувство, максимально схожее с ностальгией: она помнила такие здания по периодическим визитам к отцу на работу — ещё до того как одиннадцать лет назад правительство решило провести структуризацию, слив несколько управлений и филиалов в одно и разместив их в опен-спейсе роскошного исторического здания вместо прежних обшарпанных построек с личными кабинетами. На этом все благие начинания завершились, вызывая подозрения о том, что кому-то просто нужно было распилить очередной куш. И сейчас, поднимаясь на указанный дежурным третий этаж, майор Гром в очередной раз подумала о том, что она совсем не отказалась бы от личного кабинета. Чтобы никого кроме нее, чтобы никаких посторонних людей и звуков, так мешающих сосредоточиться… А Дубина можно было бы у двери посадить, как личного секретаря. Но, увы — в их управлении личный кабинет полагался только Федору Ивановичу, как главе. Да и то — клетушка какая-то, а не кабинет. Не чета тому, что она видела при визитах в прокуратуру. Ингрид поправляет кепку и подтягивает подсползшие джинсы: она так спешила оказаться подальше от неловкости, что совсем забыла про ремень. Лаврович представляется ей высоким и суровым, под стать фамилии, но ее встретил невысокий, сухонький старичок с кустистыми бровями и удивительно доброй улыбкой на испещренном морщинами лице. — Майор Гром, Центральное Управление. — Ефим Григорьевич, — он почтительно кивает и протягивает ей руку. — Очень приятно, коллега. Чем обязан? — Вы помните дело Маркова Сергея Александровича? Он был следователем… — Ингрид послушно села на предложенный стул и благодарно кивнула на предложение о чашке чая — горло уже почти не болело, но говорить все равно было тяжеловато. — Помню, помню это дело. Этот ваш Сергей Александрович Марков был еще тот жук, — отозвался Лаврович, ставя на стол сахарницу и вазочку с печеньем. — Процессуальные нарушения, взятки… Но не увольняли, потому что где-то наверху у него была огромная волосатая лапа. Прошу… Ингрид чуть кивнула в знак благодарности и сжала ладонями бело-желтый советский фарфор с позолоченным ободком. Ефим Григорьевич уселся напротив нее, достал из футляра очки-половинки в золотой оправе, протер специальным платочком и водрузил себе на глаза. — А потом он с собой покончил. Замарался. Дело спустили на тормозах. Кому захочется копаться в грязи? — Что за грязь? — Ингрид кинула в чашку три куска сахара, размешала и осторожно подула на темно-коричневый напиток. — Халатность. Видано ли это — три дела у него куда-то пропало. По его словам это было ограбление, но вы можете себе представить это? Три дела сперли! И это — в полицейском управлении! Позор. — Что, Маркову и это спустили? — Нет, ну за это ему вставили по самые пистоны, чтобы дела в сейфе хранил, а не вот так… Ну и обязали восстановить материалы, куда ж без этого. Чай приятно обжигал горло. — А разве не странно, что после нарушений куда более масштабных, он покончил с собой из-за такой мелочи? — Полагаете, что это было убийство? — Может быть всему виной какое-то из пропавших дел? Может быть на самом деле там было не все так просто? Возможно… — Помилуйте, коллега. Отпечатки были найдены только Маркова, поквартирный опрос показал, что к нему никто не заходил, да и консьержка тоже никого постороннего не видела. Да там ведь, собственно говоря, ничего серьезного и не пропало. Первое дело — кража джинс четырнацатилетним подростком. Второе — самоубийство, точнее доведение до самоубийства. Шестнадцатилетнюю девочку затравили в школе за лишний вес, ну она и не выдержала. Достала охотничье ружье отцовское, сунула дуло себе в рот, и… — А третье? — воображение сразу же нарисовало эту картину и Гром почувствовала, как к ней подступает дурнота. — Тоже самоубийство. Мужчина из окна выбросился. Как положено, с предсмертной запиской. Сами подумайте — кто будет брать грех на душу из-за такой мелочи? —  А что за мужик? — Это вам надо с капитаном Гордеевой поговорить. Она тогда на осмотр тела ездила вместе с Марковым. Если хотите, я могу позвать ее сюда, если она на месте, но не советую вам распыляться на ерунду. Очевидно, у Маркова наконец-то проснулась совесть. — Позовите ее пожалуйста. — Одну минуту. Лаврович протянул руку и снял трубку со старого телефонного аппарата. Ингрид утянула печенье, и, убедившись, что хозяин кабинета увлечен прокручиванием диска с цифрами, опустила прямо в чашку. Но не уследила, и половина печенья радостно булькнула вниз. Ингрид тихим шепотом чертыхнулась себе под нос и залпом допила чай. Как раз в тот момент, когда старик закончил разговаривать по телефону. Капитан Гордеева подошла через несколько минут. Она была высокой, плотно сложенной, и явно чувствовала себя не очень комфортно в юбке-карандаше и туфлях-лодочках. Ингрид мысленно посочувствовала коллеге: наверняка этот идиотский вид — обязательное правило вышестоящего руководства. Ее когда-то тоже пытались обрядить во что-то подобное, но потерпели полный крах — Гром, на тот момент ещё лейтенант*, просто саботировала указания, продолжив ходить в удобных для ее образа жизни шмотках, нагло воспользовавшись тем фактом, что покровительство Федора Ивановича Прокопенко даёт ей небольшой, но тем не менее карт-бланш. Они представились друг другу, после чего Ирина Гордеева предложила пройтись — она как раз собиралась пойти обедать, когда раздался телефонный звонок. Гром предложение приняла, тем более, что в этом кабинете она узнала все что могла. — До свидания, Ефим Григорьевич. Лаврович тепло улыбнулся и сжал ее пальцы в своих. — До свидания, коллега. Женщины покинули управление и двинулись в сторону небольшого полуподвального магазинчика. На половине пути Ингрид заметила палатку с шавермой и, извинившись перед капитаном, устремилась туда — перекусить было бы совсем не лишним. — Вы извините, что не в столовую, просто очень хотелось размять ноги. — Фигня, — машет рукой Ингрид, одобрительно кивая, когда собеседница заказывает продавцу вторую шаверму — для себя. После того, как им отдают заказы, они садятся на лавочку в близлежащем дворе, чтобы быть уверенными, что информация не попадет в лишние уши. — Значит, вы по поводу Маркова? — Не совсем. По поводу самоубийства, на которое вы выезжали вместе с ним незадолго до его смерти. Мужчина, выбросившийся из окна, это дело потом украли. Меня интересуют подробности, и, особенно, текст предсмертной записки. Вы ведь ее читали? — Да, все верно, — кивает Гордеева, заправляя за уши черные, стриженные под каре волосы. — Я очень хорошо помню этот выезд, ведь в такие места попадаешь не каждый день. Институт Аналитического Приборостроения. Это был его сотрудник, один из ведущих. Его звали… — она побарабанила пальцами по сидушке лавочки, напрягая память. — Сидоров. Сидоров Валентин Егорович. Там ещё такая записка была… Странная. — Подробнее. — Ну, обычно люди пишут о причинах, которые побудили их к такому шагу. Ну, вы знаете. Но… там было только…мммм, как же это дословно… Да, все верно. Он написал: это надо прекратить. — Так и написал? — Ингрид откусила от шавермы и довольно зажмурилась, подумав о том, что лекарства Рылеева действительно очень сильно облегчили ей жизнь. — Да, — кивнула Гордеева, закончив жевать. — И ещё знак… Знак бесконечности. Уж не знаю, что он имел ввиду. Да и никто из его коллег не знал. Хотя, между нами девочками, у меня на долю секунды было чувство, что они как будто недоговаривают… Но Марков решил сконцентрироваться на случившемся тогда тройном убийстве, а потом дело Сидорова вообще украли. Ума не приложу кто и зачем. Честно говоря, я все чаще думаю о том, что этот мир сошел с ума. Извините, — она тяжело вздохнула и достала из кармана куртки надрывающийся мобильник. Ингрид пожала плечами и сосредоточилась на шаверме, мысленно отметив, что лицо собеседницы становится все мрачнее и мрачнее. Наверное очередной вызов. — Извините, — повторила Гордеева, положив трубку. — Дежурный звонил. Вызов… — она на долю секунды закрыла лицо руками. — Старшеклассники забили восьмилетнего мальчика насмерть, потому что он не подал им подкатившийся к нему мяч… На самом деле чудо, что вы меня застали. Последние восемь месяцев люди как с цепи сорвались. До свидания, майор. Они пожали друг другу руки и капитан побежала обратно к управлению, на бегу дожевывая шаверму. Ингрид высосала из пакета натекший туда сок и вытерла губы рукавом куртки. Пожалуй, она была более чем согласна с Ириной Гордеевой. Этот мир определенно сошел с ума. *** День проходит в обычной рабочей рутине, но до башни Vmeste Ингрид добирается только к двадцати трем часам и сорока пяти минутам. Ловит себя на том, что чувствует ещё большую неловкость чем в прошлый раз, и жалеет об отсутствии дождя — она так и не помыла голову за те четыре дня, что была на больничном, поэтому пришлось в срочном порядке воспользоваться раковиной и жидким мылом в ресторане быстрого питания. А заодно придумывать (безуспешно) как объяснить мокрые волосы. Дождь был бы идеальной отмазкой. Но увы. Она планировала сразу погрузиться в рабочие вопросы, но у Сергея явно были свои взгляды на распорядок вечера. И начинался этот распорядок с обширного выговора на тему «если ты думаешь, что если ты сдохнешь от пневмонии мне будет проще, ты ошибаешься». Ингрид начала было огрызаться; но встретилась взглядом с голубыми глазами и замолчала на полуслове. Он выглядел расстроенным, а ей совсем не хотелось портить отношения из-за такой мелочи как непросохшая шевелюра. К тому же, она вдруг поймала себя на том, что его беспокойство… приятно. И что контраст белой футболки и ярко-рыжих волос непроизвольно притягивает взгляд. — Право или лево? — Что? — Ну, выбери. Право или лево. — Право. Гром молча протягивает руку и дотрагивается до мужского лица. — Угадал, — хмыкает она, демонстрируя прилипшую к кончику пальца ресницу. — Загадывай желание. Ей отвечают недоуменным взглядом. — Ну помнишь, раньше тема была? Если угадаешь щеку на которой была ресница, то берешь ее на ладонь, загадываешь желание и сдуваешь. — У нас в детдоме такого не было, — его губы расплылись в виноватой улыбке. — Но мама учила меня загадывать желание на одуванчиках. Ингрид почувствовала как внутри поднимается чувство вины. Она видела — ему тяжело говорить об этом. Ей совсем не хотелось чтобы он чувствовал застарелую боль из-за неё. Но спросить смогла только: — Это как? — Если вдруг ты видишь как на тебя летит пушинка, то ты должен поймать ее, загадать желание, а потом сдуть ее с ладони обратно в воздух. Мы как-то раз… — его голос дрогнул. — Ходили на могилу к дедушке. Мне было пять. И там была одна заброшенная могила неподалеку. Я помню много-много солнца, и как я лежу в траве рядом с нагробием, а надо мной небо и белые шарики одуванчиков, раскачивающихся на теплом ветру. А потом ветер задул сильнее, и я тогда протянул руку и схватил одну из пушинок, прямо с ходу. — И что ты пожелал? — Велосипед. Ингрид представила эту картину и не удержалась от доброжелательного смешка. — И как? Разумовский расплылся в совершенно мальчишечьей улыбке. — Сработало. — А у меня никогда не работало, — она наконец стянула с себя куртку и привычным жестом швырнула ее на диван. — Я всегда просила котенка, но… Девушка небрежно подала плечами, не уверенная, что готова делиться этим воспоминанием. Обычно, на ее просьбы о котёнке мама всегда шутила: — Зачем нам ещё одно домашнее животное, когда у нас уже есть ты? Но в этот раз только загадочно улыбнулась и сообщила, что столь долгожданная мечта ждёт ее дома. Ингрид было одиннадцать. Она забросала маму вопросами, а та в подробностях описала внешний вид: маленький, серый, с голубыми глазками и мягкими лапками с белыми носочками. Сказала, что он будет очень любить свою маленькую хозяйку. Станет ее лучшим товарищем по играм. И что его зовут Леопольд. Мама не соврала ни в чем. Просто… котёнок оказался плюшевым, и это было совсем не то, чего она ожидала. Мама смеялась над ее выражением лица, но Ингрид совсем не чувствовала веселья. Она чувствовала обиду. Жгучую, до слёз. А ещё злость. Потому что это было нечестно. Потому что любящие матери так не поступают. Потому что она мечтала о живом друге, а не о плюшевой, пусть и красивой игрушке. Но когда она попыталась донести это, мама почему-то пришла в ярость. Ингрид поняла это в тот момент, когда голова мотнулась в сторону, ударившись об угол шкафа, а щеку и губы обожгло огнем пощёчины. — А что ты сделала в этой жизни, чтобы заслужить хоть чью-то любовь, тварь?! Девочка перестала плакать, заторможенно потрогала выступившую на нижней губе каплю крови и пораженно посмотрела на маму, пытаясь осмыслить произошедшее. Да, мамочка часто называла ее наказанием за грехи и шутила что с таким характером она никогда никому не будет нужна. Но никогда не поднимала на нее руку. И, кажется, сама испугалась своей вспышки, судя по тому как с судорожным вдохом прижала руки ко рту и бросилась к дочери с объятиями, поцелуями и слезами. — Давай мы не будем ничего говорить папе, хорошо, моя милая? Ингрид послушно кивнула и крепче прижалась к материнской груди, подавив рвущийся наружу всхлип. Ей совсем не хотелось чтобы мама снова начала на нее злиться. — Ты меня прости, ладно? Я правда не хотела. Ты настолько вывела меня из себя, что я просто потеряла контроль… Поразительно, что у тебя совсем нет чувства юмора. — Но ведь ты меня любишь, правда? — Конечно люблю, глупенькая, — женщина улыбнулась, вытерла ей кровь с губы, ещё раз расцеловала в обе щеки и ласково погладила по волосам. — Люблю больше жизни, даже не смотря на то, что ты почти никогда этого не заслуживала, мое маленькое животное. Иногда мама начинала вести себя своеобразно, и Гром совершенно не горела желанием обсуждать это с пусть и очень близким, но все равно сторонним человеком. — Но? — Но это ни разу не сработало и я разочаровалась в чудесах, — нашла наконец нейтральная формулировка. — Ладно, что там по тому, что я просила? — Может сначала переоденешься и поешь? Или хотя бы чай… — Разомлею, — Ингрид уселась на диван и выжидательно уставилась на него. — И сосредоточиться будет трудно. Хочу побыстрее закончить с этим дерьмом. — Ладно. Разумовский взял ноутбук и уселся рядом. Ингрид придвинулась ближе и упёрлась подбородком ему в плечо, чтобы лучше видеть экран. Подумала немного и обняла его за плечи — для удобства. Ну и ещё потому, что он был теплый, а у нее за сегодняшний день внутри — одна пустота: они с Дубиным большую часть дня допрашивали родственников погибшей Титовой — бабушку, сестру и отчима. Но из всех этих разговоров в голове ярче всех звучал голос четырёхлетней Любочки. — А когда мама вернётся? На таком фоне даже Чумной Доктор, словно в воду канувший после гибели Зильченко, казался чертовым питерским благодетелем. А ведь будет ещё как минимум два убийства… — … ты слушаешь? — Да, — если честно, она прослушала все, что он ей говорил, но признаваться в этом не собиралась. — Да, конечно. — Тетя Лиза сказала, что мама ушла жить к ангелам. Она меня больше не любит, да? Люба была рыжей, с веснушками и огромными голубыми глазищами. В синем платьице с белым воротничком и игрушечной лисичкой в руках. И явно никак не могла понять, что мама ушла. Окончательно ушла. Насовсем. Ингрид понимала ее. Она и сама в свое время никак не могла поверить, что мамы больше нет. Что она больше никогда не сварит какао, не подушится, не скажет «Взрослые люди. Справимся.», не обнимет, не поцелует, не поддержит, не назовет ее животным, не пошутит свои фирменные шуточки про ее характер… Отчасти она даже завидовала малышке. Ее горе не будет острым, а жизнь не расколется резко на «до» и «после». И уж конечно ей не придется лицезреть свою мать в гробу или в момент смерти. Она запомнит ее исключительно живой. — … Ингрид? — Извини, я… — сосредоточиться на работе не получалось. — Я просто… А ведь он тоже потерял родителей. Почему? Был ли он с ними в момент смерти? Помнит ли их последний вздох? — Устала? Ингрид кивнула и уткнулась лбом в мужское плечо. Она чувствовала себя уставшей и бесполезной. Ее бронепоезд натолкнулся на непреодолимое препятствие из маленькой девочки в синем платье, уверенной, что маме надоест у ангелов и она вернётся к ней, хоть и начинающей потихоньку сомневаться в этом. Она ничего не могла с собой поделать. То есть, она может быть и могла бы, если бы поехала домой. Завалилась бы спать и дело с концом. Но она поехала в эту башню. К Разумовскому. За информацией. А в итоге — расклеилась как картон под дождем и даже не может вникнуть в то за чем приехала. Соберись, тряпка. Разумовский разворачивается и обнимает ее в ответ. Гром моргает и тут же недовольно морщится, потому что глаза моментально оказываются на мокром месте. Это бесит невероятно — у нее никогда не было проблем с контролем эмоций и концентрацией на работе. Она, в конце концов, видела вещи и пострашнее. Ничего экстраординарного не произошло. У нее не было ни единой причины для слабости. Она просто обязана была вникнуть в его слова, потому что люди в опасности, потому что это ее работа, потому что она майор, а не истеричка. Только сделать с собой ничего не может и остаётся только прикладывать все оставшиеся силы на то, чтобы не показать Разумовскому свою слабость. Потому что стыдно до жути. Потому что страшно, что он решит, что ему такая опора не нужна, ведь она и так ничего для него не делала. Зато он для нее сделал уже чересчур много, словно это она нуждалась в его защите и поддержке, а не ровно наоборот. А ведь это он ещё не знает про то, как она подставила парнишку из его бывшего детдома… Это звучит абсурдно, но вчера ночью, лёжа у него под боком и слушая как ей читают вслух никак не поддающееся в последние пару дней «Преступление и наказание», Гром очень ярко осознала, что ей совсем не хочется потерять его. То есть, он конечно никогда ей не принадлежал, но он принимал ее как свою и относился к ней с такой теплотой… Другая даже подумала бы, что он влюблен, но Ингрид была реалисткой. Ее достоинствами были интуиция, ум, умение постоять за себя и за других, наглость, агрессия, въедливость и упрямство. Совсем не то, что интересно парням. Тем более, что она кайфовала от одиночества, предпочитала комфорт красоте, жила по ненормированному графику, ставила свою работу превыше всего остального и имела весьма посредственную внешность. Никакую, как сказала однажды мама своей подруге, не зная, что она подслушивает разговор. Да, косметика бы могла исправить ситуацию, но у нее совсем не было на это времени. Вполне достаточно, чтобы осознавать: ни одному нормальному парню она никогда не приглянется. И ее это устраивало — чем больше становился срок службы в полиции, тем сильнее. И совершеннейшим абсурдом было бы считать, что Разумовский клюнет на это всё. Тем более, что судя по Марго и Венере его интересовали блондинки. Ингрид сердито шмыгает носом, мысленно благословляя свою простуду, на которую можно списать красные глаза и забитый нос. Выворачивается из обнимашек и заставляет себя сосредоточиться. — Ладно, давай по новой. — Уверена? Она кивает. — Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим. Сергей смотрит на нее долго и подозрительно, но в итоге вздыхает и подчиняется. — В общем, я сделал сравнение уровня преступности за последние восемь месяцев, как ты просила. Я нашел три «очага», но сильнее всего вот тут… — он ткнул пальцем в уже знакомый ей район. — Но это не самое интересное. Мне стало интересно посмотреть снижение преступности и… — И? Он поднялся с места и взял со стола какую-то распечатку. — Вот, смотри. На листке был все тот же район, только к красным точкам, которые она уже видела на экране его ноутбука, добавились зелёные. Уверенно наложенный на бумагу след от маркера объединял эти два участка в… — Это же знак бесконечности. Совсем как в предсмертной записке Сидорова, если верить капитану Гордеевой. — Похоже на эффект обратной петли. В свое время я долго думал о том, как этого избежать, когда начинал строить… — он небрежно махнул рукой. — Вот это всё. — Эффект чего? — Обратной петли. Это из физики. Излучения, которые дают в одну сторону положительное влияние, а в другую — наоборот. — То есть, если говорить просто, в контексте данной ситуации, то в одной стороне это будет давать рост преступности, в другой — спад? — Именно. — Дай сюда, — она решительно вырвала у него листок и поднесла к глазам, чтобы проверить мелькнувшую в голове догадку. Она не ошиблась. На пересечении двух областей, в самом центре красно-зеленой петли, находился Институт Аналитического Приборостроения.