Так горлом идёт любовь

Без трех минут — бал восковых фигур. Без четверти — смерть. С семи драных шкур — шерсти клок. Как хочется жить. Не меньше, чем петь. Свяжи мою нить в узелок.

Просыпаться не хотелось. Небытие, которое окутывало его всё это время, было спасением - божественной разновидностью беспамятства, когда подсознание не подкидывает образы и события, о которых хотелось забыть и не вспоминать. Сколько бы он не пыталась удержаться в сладком, пусть и наполненном кошмарами небытие, тело упорно возвращало его к жизни. Каждый студент знает тот момент, когда после бессонной ночи начинает трезвонить будильник, оповещая, что время вышло и вот сейчас настал такой страшный момент экзамена, но это пробуждение было иным. Реальность будто бы лупила по всем органам чувств звуком в сотни децибел, светом в миллионы люменов, была слишком во всём: громкая, яркая, тактильная. Несколько секунд потребовалось, чтобы осознать - мир вокруг не стал каким-то не таким. Это он стал другим, и теперь ему придётся заново привыкать к тому, что мир - осязаемый и близкий. А ещё больше нет того, второго, который раньше был защитным экраном от этой осязаемости.  С этой мыслей Сергей Разумовский резко втянул воздух в лёгкие и открыл глаза. Думать не хотелось, мысли путались, а заставлять себя было сложно - последние несколько лет его воля была в плену у другого и теперь атрофировалась, как мышцы человека, пролежавшего несколько лет в коме. Сергей зло зажмурился и сделал над собой усилие. Вот он. Вот его тело и его голова, в которой теперь нет никого, кроме него. Теперь он здесь главный и может делать то, что хочет он. Мужчина попробовал эту мысль на вкус и она кольнула куда-то в подреберье неидентифицируемым чувством. Радость мешалась там с чем-то другим… горечью? тоской? злостью? Об этом он подумает после. Сейчас важнее вынырнуть из под плотного слоя темной воды, окончательно утвердившись в теле и в жизни. Что-то говорило Сергею, что вот он - переломный момент. Либо он выплывет, либо пойдёт ко дну. Сергей снова открыл глаза и медленно сжал пальцы в подобие кулака. Это его руки. Это его тело. Это его жизнь. Он тут дирижёр. Пытаться вставать не хотелось, но он собрал ошмётки сил и потянул безвольное затекшее тело вверх. Ему показалось, что сел он резко, настолько сильно в раз закружилась голова, но на деле он поднимался медленно, заставляя мышцы работать, преодолевая оцепенение и боль. Выпрямить спину, чуть отвести назад плечи. Поднять одно, потом второе. Повторить. Это я - Сергей Разумовский. А Сергей Разумовский это я. Теперь осознание этого факта далось легче, тело слушалось его, а голова начинала работать. Почувствовав контроль над своим телом Сергей впервые за несколько десятков минут с момента пробуждения заинтересовал вопрос - а где, собственно, он находится. Вопросов, на деле, было в разы больше  -“Как он здесь оказался?” и “Что произошло?” заботило его не меньше, но Сергей решил отсортировать вопросы в порядке сложности и начать с простого.  Мужчина сел и окинул  взглядом странную комнату, в которой находился. В ней не было окон, освящалась она тусклым и ледяным светом светодиодных ламп, вмонтированных в низкий потолок. Пол был залит бетонной стяжкой, на которой, собственно и лежал его матрас. Взгляд зацепился за решётку вентиляции, через которое сюда, вероятно, поступал воздух. Из всего выходило, что это был подвал, но не замка или чего-то старого, а вполне современного дома. Интересно он ещё в России, или уже за её пределами? Привезли ли его сюда сектанты, у которых что-то пошло не так, или… последнее, что он помнил, звуки выстрелов, прорвавшиеся даже в затуманенное сознание. Кто-то ворвался к сектантам, чтобы собственно что? Убить его самим? Просто похитить? Мысль, что кто-то снова готов был рисковать жизнью ради его спасения Сергей отмел сразу же. Таких людей всегда было очень мало, если они и были, а теперь все они мертвы или ненавидят его. Мысли и вопросы роились в голове, немного раздражали, но не вызывали паники - что бы там ни было, он сам сделать ничего не сможет, помощи ему ждать не откуда, а причинить ему боль сильнее, чем причиняла его вторая личность надо было постараться. Если бы ещё год назад ему хоть кто-то сказал, что при мысли о смерти на него нападет такая апатия и нежелание даже пытаться выбраться - он бы рассмеялся ему в лицо, ни капли не поверив. Но главной ошибкой человеческого сознания является стойкая уверенность в стабильности хоть чего-то в этой жизни. Сергей вот считал, что чтобы не случилось, он останется собой. Не получилось. Этими двумя словами, кажется, можно бы было описать всю его жизнь(почему-то только сейчас в голову пришло, что почти всё в его жизни уже в прошлом), но что-то мешало сказать так до конца. Возможно, остатки гордости и дерзновения, которое в Сергее было всегда. Возможно, воспитанная детдомом и окружающей действительностью внутренняя стойкость - расклеишься и не выживешь.  Впрочем ты и так н е в ы ж и в е ш ь, - почти по слогам сказал он самому себе. Собственный голос, хриплый после долгого молчания и надломленный, прозвучал непривычно. Сколько месяцев именно он, Сергей, не пользовался этим голосом? Месяцев ли? Птица всегда любил поговорить, а он был неразговорчивым, боясь сказать что-то не то. Так что вернее всего спросить “лет”. Но ответить на этот вопрос Разумовский не мог.  Последний, с кем он говорил был Олег.  Олег. Олег. Олег.  Голос в голове - не чужой, свой собственный - раскатами, на распев повторяет это имя, но оно не превращается в набор из четырех букв. Это имя отпечатано слишком глубоко в памяти, там, где хранятся и остатки того, что было когда-то Сергеем, и вытравить из этих тайников души имя Олега можно лишь до конца уничтожив его личность. От него слишком больно, но что-то внутри упорно цепляется за эту боль, как за единственный выступ, за который ещё можно зацепиться, чтобы не упасть.  Лучше всего в жизни способны держать воспоминания, какими бы страшными они не были. Вот почему он не рассчитывает на помощь, да? Единственный, кто спасал его, когда казалось, что всё кончено был именно Олег. Теперь на него рассчитывать нельзя. Сергей жмурится, пытается остановить поток мыслей, но какая-то, сильная часть его неумолимо продолжает. Олег не придет. Никогда. Олег мертв. Ты сам убил его. Сергей замирает и, кажется, перестает дышать. Вытащенный наружу этот факт оглушает, но будто бы и придает сил сопротивляться(только вот чему?).  Прошлое рассыпается по полу блестящими осколками теплых воспоминаний, и от этого внутри что-то ноет, будто бы там, под ребрами, помимо личного кладбища осталось ещё и сердце. Сергей вздрагивает и открывает глаза. Опять эта забавная вещь - вместе с горечью и болью в нём рождаются силы. Не жить, жизнь он себе вряд ли отвоюет, да и вряд ли он этого достоин. Но дешево он свою жизнь не продаст, он будет с о п р а т и в л я т ь с я.   У Птицы получилось запихать его вглубь сознания и почти сделать немым, но убить Сергея у него не получилось. И вот от звона осколков, на которые разбились все светлые воспоминания он проснулся. 

***

 Олег держит в руках книгу, но читать не получается. Буквы складываются в слова - знакомые по отдельности, но никак не соединяющиеся в предложения, как бы он не пытался на них сосредоточится. Так издеваться над текстом он не готов, тем более, это его любимый Юнгер. Когда-то он зачитывался им, будучи старшеклассником, впитывал рыцарство его ранних дневников и мечтал сделать карьеру военного. Мечты сбылись, но как-то криво. В жизни вообще нет ничего более хрупкого, чем сбывшаяся мечта, но в его случае что-то пошло совсем не так и теперь остается только гадать, в какой момент он прошёл точку невозврата. Одно Олег знает точно - винить книги в чём бы то ни было - глупо. Он тяжело вздыхает и откладывает книгу, трет усталые глаза основанием ладоней и встает с дивана.   В доме звенящая тишина и полумрак - пока он мучил себя и книгу, декабрьское солнце окончательно завалилось за горизонт и всё вокруг укутали сумерки. Олегу они не мешают - ему в темноте даже комфортнее. Прошли те, с расстояния прожитой жизни кажущиеся почти счастливыми, времена, когда он боялся темноты. Темнота теперь внутри него, и она страшнее. Сейчас он боится слишком яркого света, потому что он слепит и отбирает преимущество неожиданности в бою, не любит собственного отражения - оно напоминает, насколько он растерял форму. Олег-подросток, стеснявшийся своего детского страха никогда не понял бы Олега-взрослого, скажи тот, что последнее время больше всего боится белого цвета.   Именно такого цвета были стены в больнице, где он очнулся полгода назад. Именно так он запомнил боль - физическую и душевную - выжигающим роговицу глаз солнечным светом и белыми стенами частной клиники в Альпах. Полгода назад Олег окончательно понял прочитанную где-то мысль, что белый может пугать сильнее черного - в любой тьме остается надежда на присутствие хоть кого, залитая светом больничная палата стала окончательным доказательством вакуума и одиночества, в котором ему придется умирать - пустотой, в которой не получится услышать даже собственный крик, то ли потому, что закончился способный колебаться воздух, то ли из-за неудачной инкубации, навсегда лишившей его возможности нормально говорить.   Первые пару дней после того, как он пришел в сознание, Олег мог только беззвучно выть в подушку, пугая улыбчивых медсестер и ставя в тупик врачей - хорошо подобранные обезболивающие убирали совсем острые приступы боли от ран на теле, но рана от предательства единственного близкого человека трамалу была неподвластна.  Прошло много дней, прежде чем он смог принять своё нынешнее положение - самого неудачливого счастливчика в мире, выжившего после ранений, которые должны были стать смертельными, но окончательно потерявшего всякую волю к жизни.   Мальчик из сурового и серого Петербурга 90х, выросший в убогом детском доме на финском заливе, где сыро и холодно было даже летом, и в котором и без того убогие интерьеры порой покрывались плесенью, никогда не поверил бы, скажи ему кто, что однажды он будет мечтать вернуться в их с Сергеем маленькую комнату, отказавшись от светлой и чистой палаты и прогулок в сосновом перелеске, укрывающим пациентов от излишнего солнца и пахнущем раскаленной смолой и чистым воздухом. Но у жизни весьма странное чувство юмора, и всё обернулось именно так. Ну а самой смешной шуткой его жестокой и удачливой судьбы оказалось то, что спустя пять месяцев тяжелой реабилитации, когда он заново учился ходить, двигаться и делать привычные вещи через боль во всем теле, он, сто раз поклявшийся себе, что навсегда забудет имя Сергей Разумовский, помчится спасать чуть (не)убившего его друга и сделает это успешно, даже сам не до конца понимая, что же ему делать потом.   Спустя неделю после того, как он привез Сергея в этот дом, он всё ещё не знал, что же ему делать. В его сердце острыми когтями, по очереди, впивались сомнение, злость, неидентифицируемое чувство - ближе всего к нему была бы надежда, но надеется Олегу уж точно было не на что. А ещё был страх. Почти паника, которая подкатывала к горлу мерзким привкусом желудочного сока и желанием проблеваться, холодным потом и бьющимся через раз сердцем. Олег презирал себя буквально за всё - за то, что снова сорвался спасать. За то, что так боится. За то, что не уверен, злиться ли он на чуть не убившего его человека. Всё это сливалось в какофонию внутри черепной коробки и усиливалось теперь ещё и тем, что Сергей очнулся.   Всю эту неделю, пока он вывозил Разумовского из России, вез в этот дом, улаживал прочие вопросы - Олег держал того в полу-бессознательном состоянии, не позволяя ему до конца приходить в себя при помощи транквилизаторов. Сейчас же любые оправдания, чтобы держать этого человека в таком состоянии, закончились, и теперь Олег должен встретиться со своим страхом лицом к лицу. Ему придется спуститься в подвал, открыть дверь и увидеть проснувшегося и явно понимающего (Олег видел это на камерах наблюдения) Сергея, а тот увидит его. Он и так безбожно пропустил время, когда следовало бы принести этому человеку еду и воду, заменить ведро, служившее туалетом. Еще больше Олег презирал себя за то, что его, кажется, мучила из-за этого совесть.  Он отшвырнул закрытую, но всё ещё лежащую на коленях, книгу в сторону и резко встал. От этого движения по телу прошла волна боли, но как же сейчас было на это пофиг. Злость, тут он мог сказать точно, что на себя, давала силы и решимость сделать хоть что-то.  Олег открыл холодильник, достал оттуда полуфабрикат, которыми он вдоволь закупился, готовясь к похищению, будто бы знал, что ни сил, ни желания готовить у него не будет, сунул его в микроволновку, вынул из шкафчика пластиковую бутылку воды, поставил ее на поднос, выдохнул. Простые действия давали возможность хоть немного успокоиться, служили своеобразной медитацией и, как будто бы, выравнивали бешено колотящийся где-то в горле пульс. Под дребезжащий сигнал микроволновки Олег надел портупею с уже прицепленной кобурой, проверил что пистолет заряжен, щёлкнул, снимая предохранитель,  качнул головой, и щёлкнул им ещё раз. Вернул пистолет в кобуру, скептически оглядел поднос, убрал с него пластиковые нож и вилку - даже их присутствие напрягало его, а Сергею(или той твари, что живет в нём), будет достаточно и ложки. Когда даже мелких причин, чтобы откладывать спуск в подвал не оставалось, он замер перед монитором, на который выводилось изображение из подвала. Сергей сидел на матрасе, смотрел в пространство перед собой и казался неопасным. Выражения его лица было не разглядеть, не позволяло скудное освящение и низкое разрешение видео, но казалось, что человек на экране погружен в себя на столько, что вряд ли даже отреагирует на внешний раздражитель, но, что-то подсказывало Олегу, что на деле это не так.  В подвальный этаж вела широкая лестница, комната, в которой был заперт Сергей, была лишь небольшой его частью, на остальном метраже располагались подсобные и технические помещения. Дом был устроен с умом и комфортом людьми, которые предполагали своё долго и счастливо, но что-то не срослось.  Единственным нововведением со стороны Олега была дверь в ту самую комнату - стоявшая там изначально казалась ему слишком хлипкой. Новая, железная(от идеи ставить бронированную он, всё же, отказался) уверенности не добавляла, но создавала иллюзию защищенности. Впрочем, вся эта иллюзия переставала быть существенной сейчас, когда эту дверь нужно было открыть.  Олег упёрся взглядом в черную сталь. Где-то здесь - точка невозврата, где прошлое, уже измаравшее себя и всех вокруг, соединится с ещё не случившимся будущим. У каждого действующего лица в этой адской пьесе оно свое, но одно правило для всех незыблемо - зайдешь в комнату и оно случится.  Олег выдыхает, поворачивает в замке ключ и дергает ручку на себя.   

***

Сергей не может точно сказать, сколько времени проходит, пока ключ в двери начинает поворачиваться, выдëргивая его из тревожного клубка роящихся в его голове мыслей. Время для него вообще будто бы перестает существовать, да оно и немудрено - у Разумовского нет никаких ориентиров, он не знает, сколько времени был у сектантов, не понимает, когда его у них выкрали, и сколько времени, в конце концов, он провел в этой самой комнате.  Комната вокруг него абсолютно обезличена, будто бы кто-то очень старался убрать из неё все, что несло хоть какие-то капли информации. Даже этикетка на бутылке воды, которую он нашел у двери, вместе с каким-то бутербродом, была содрана. Эта информационная депривация давила на него сильнее всего, поэтому когда он услышал скрежет ключа в замке, чувство, которое он испытал, можно было назвать радостью, если бы его изнуренная психика эту самую радость ещё могла испытывать. Страх, наверное, он испытал тоже, но он стал слишком привычным за последнее время, и притупленное психотропными средствами сознание не особо на него реагировало.  “Сейчас либо всё закончится, и меня просто убьют, либо я, наконец-то, хоть что-то пойму” - отстранено пронеслось в голове у Сергея.  О как же он ошибался.  Замок скрипнул, дверь открылась.   Прошла всего секунда, прежде невнятный силуэт в дверном проëме стал вполне себе конкретным человеком. Олег изменился. Сергей видел его всяким - от нескладного подростка в изношенной одежде до взрослого и красивого мужчины, которому одинаково шли и классические костюмы и полное их отсутствие, загорелым и довольным, когда он возвращался к Сергею после очередной смены, и жутко бледным и растерянным, когда ошейник на его шее в той проклятой клетке щёлкнул, но не взорвался, но таким своего друга Сергей ещё не видел. Олег никогда не был каноническим красавцем, но это ничуть его не портило - правильные черты лица, всегда чуть напряженно сведенные брови, ироничное выражение не очень подвижного и эмоционального лица, всё это иногда, отталкивало незнакомых людей, но совсем Олега не портило. И если Сергею, чтобы сохранять необходимое его статусу чуть презрительное выражение лица и сдерживать вечно беспокойные руки, требовались усилия воли, в Олеге эта чуть презрительная закрытость была врожденной - служба и военные контракты её лишь усилили, добавив к от природы неподвижному, но неизменно живому, лицу холодный изучающих всех и всё взгляд. Именно таким Сергей и запомнил это лицо, дальше его видел лишь Тот, второй, а воспоминания о мертвом, лежащем в луже собственной и чужой крови Олеге заблокировало чувство самосохранения - в памяти возникали обстоятельства, но не лицо Олега. Но почему-то он был уверен, что и тогда его друг выглядел не так. Из человека, стоявшем в дверном проëме, казалось, высосали все жизненные силы и эмоции, настолько изможденное, нездорово бледное лицо казалось посмертной маской. Когда-то умные, живые, слегка ироничные глаза остекленели, и, казалось, что где-то на самом дне их плещется что-то темное и незнакомое. В первые мгновения Сергея окатило ледяной волной ужаса, ему показалось, что кто-то решил жестоко над ним подшутить, скопировав лицо его мертвого друга или что он всё же умер, и стоящая перед ним фигура демон, сошедший с полотна Босха. Но фигура чуть качнулась и перешагнула порог, и замершее на мгновение сердце Сергея заколотилось в престиссимо.  - Олег! Олег, это ты! Ты жив! Крик вырвался сам собой, слишком громкий для вязкой тишины вокруг. Олег дернулся от резкого звука, стоявшая на подносе бутылка с водой покачнулась и полетела на пол. Глухой удар пластика о бетон был вторым слишком громким звуком, после которого настала тишина. Сергей попытался было встать, чтобы кинуться к другу, но Олег дико глянул на него и резко, незнакомым ему голосом выкрикнул, а скорее пролаял: - Сидеть! Не смей ко мне приближаться! Швырнул пластиковый контейнер на пол у двери, и пятясь, вышел из комнаты, хлопнув дверью. Обескураженному Сергею показалось, что между этим хлопком и скрипом поворачивающегося в двери ключа прошло несколько минут. 

***

Не сказать, что Олег не представлял, какого это будет - взглянуть Сергею в глаза после всего, что произошло. Он думал, что будет его ненавидеть ещё больше.  -Ложь - шептало что-то внутри него, - Ты надеялся, что в тебе осталась хоть капля собственного достоинства, чтобы возненавидеть его. Потому что даже после всего ты испытывал что угодно, но не ненависть. Он думал, что ему захочется Сергея убить, покалечить, отомстить. Сделать хоть что-то, что было бы в похожей ситуации нормально. Но, кажется, “нормально” и Олег Волков были понятиями несовместимыми.  Несколько долгих минут прошло перед тем, как тяжело сползший по дверному полотну на пол Олег осознал, что он даже не запер дверь.  - Поможет тебе твоя дверь, если ты даже запирать её не собираешься, - зло буркнул он себе под нос, поворачивая ключ.  Как он поднимался по лестнице и как оказался в гостиной Олег не помнил.  За панорамными окнами было уже совсем темно, только ветер гнул силуэты деревьев перед домом. Хотелось напиться, курить и перестать чувствовать. Первое сделать он не решился - слишком долго не пил алкоголь, слишком страшно было наделать глупостей. Третье, кажется, осуществить было невозможно.  Поэтому Олег схватил со стола сигареты, сунул их в карман худи и вышел в ветряно-неуютную темноту заоконного мира.  Дом, который ему так любезно одолжили друзья, стоял вдалеке от остального мира, будто бы затерянный, но при этом близкий к цивилизации. Летом и до него долетали звуки беззаботной жизни отдыхающих, но сейчас, в декабре, когда Канны будто бы сковывал сонный паралич, а мистраль сбивал с ног, это место казалось вырванным из мира, единственным пережившем апокалипсис оплотом цивилизации. Скрипел сосновый лес, выл ветер. Где-то вдалеке шумело море. Высокие деревья угрожающе раскачивались, а ветер отламывал маленькие веточки, срывал шишки и кидал это всё Олегу в спину. Пахло хвоей, деревом, песком и холодом. Погодка так себе, но после стерильного вакуума дома, где тишина казалась неестественной, а отсутствия кислорода ощущалось почти физически - шум, ветер и холод показались Олегу спасительными. Он натянул капюшон почти на нос и побежал по дорожке, выложенной красноватой плиткой в темноту леса. Кроссовки шуршали по земле, ветер гнул деревья, кое-где на деревьях ещё оставались желтые листья, но в большинстве своем они все стояли голые, напоминая, что на дворе царство смерти, время зимы. Всё это напомнило Олегу что-то очень знакомое, но забытое, и рой мыслей медленно, но верно вторгся в его голову.  Всё настоящее - чистое - беззащитное. Всё прекрасное - хрупкое. Это Олег понял ещё с детства, когда, вырванный из теплоты родительского дома, оказался наедине с жестоким злым миром, в окружении озлобленных, никем не любимых детей. Сначала он хотел сохранить в себе те крупицы тепла, которые успели дать ему родители, остаться собой в недружелюбных внешних условиях.   Эти наивные надежды прожили с ним около месяца. Потом Олег понял одно, главное, - под окружающую жестокость необходимо прогнуться. Приспособиться, стать её частью. Иначе выжить не получится, иначе - этот мир сожрет тебя, перемелет в муку, как вероятная мельница дон Кихота. Это в милой детской адаптации всё заканчивается хорошо, версия Сервантеса - злая пародия на рыцарские романы, там всё грустно, хоть и смешно.  Когда Олег впервые увидел Сергея, ему показалось, что тот в детдоме новичок. Слишком беззащитно хрупким выглядел рыжеволосый мальчик с небесного цвета глазами.  Когда Олег впервые увидел Сергея, его задирали два старшака, вырывая из рук книжку, какую, он не увидел, но белая, мелованная бумага и яркие картинки казались такими же чуждыми этому месту, как и сам Сергей.  Когда Олег впервые увидел Сергея, внутри него что-то щёлкнуло, будто бы, мир перевернулся, но этот, новый, перевёрнутый, стал комфортнее и чуть теплее. Уже потом, после драки, из которой без особых потерь(если не считать пары помятых страниц) вышла только книга, когда они с Сергеем сидели, зализывая ссадины от кулаков старших мальчишек, Олег узнал, что в детдом Разумовский попал давно, но становится как"они" (Серый тогда неопределённо мотнул головой) он не хочет.  Когда Олег впервые увидел Сергея он нарушил древнюю заповедь, "не сотвори себе кумира". И кумиром этим, почти богом, стал Сергей.  Собственно, сейчас Олег страдал именно из-за этого. Придуманный им самим кумир оказался злым божеством. Сергей, который, как казалось поначалу, не сломлен окружающим миром, тоже сломался, просто сделал это изощрённее, вырастив в себе ещё одну личность и отдав ей всё то, что не принимал в себе. Насколько он в этом виноват? Наверное, в меньшей степени, чем кто бы то ни было. Только вот Олегу от этого всего было совсем не легче.  Хотя, подумать объективно, если бы не Сергей, с его бескомпромиссным идеализмом и упертой верой в силу красоты, справедливости и честности, Олег вряд ли бы выжил тоже, а если бы и выжил, то остался бы противен самому себе, как любой человек, отказавшийся от своей сущности.  Олег улыбнулся вдруг собственным мыслям - что бы не происходило после, все светлые воспоминания его детства были подсвечены рыжиной чьих-то волос, тонкими длинными пальцами, периодически нервно вплетающимися в эти волосы  и горящими от восторга синими глазами. Таким восторженно-возбужденным Серый запомнился Олегу, когда тот принес другу новый, пахнущий мелованной бумагой альбом со странными, плохо читаемыми немецкими именами на обложке. Чуть ниже фамилий готическим шрифтом значилось:“Немецкий романтизм XIX века”. Под снимающейся глянцевой обложкой было мало текста и много странных, переполненных тяжелой меланхолией картин, будто бы люди, рисовавшие их (“Писавшие,Олег! Картины пишут”), потеряли что-то, чего никогда не имели, но всегда к этому стремились. Среди них была одна, которую Олег и сейчас мог бы воспроизвести перед мысленным взором - одинокий человек стоял над обрывом, за которым шло тревожными барашками неспокойное море. Свинцово-серое небо давило на маленькую фигурку в черном, море так и хотело её смыть, а жесткая мерзлая земля не дарила чувства защищенности, оставаясь равнодушной и к герою, и к угрожающей ему стихии. Тогда Олег не понял, что так поразило его в той картине, но в детскую память образ врезался намертво, да так, что спустя семь лет, читая в продуваемой казарме "Излучения" Юнгера, и наткнувшись там на строчки о картине "Монах у моря" и человеке, держащем последний форпост у самой границы с Ничто, сражающимся за самого себя с самим же собой на границе с бездной, он сразу же понял, о какой картине писал так восхищавший его человек.  Ну а сейчас, жизнь спустя, Олег вдруг отчетливо понял, что же такого ужасного было в той картине. Какой вопль отчаяния, смешанного с рухнувшими надеждами и покорёженной верой застыл там, над морем.  Некоторые вещи не поймешь, пока не прочувствуешь на своей шкуре, и вот только теперь, имея в этой самой шкуре пять дырок и ещё одну, самую большую, в сердце, Олег Волков, потерявший своего Бога, понял монаха, нарисованного два века назад немецким художником.  Его тёмная фигура застыла на границе соснового перелеска и песчаного берега, резко спускающегося к неспокойному морю. Море было другое - перепутать холодное и равнодушное Балтийское с своенравным и обманчиво ласковым Средиземным было невозможно, но Волков очень отчётливо ощущал себя героем картины, у которого отобрали больше, чем он имел.  "Хорошо, что не взял с собой на пробежку пистолет", - Олег дёрнул уголком губ.  Застрелиться хотелось последние полгода, да только было страшно, что и после выстрела в висок его псевдоудача оставит его в живых. Но теперь, откуда-то из глубин измученной души поднимался протест - истерично прямой и отчаянный, будто бы умирать теперь не хотело не только тело, но та часть души, в которой протест побеждал отчаяние. С грохотом рушились где-то внутри прежние надежды, падали руины построенной им самим иллюзии, где он был счастлив. И, наконец-то, это давало силы. На старом фундаменте крепкого дома не построишь. И лишь взорвав остатки старого, можно хотя бы попытаться. 

***

Ключ повернулся в скважине, снова закрывая комнату, а Сергей так и не смог заставить себя переменить позу. Шок от увиденного покалывал кончики пальцев не хуже холода, лишая подвижности и без того затекшие конечности. Мир, всё ещё слишком яркий, слишком шумный и слишком пугающий, тихонько становится привычным, но крик Олега до сих пор звенит в ушах, будто его контузило.  - Сидеть! Сидеть! Сидеть! - лаял голос у него в голове.  Олег, абсолютно точно имел право так реагировать. Сергей чуть не убил его. Но больно было всё равно. Уже зажившая рана, уже убитая надежда, восставали из пустоты и начинали вспыхивать в темноте закрытых глаз кислотными пятнами боли. Самая отчаянная надежда и самая кусающая боль слились в одно - Олег жив, но Олег ненавидит его. Сергей заскулил, свернувшись в калачик прямо на бетонном полу. Окружающая реальность начала медленно таять в болезненных мыслях, и Разумовский сам не заметил, как отключился. Сон, если это было сном, уходил нехотя, оставляя в теле лишь боль от неудобной позы - спать на голом полу Сергею ещё не приходилось, но вчера,(хотя,признаться честно, Сергей не был уверен, что проспал всего несколько часов, и прошлое его бодрствование пришлось именно на вчера) доползти до матраса не представлялось возможным. Разумовский попытался подняться на ноги, ожидаемо покачнулся, но устоял. Внутри его уставшего тела сейчас шла нешуточная борьба - отчаяние боролось  с жаждой жизни, чувство вины - с чувством собственного достоинства. Какая-то часть Разумовского сейчас отчаянно хотела перестать существовать - маленький забитый мальчик, которого ненавидели сверстники и гнобили воспитатели, отчаянно хотел разрыдаться, перестать есть, пить - заморить себя голодом и таким образом искупить свою вину перед Олегом.  Поначалу, после пробуждения, Сергею казалось, что этот мальчик - всё, что осталось от него после того, как Другого не стало. Что в нем и было всего две сущности - жестокое и кровожадное древнее божество, для которого цель оправдывала средства, и вот этот пугливый ребенок, не знавший ничего хорошего от жизни. Сергей неожиданно поймал себя на мысли, что думать так было легче всего - отделить хорошего и беззащитного себя от поступков Другого было очень удобно, но какая-та часть его души буквально кричала от несправедливости. И Сергей вдруг очень четко понял, что обманывать себя он не сможет. Да, в какой-то момент Другой вышел из под контроля, обрёл демоническую сущность и захватил власть в бедной Сергеевой голове, но какая-то его часть жила в Разумовском всегда. Все его чувства, пусть в другой концентрации и прекрасно контролируемые, жили и в Сергее, и отрицать это было бы глупо. Хуже всего было понимать, что даже сейчас в нем осталась та пугающая властность, истеричная строптивость, раздражительность. Никакого Другого больше не было, а Сергей вполне ощутимо злился на Олега. За то, что убежал от него, ничего не объяснив. За пугающее неведение и неудобное положение, за эту чертову комнату и странные прятки. Сергей даже в своем сознании не имел на это право, но, абсолютно точно был раздражен. И с этим, кажется, придется как-то смириться.  Дни текли странно. Олег появлялся дважды в день, проделывая необходимые действия в абсолютном молчании, прерывая любые попытки с ним заговорить. Сергей, вначале кидавшийся к нему с извинениями, вскоре понял их бессмысленность, но продолжал пытаться Олега разговорить. Со свойственным только себе упорством он перешел от бесконечных извинений и заверений, что Другой мёртв, к попыткам выяснить, что Олег собирается делать дальше, и почему, если ему так хочется отомстить своему бывшему другу тот все ещё жив. Тот продолжал так же отмалчиваться, недовольно хмуря брови, но, абсолютно точно, перестал вздрагивать от звуков сергеева голоса. На слово сочетании“бывшийдруг”, брошенным только лишь вполовину осознано, Олег не иллюзорно вздрогнул и зыркнул на Разумовского почти обижено, но после, кажется, сам осознав смысл этого взгляда, его бравый Волков храбро ретировался. Где-то примерно спустя неделю Сергей, окончательно отчаявшись в попытках просто поговорить с Олегом, уставший от неопределенности и замученный вакуумом вокруг решился попытать счастье. 

***

Чем больше проходило времени, тем больше пленник Олега становился похож на Сергея. Не на безумно истеричного, офигевшего от вседозволенности хозяина жизни, который стрелял в него в венецианском палаццо, не на забитое и испуганное, постоянно извиняющееся существо первых дней. Человек, чей чуть настороженный взгляд встречал его каждый раз, когда Олег приходил, чтобы принести еду или заменить туалет, совершенно точно был его Серым, знакомым с детства.  Где-то на второй неделе после первого разговора Сергей встретил его ясным и острым как медицинская игла взглядом ярко голубых глаз и голосом - незнакомым и родным одновременно.  - Хорошо. Я кажется понял, что убивать меня ты не собираешься - иначе возиться здесь со мной было бы бессмысленно. Но скажи, чего ты хочешь? Зачем я здесь? Голос Сергея звучал ровно, но Олег знал - ему тоже страшно. Это всегда восхищало его в том самом Сергее из прошлой жизни - умение скрывать слабость за тем, что многим казалось наглостью, но на деле было коктейлем из страха, робости и неуверенности в себе - смеси, что знакома каждому недополучившему в детстве родительской любви ребенку. Сергей вроде бы и спрашивал, но, при этом требовал ответа. Казался - и был - в заведомо более слабой позиции, но из чистых условных рефлексов, выработанных по ходу того пути, что привел их сюда, он утверждал над Олегом власть - удачный блеф игрока без копейки в кармане с заведомо проигрышной комбинацией на руках. Олег, так и не решившийся за все неполные две недели посмотреть Сергею в глаза замер и понял, что вот сейчас наступил момент истины: либо он сможет - добровольно - встретиться с Разумовским взглядом, признавая, что так и не смог его возненавидеть, принимая этот факт как должное и уже дальше, исходя из него, продолжая жить так, как получиться, либо, ровно так же, добровольно, признавая и принимая свою неготовность Сергея простить и строить свою жизнь исходя из этого.  Где-то внутри подняла голову злая детская обида, будто бы всё решили за него. Будто судьба сама обрекла его на вечное возвращение в точку где он - не особо полезное приложение к Сергею Разумовскому, но следом, как обухом по голове, ударило кое-что другое - нет никакой обречённости. Даже принуждения - нет. Всё, что Волков делал раньше и всё, что делает сейчас - плод его доброй воли. Сергей, да даже та злобная тварь, что жила внутри него, никогда его не неволили. Даже сейчас Сергей лишь предоставил ему выбор - простить, не простить, убить, оставить жить, делать что угодно, только определиться уже. Не тянуть его - и себя -  в вечную агонию нерешительности.  Олег зажмуривается и вздрагивает - прошлое рассыпается по полу блестящими осколками тёплых воспоминаний, и от этого где-то внутри что-то ноет, будто под рёбрами помимо личного кладбища осталось ещё и сердце. Он поворачивается, и только тогда обнаруживает, что секунды до этого стоял зажмурившись, смяв мягкий пластик пустой бутылки в руке. Открыть глаза и разжать пальцы получается почти одновременно. Сергей смотрит на него воспаленными глазами, отчего синева кажется только ярче. Веки припухли, тонкие губы потрескались, и без того острые скулы заточились. Сергей выглядит смертельно уставшим и как-то отчаянно спокойным, покорным, но не растерявшим внутреннего достоинства. Всё тот же, прежний, Разумовский, прикрывающий страх надменностью.  - Я не знаю.  Кто-то из так любимых Сергеем авторов говорил, что правду говорить легко и приятно, но всё это ложь. Олег выталкивает из гортани слова и слоги, ощущая как они раздирают кожу, хотя, возможно, это лишь просроченные на несколько лет слова делают больно присохшим к ране бинтам, которые давно пора бы убрать.  - Я не знаю, что ощущаю к тебе, не знаю, что хочу с тобой сделать. Я не думал об этом, когда спасал тебя, и не думал после. Но за эти дни я понял, что не хочу тебя убивать. Даже просто ненавидеть, кажется, не смогу, - Олег будто отмирает, делает резкий шаг вперед, отчего Сергей, опытный взгляд Волкова против воли подмечает эту деталь, только силой воли заставляет себя не отшатнуться, - Я боюсь тебя, Серый. Боюсь себя, потому что раньше думал, что всё про себя понял, но нет, нихера. Кажется, я тот же самый придурок, что слепо выполнял твои - в лице Серого на секунду что-то изменилось, казалось, он даже готов Олега перебить, но всё так же мимолетно растаяло - безумные команды.  Сергей молчал. Он смотрел невидящими голубыми глазами прямо перед собой, сосредоточенный и обращенный в себя. Он будто бы снова и снова пережевывал одну и ту же мысль, взвешивая её - пора или не пора позволить её существовать? Стоит ли высказывать её вслух? Так продолжалось какое-то время - никто из них не смог бы сказать, были ли это секунды, минуты, или часы. Наконец, Сергей решился. - Я бы очень хотел, чтобы некоторых вещей не происходило. Я был бы рад, если вообще всё это никогда не произошло, даже если это означает, что я никогда бы тебя не узнал - твоя безопасность дороже этого и ты уж точно не заслужил всего произошедшего. Но оно уже произошло. И нам сейчас придется как-то жить - или не жить, - он жутковато усмехнулся, и вперил взгляд в Олега, - дальше.  Подвал снова погрузился в тишину. Олег чувствовал накатывающую на него волну раздражение, но, задним числом он понимал - злиться сейчас он на себя. Или на то, что Сергей, в общем-то, прав. Ровно как и прав Олег, их правды вроде как даже не противоречат друг другу, но наталкиваются на внутреннее сопротивление с обоих сторон. Как разговор человека, у которого болит зуб с беззубым. Обоим не сладко, но понять друг друга они не могут.   - Еще неделю назад ты готов был вымаливать у меня прощение, стоя на коленях, - Олег не хотел этого, но слова сочились горечью и обидой, - а сейчас раздаешь советы.  - Я мог бы просить у тебя прощение каждый раз, когда вижу. На самом деле мне тоже было бы так легче, - Сергей закусил губу, будто бы пытался не заплакать, - Да только от этого никому легче не станет. Тебе не нужны мои мольбы о прощении. Прости, Олег, но я слишком хорошо тебя знаю. Ровно как и ты - меня. Тот, кто пользовался моим телом в Венеции не был мною, но я долго думал - время было, - Серый грустно усмехнулся, - какие-то части его характера - это я. Я никогда не был паинькой, со мной никогда не было просто. Но именно таким ты меня полюбил.  Последние слова Сергей даже не сказал голосом - выдохнул. И сразу как-то сник, будто бы растратил все силы на этот монолог, а то, что казалось внутри него стальным и нерушимым - согнулось, и вместе с тем согнулись и худые плечи, Разумовский опустил голову и свалявшиеся, давно не мытые волосы занавесили его лицо. От этого жеста - почти стёршегося из памяти, сердце Волкова забилось быстрее. Серый делал так только в самом начале их знакомства, когда злобный училкам или особо зловредным воспитанникам их детского дома удавалось прорвать барьеры, которыми Сергей от них отгородился. Тут же захотелось сесть рядом и обнять. Он даже сначала подался вперед, но, затем, вновь отпрянул назад, ругая себя за беспечность.  - И что же ты теперь предлагаешь? Силы начали оставлять Олега, он тяжело выдохнул и прислонился к противоположной от Сергея стене.  Сергей вздрогнул от хриплого звука, который издал Олег, и всхлипнул. Поднял покрасневшие глаза и сказал, просто и ясно, не смотря на изможденное лицо: - Делать то, что ты решил, Олег. И если решил жить самому и не убивать меня - делать именно это. Но я не буду жить вот так - как собака на цепи. Ты сам это знаешь - для меня это не жизнь. Я не буду пользоваться ведром как туалетом и спать на полу. Я скорее заморю себя голодом. Да и ты не сможешь так жить, и это ты тоже сам знаешь. Отпусти нас обоих. Или убей меня и отпусти себя. К концу фразы в голосе Серого - его Серого - вновь появились стальные нотки. И что бы там не думал Волков, Разумовский был прав. И в том, что Олег не может дальше содержать его в таких скотских условиях. И в том, что именно такого Сергея он влюбился.  Волков рассмеялся, запуская пальцы в волосы, и вдруг поймал себя на мысли , что впервые за много месяцев смеется искренне. Решение он уже принял, именно вот в этот момент, и смех освобождающим, но ему и правда нужно было кое-что обдумать. Поэтому он лишь кивнул, но, вспомнив, что Серый вновь опустил голову и смотрел на него, проговорил, с трудом проталкивая слова сквозь уставшую от слишком долгого диалога и смеха слизистую горла: - Хорошо. Мне нужно кое-что обдумать, но ты прав.  Развернулся и вышел из подвала, прикрывая за собой дверь и оставляя так и не поднявшего голову Сергея в одиночестве. 

***

На самом деле Олег всё решил уже давно. Он мог сколько угодно препираться с собой, пытаться не думать об этом, но очень четко понимать, что выпустит Сергея из подвала, как только тот об этом заговорит, да и если не заговорит - тоже, всё это было делом времени. Про страшное “дальше” Волков старался не думать, потому что какой-то частью себя понимал, что терять Разумовского не хочет. Потому что знал, что хоть пока он и не простил и не перестал бояться чуть не убившего его друга, но всё это, опять же, скорее вопрос времени, чем желания. Олег как-то горько улыбнулся - Сергей как был, так и остался умницей, и знал Волкова лучше, чем сам Олег понимал себя. Разумовский, даже сидя в подвале и ели отойдя от транквилизаторов, нескольких похищений и вообще всего, что с ним произошло, всё равно оставался собой - что-то требовал, ставил условия и был… собой. И именно за это Олег его и полюбил, тут Серый снова был чертовски прав. Ну а если так, то тянуть время было бесполезно и мучительно, эту нерешительность нужно было сорвать, как срывают пластырь. Но, скорее для обманчиво спокойствия, чем для реальной безопасности, стоило немного подготовится.  Убрать все вещи, которые можно было бы использовать, как оружие, труда не составило - дом, в который его хозяева вкладывали свои несбывшиеся и несбыточные мечты был обставлен удобно, но минималистично, в комнатах не было ничего лишнего. На Олега этот светлый и чистый дом, с панорамными окнами в пол и идеально расставленной мебелью навевал тоску, граничащую с желанием по-волчьи завыть от боли где между седьмым и восьмым ребром - в таких домах люди не бывают счастливы. Собственно, это и сказала ему Ирен - бывшая коллега, к которой он обратился за помощью. Рослая и плечистая, не уступавшая по силе и ловкости многим мужчинам она, вдруг,  на секунду вся будто бы сжалась, а в глазах, вместо привычной хитринки промелькнула вселенская тоска.  “Хоть взорви его, к чертям собачьим. Этот дом не принес нам ничего, кроме горя.” Слова врезались в память, как пять пуль в человеческую плоть, да там и остались.  Своих вещей у Олега было и того меньше - это он решил очень давно, ещё до всей своей блестящей военной карьеры и начавших появляться денег, вернувшись ещё со срочной службы в ту убогую, но в чем-то безумно уютную, квартиру в отжившей своё хрущевке. Зайдя в обшарпанный и пахнувший сыростью и подвалом подъезд он вдруг увидел вещи. Это потом он узнает, что умерла одинокая старуха из квартиры над той, что делили они с Серым, которая плевалась на всех ядом и ненавистью, а тогда он увидел перед собой чью-то жизнь, выставленную в подъезд, ещё не до конца убранную, не окончательно стертую из памяти всего мира. Там соседствовали стенки из Чехословакии, какие-то красные флажки, портрет Ленина, фарфоровый сервиз, олимпийский мишка и бамбуковая дорожка на стену из Вьетнама. Всё это было когда-то чьей-то жизнью. Хозяйке она казалось правильной, кому-то со стороны - нет, она была иногда веселой, иногда несчастливой, когда-то, возможно, семейной, позже - удушающе одинокой, но __жизнью__. А теперь, выставленное в подъезд и никому ненужное, всё это барахло медленно становилось мусором, не напоминавшим уже о человеке. И от этого совсем юного, девятнадцатилетнего Олега, никогда в своей мало-мальски осознанной жизни не владевшем чем-то истинно его, продрало ледяным ужасом, будто бы он сам, пока ещё молодой, состарился вдруг, умер и призраком смотрел на свои потенциальные вещи, так же выставленные на всеобщее обозрение. И ужас этот до сих пор жил где-то, спрятавшийся, но не ушедший. Именно тогда он поклялся себе - никогда ничего не беречь. Никогда ничего не хранить, не иметь что-то, что нельзя будет упаковать в один чемодан и перевезти с одной явочной квартиры на другую, а то, что в этот чемодан не поместиться, безжалостно вышвырнуть из своей жизни, не вспомнив об этом. И когда в маленькой лавочке в Стамбуле, или на рынке в Багдаде он видел вазочку или пиалу, вышитую салфетку или деревянную скульптурку, при виде которой руки сами тянулись к кошельку, он сам одергивал себя, воспроизводя в памяти югославскую мебель и чешский фарфор, бывшие когда-то чьей-то жизнью.    И вот теперь он оказался там, где оказался - в чужом доме, пропитавшемся воспоминаниями своих несчастливых хозяев, ставшем вместилищем того смертного холода, который может разлиться только между когда-то бывшими очень близкими людьми. Осмотрев гостиную в последний раз Олег тяжело вздохнул и  стал спускаться в подвал.

***

Сергей не смел надеяться, но знал - Олег вернётся. Вернётся довольно скоро и выпустит его, не смотря на попытки казаться сомневающимся и суровым, Волков не утратил почти собачьей преданности. Всю последнюю неделю первичная злость и испуг испарялись с его лица, а в движения вплеталась осторожная радость собаки, чей жестокий хозяин на краткий миг стал обращаться с ней хорошо. Всё это Сергея расстраивало и пугало - он себя так просто простить не мог, да и довериться самому себе было нельзя - всё, что лежало перед ним в перспективе будущей жизни нужно будет делать самому, без страховки, без возможности свалить всё на Вторую Личность, без права на ошибку. Всё существо Сергея всегда было борьбой - он будто бы родился не в том месте и не в то время, слишком много потерял и хотел всё это вернуть. Он горел новым, всегда смотрел вперед, пытаясь уловить одному ему видимый нерв вечно ускользающего времени. Олег был другим - более приземлённый, менее гордый, всегда готовый довольствоваться малым, особенно это было необходимо, чтоб создать более комфортную обстановку для Сергея. Он вообще не хотел ничего создавать, сейчас Разумовский понимал, что его друг был рад просто помогать, поддерживать и быть рядом, а он, возомнив себя богом не замечал ничего рядом с собой. Одного Сергей не учел - боги обречены на одиночество. Но к одиночеству готов он не был. И когда Олег, почувствовавший свою ненужность, собрал остатки гордости и пошел своей дорогой, шаткая психика дала осечку. А вот пистолет в его руках не дал. Так что именно сейчас на Сергея упала огромная ответственность, которая впервые в жизни Разумовского пугала.  Олег вернулся меньше, чем через час - ключ повернулся в замке и дверь открылась. Волков был бледен, ещё бледнее, чем часом раньше, явно напуган, сосредоточен. На Сергея он смотрел прямо, стараясь со страхом справиться, но волнение выдавали плотно сжатые губы.  - Я выпущу тебя отсюда, - прохрипел он, - держать тебя под замком здесь, или где бы то ни было я смысла не вижу. Я не знаю, насколько могу тебе доверять, но если ты захочешь, никакие замки тебя всё равно никогда не удержат. А убивать тебя, и ты это знаешь, я не могу и не хочу.  В горле окончательно пересохло, поэтому Олег взял небольшую паузу, чтобы сглотнуть, но, заметив, что Сергей хочет что-то сказать, жестом остановил его.  - Только Сергей, пожалуйста, если ты действительно желаешь мне смерти, доведи дело до конца. Я живой, не машина и не камень. Я устал выживать, терпеть боль, разочаровываться в самых близки. Я больше так не могу.  Последние слова он скорее выдохнул, чем сказал в слух, но Сергей их услышал. Усилием воли Разумовский поднял себя с матраса и, чуть пошатываясь, подошёл к Олегу. Тот ощутимо напрягся, но вздрогнуть себе не дал. Сергей поставил руки ему на плечи, а потом резко притянул к себе и обнял, касаясь носом беззащитная ямочки между ключиц.  - Наверное, ты мне не поверишь, но я скорее убью себя, чем снова причиню тебе боль, - так же тихо, на уровне выдоха,  ответил Сергей. И блаженно прикрыл глаза, когда рука Олега легла между его лопаток.  Олег  не до конца понимал, что именно чувствует - все эмоции сбились в змеиную свадьбу и неровно скакали - паника накатывала и отступала, от места, где его тело касалось тела Серого разливалось тепло.  “Иногда самое сложное, перестать умирать внутри” - сказала ему когда-то коллега. И это он пережил в полной мере. ПТСР, сначала от работы, затем и от той кровавой бойни, что устроил Серый, напоминало ему океан - сперва всё казалось безобидным, но в какой-то момент волна, идущая от берега захлёстывала его и тащила за собой, солнце, казавшееся ласковым, начинало выжигать глаза, и мир, который всем окружающим продолжал казаться комфортным, начинал выть сиреной воздушной тревоги. Самым страшным для Волкова было именно то, что окружающие, привыкшие к мирной жизни, не видели ничего этого и не понимали его, а выжигающая сознание паника мешалась с истеричным стыдом. Олегу казалось, что это он виноват во всем, что с ним произошло, потому что ни на что больше он не годиться - он умел только воевать и выживать, когда жить не хотелось. И это чувство вины и ненависти к себе добивало его окончательно.  Вынырнуть из омута мыслей помогло нежное, очень ласковое касание чужой руки - ледяные пальцы гладили его щеку, соскальзывали на губы и ничего не требовали, просто обозначали своё присутствие, напоминая, что он не один. Сергей ещё раз провел пальцами по щеке, поймал осознанный взгляд друга и проговорил: -Тссс. Всё хорошо. Пойдем наверх.  И легко потянул его за руку.  Паника отступала медленно - но в гостиной с огромными панорамными окнами ощущалась не такой кромешной, будто бы тусклое декабрьское солнце могло разогнать тревогу. Или с этим справлялось другое, рыжеволосое и синеглазое, солнце. Олег тяжело осел на диван, Сергей тревожно на него посмотрел и спросил: -Порядок? Сил ответить не было, поэтому Олег кивнул, но Сергею было достаточно и такого ответа.  Не смотря на слабость во всем теле вне подвала Сергею, однозначно, было лучше. Большой современный дом выходил окнами на сосновый лес, но абсолютно точно чувствовалась близость моря - пахло соснами, солью и прохладой. Чёрти-знает-сколько не бывшему на свежем воздухе Сергею нравился этот запах. Хотелось засыпать Олега вопросами, но он явно был не в состоянии нормально отвечать. Они были где-то на юге Европы, на дворе был декабрь, и этим Сергей пока мог удовлетвориться. Дыхание Олега медленно выравнивалось, взгляд становился осмысленным, но кончики пальцев ещё немного дрожали. Разумовский, осмотревший гостиную аккуратно сел рядом и заглянул другу в глаза. В глазах его, абсолютно точно не было осуждения, не читалось презрения, которое он частенько замечал в глазах не-Серого, а была только осторожная забота.  Олег благодарно улыбнулся. Серый ответил на его улыбку, смущенно потупился и запустил тонкие пальцы в волосы себе на затылке - привычный с детства и такой родной жест, но сейчас, коснувшись грязных волос он недовольно поморщился.   Олег порадовался, что он всё приготовил заранее и протянул Сергею руку. - Пойдем, ответу тебя в ванную?

***

 Сергей вышел из душа, закутанный в халат и вытирая отросшие волосы полотенцем. Олег не сторожил его под дверью, его не нашлось и в соседней комнате. Этот дом, красивый и удобный, но какой-то безумно пустой и несчастливый, пугал Сергея. Поэтому когда Разумовский вышел в комнату с большими панорамными окнами, которая представляла собой что-то среднее между кухней и гостиной, и увидел Олега, стоявшего к нему спиной и неотрывно смотрящему в черноту мира за окном, он немного расслабился.  Сергей сделал пару шагов по направлению к недвижимой фигуре лучшего друга и замер. Казалось, что  Олег его не замечает, а как обнаружить своё присутствие, чтобы не напугать  и без того натерпевшегося Волкова он не понимал. Ветер за окнами выл и гнул деревья. Было темно, но снега не было. Где-то,вне зоны видимости, теперь было открыто окно и запах зимнего средиземноморья усилился. Сергей ели слышно выдохнул.  - Мог бы меня беспрепятственно убить, - как-то слишком спокойно, так и не поворачиваясь к нему лицом сказал Олег. Разумовского кольнуло едва ощутимой обидой. - Я уже говорил, что не хочу.  - Прости. Я понимаю это разумом, но сердцем некоторые вещи отпускаешь дольше. Хриплый голос звучал ели слышно, но в нём слышалась горькая улыбка. Сергей положил полотенце на спинку дивана, встряхнул головой так, что волосы распались по плечам. Олег стоял не оборачиваясь, не отрываясь вглядывался в окружающую тьму. -Что у тебя с голосом? Это… - Разумовский осекся, произнести “ это я виноват” он не смог. Но Олег и так его понял и милостиво не стал заставлять продолжать.  - Это последствия. Неудачная инкубация - мне повредили связки, потому что слишком спешили. Я не дышал слишком долго.  Сергей сделал еще несколько шагов к Олегу, и теперь их разделяла вытянутая рука. Волков всё так же не поворачивался, будто бы испытывал друга, или давал ему возможность вонзить нож в спину. Спина перед Сергеевыми глазами была напряжена до предела - Олег дразнил его, но при этом боялся. Всё это было каким-то странным прыжком веры, падением спиной на подставленные руки, когда оглянуться и проверить не можешь, и единственное, что остается верить.  Разумовский сделал последний шаг вперед и уткнулся носом меж чужих лопаток. Нестерпимо хотелось положить ладони на талию, провести ими к животу и сцепить там, как он делал это сотни раз в какой-то другой жизни, но решиться Сергей не мог. Олег и так едва ощутимо вздрогнул, но не оттолкнул.  Они простояли так какое-то время - одетые в полумрак и тишину, недвижимые, потерянные.  Когда-то, в прошлой жизни, они могли молча сидеть часами, просто ощущая близость друг друга и это было комфортно, но прошлая жизнь ушла безвозвратно, и теперь молчание пугало.  - Голос восстановится? - Сергей не был уверен, что готов услышать ответ на этот вопрос, но не задать его не мог.   - Нет. Вероятнее всего, это уже навсегда. Сергей ожидал, что это будет сказано зло или грустно, но, кажется, потеря голоса его совсем не волновала. Губы сами собой коснулись черной рубашки (Олег переоделся?). Волков как-то странно хмыкнул, хрипло и почти жалобно, и развернулся, едва заметно дрожащими пальцами придерживая Разумовского за плечи.  Ярко-синие, обрамленные рыжими ресницами глаза вперились в широкие зрачки, окружённые стального цвета радужкой. Смотреть друг другу в глаза было почти больно, но разорвать зрительный контакт никто не смел. Сергей всегда был решительным, и это восхищало Олега, и он очень это в друге любил. “Сейчас или никогда” твердо сказал себе Сергей и спокойным, но не терпящим возражений тоном не попросил, но приказал: - Покажи.  Пояснений никаких не требовалось. Сопротивляться этому тону Волков никогда не умел, да и не хотел. Поэтому он отступил, облокачиваясь на спинку дивана и начал расстегивать пуговицы. Восемь пуговиц. Меньше минуты. Больше жизни.      Они стояли друг напротив друга - оба до смерти напуганные, оба нерешительные и нуждающиеся друг в друге, посреди затихшего в ожидании мира.  - Я люблю тебя, Олег. Ты можешь мне не верить, можешь меня не простить. Можешь сказать, что вся моя любовь напрасна. Но это так.  Сергей выговорил это, не отрывая взгляда от кромки расстёгнутой олеговой рубашки. Протяни руку и её полы разойдутся. Протяни руку и увидишь плоды деяний своих. Сергею бы очень хотелось попросить застегнуть рубашку, спрятать эти страшные следы. Так бы и сделал кто-то другой, но не он, поэтому Разумовский подался вперед, прижался ладонью к беззащитной груди с бешено бьющимся под ребрами сердцем.  Олег сглотнул, пересохшее горло драло, будто слизистая была утыкана битым стеклом. Ладонь Серого жгла, но от нее же по телу расползается тепло. Это нельзя понять эмпирически, тут бессильны логика и разум. Это можно только осознать, почувствовать и принять.  - А любить можно только напрасно Сереж. Потому что когда любишь за что-то - это уже не любовь. Я верю тебе, - слова даются Волкову с трудом, голос не слушается, но сказать это надо, и Олег, вдруг понимает, что, возможно, впервые в жизни, делает всё правильно, - Некоторые вещи невозможно, да и не надо собирать из осколков, но я и не собираюсь. Ты уже сказал, что всё, что нам осталось - жить с последствиями того, что с нами произошло.  Горло пересыхает, язык Олега скользит по губам, но где-то внутри становится легче - светло и освобождено, почти как в прошлой жизни. Он накрывает ладонь Сергея и переплетает их пальцы, две ладони почти срастаются в чем-то большем, чем сакральное таинство брака, чём-то более интимном, чем акт любви.  - И ничего как прежде уже не будет, просто потому что ничто не повторяется дважды, но я готов нести последствия всего, что с нами произошло вместе, - Волков выдыхает эти слова и с силой двигает их сцепленные руки по своей груди - к первому шраму, - я понимаю, что винить в произошедшем только тебя - глупо, - руки, едва коснувшиеся первого шрама преодолевают сопротивление, непонятно чьё, Олега или Сергея, и скользят ниже, ко второму шраму, - во всем, что произошло, виноваты мы оба. Всё, что произошло - должно было произойти, - пальцы касаются третьего шрама, - И то, что мы сейчас вместе, - четвертый шрам обжигает пальцы Сергея, его лицо искажается, почти как от боли, - это только моё решения. И моя добрая воля. Таков уж я, - сцепленные руки останавливаются у пятого шрама. Сергея трясет, по его красивому, похудевшему лицу градом катятся слезы, но он не отпускает любимой руки. Олег запрокидывает голову назад,  обнажает беззащитное горло с истерично бьющейся жилкой пульса под тонкой кожей. Разумовский сползает на пол и отводит взгляд.  - Ты так и не сказал, простишь ли меня, - одними губами прошептал Разумовский. - Я здесь, сейчас, с тобой. Давай просто будем в настоящем, потому что если слишком часто смотреть в прошлое можно сойти с ума.  Волков тянет их так и не разъединившиеся руки вверх, заставляя Сергея встать и прижимается губами к его костяшкам. В этом жесте - вся любовь и нежность вечной войны, которую вели эти двое. В этом жесте счастье любви и тепло прощения, когда прощаешь не только того, кто об этом просил, но и самого себя.  Ещё секунду они стоят и смотрят друг на друга - идеальная мизансцена для оперы эпохи просвещения, когда герои поняли, что боги мертвы, а значит богами надо ставиться людям. Потом, конечно в рапиде, они подаются на встречу друг другу. И тогда становятся уже неважными все законы - потому любовь выше всех земных законов.   Касаться друг друга было всё ещё непривычно. Руки, казалось, не вспоминали давно забытые ощущения, а узнавали партнера заново, прощупывая каждый миллиметр, растапливая ледяной панцирь - сомнительный трофей войны с самими собой и друг с другом. Сергей запускает руки под полы рубашки, всей поверхностью ладоней ведет по талии - от живота к спине, потом поднимается выше, к лопаткам. Гладит самыми кончиками пальцев чуть выпуклые края татуировки, всё это время не разрывая с Олегом зрительного контакта - стараясь считать его состояние, поймать момент, если нужно будет остановиться. Но пока, кажется, все хорошо. Прикасаются друг к другу они одновременно, но Олег нежно гладит линию челюсти, проводит по ней сначала тыльной, затем внутренней стороной чуть разведенных пальцев, соскальзывает на шею, чуть задерживается на точке пульса, бьющегося так же бешено, как его, потом ныряет под ворот халата, слишком свободно сидящем на похудевшем Сергее и замирает там.  Лед внутри них медленно тает, в глазах у обоих - растерянность, но, абсолютно точно не страх. Олег вдруг думает, что Сергей за сегодня сделал уже столько решительных шагов, что теперь уж точно его очередь, поэтому перемещает руки на затылок с чуть влажными ещё волосами и касается губами приоткрывшихся губ.  Сначала то, что происходит между ними нельзя назвать даже полноценным поцелуем, они целомудренно соприкасаются губами, смешивая дыхание. У Сергея губы холодные и влажные, как у человека, дышавшего ртом, у Олега чуть напряженные. Соприкасаться так - приятно, и где-то на задворках сознания рождается мысль, что это всё - не про секс даже, про близость и доверие. Оба прислушиваются к себе, пытаются понять чувства партнера - готов ли второй переступить черту целомудрия.  Кто первый решается её переступить они потом вспомнить не смогут, но когда чей-то язык скользит по чьей-то нижней губе, несуществующий демиург будто бы возвращает миру нормальную скорость. Оба одновременно углубляют поцелуй, сначала неловко сталкиваются зубами, но быстро приноравливаются, лаская друг друга, не желая отрываться от только что обретённого тепла. Сергей перемещает прохладные тонкие пальцы на скулы Олега, невесомо гладит их и стонет в поцелуй. От этого стона у Олега по загривку проходит табун мурашек, и просыпается иного рода голода - ему становится мало нежной ласки и поцелуев, хочется обладать и отдавать, устремляя всё своё существо в пламенном молении к Эроту. Чувства говорят обоим, что этого хочется здесь и сейчас, но вездесущий разум, на этот раз проснувшийся у Олега, напоминает, что они уже не настолько юны и сильны, чтобы придаваться страсти на неудобных поверхностях, поэтому он разрывает поцелуй, подхватывая возлюбленного на руки и направляется в спальню.  Отошедший от первого шока Разумовский взбрыкивает, пытается протестовать, говоря что-то про травмы и тяжести, но Олег решительно встряхивает головой и весело смотрит ему в глаза и Сергей почти сразу же замолкает. Всё ощущается странным и непривычным, но безумно правильным и своевременным, и когда Волков бережно кладет Сергея на кровать, распуская завязки халата, и когда, едва коснувшись губами губ спускается на ключицы, водит носом по выступающим косточкам, одновременно перекидывая ногу через ноги возлюбленного, нависая над ним на руках, припадает поцелуями к плечам. Сергей уже касался его сегодня, уже имел возможность изучить его тело, а Олег такой роскоши ещё не имел, поэтому сейчас с полным правом изучает такое знакомое, и, при этом совсем другое тело. Помимо непривычной худобы - с первых курсов университета Сергей качался и следил за формой, вопреки всем мифам о ботаниках-задохликах, на теле друга прибавилось новых шрамов - жизнь не пощадила их обоих. Чуть ниже груди, где худоба позволяет разглядеть рёбра видно, что два из них были сломаны и срослись не правильно. От этого открытия просыпается злость - никто не имеет права обращать так с его Серым - Олег припадает к месту губами, задевает его зубами, втягивает в себя кожу, оставляя отметину, и Сергей снова низко, крышесносно  стонет.  Разумовский обескуражен и потерян, ему очень очень хорошо и от этого даже плохо. Всё происходит неожиданно и очень приятно - Олег, когда-то лучше всех умевший делать ему хорошо, этого умения не забыл, и вот сейчас сводит его с ума, чуть прикусывая нежную кожу под пупком, невесомо скользя губами по следу от укуса и ехидно улыбаясь смотрит из под полуприкрытых век. Сергей смотрит ему в глаза и охает - он слишком хорошо знает этих чертиков в серо-голубых глазах. Олег скользит по коже ниже и касается губами уже твердого члена, проводит слитным движением по всей длине, касаясь нежной кожи одновременно губами и носом. Начавшая отрастать щетина чуть колется, и Сергей не может понять до конца - мешает ли ему это или добавляет удовольствия. А потом это и вовсе становится неважным - Олег обнимает губами головку, сдвигая языком крайнюю плоть, и начинает ритмично втягивать щеки, не пытаясь насадиться дальше. Сергей выгибается, резко втягивая в лёгкие воздух, и Олег, вдохновлённый этой реакцией пытается взять чуть глубже. Разомлевший от ласк Сергей сначала порывается податься ему на встречу, но, неожиданно вспоминает олегов хриплый голос и резко опускает бедра, вырываясь из хватки.  - Тише, Олеж, не надо. Горло, - с трудом шепчет он. Волков благодарно улыбается и трется щекой о сергеево бедро.  - Я аккуратно и неглубоко, - улыбаясь шепчет он в чужое бедро и возвращается к прежнему занятию.  Приноровится к новым обстоятельствам выходит на удивление просто - Олег действительно не может брать глубоко, как любил когда-то Сергей(хотя Олег не уверен, любил ли это его Серый или вторая его личность, но об сейчас он точно думать не хочет), зато берет методичностью и старанием, не ограничиваясь одной только головкой, вылизывая весь ствол, лаская мошонку. Во всем этом, помимо вида упавшего на спину и тяжело дышавшего Сергея, Олег находил радость, причину которой он бы не смог сформулировать словами, но абсолютно точно ощущал всем израненным сердцем.     Раньше Олег любил такие ласки потому, что это нравилось Сергею, но сейчас поймал кайф, да так, что неожиданно для самого себя испытал разочарование, когда Сергей провел рукой по его волосам - ото лба к затылку - и легонько потянул вверх. Отрываться от занятия не хотелось, но внутреннее желание угодить взяло вверх, и Олег, ведомый мягкой, но властной рукой проскользил по телу любовника вверх, позволяя тому увлечь его в поцелуй. Сергей целовал его долго и упоением, одной рукой придерживая его за затылок, вторую давя на лопатки. Будто бы этого было мало Сергей обхватил ноги Олега своими, окончательно фиксируя того в нежном захвате, одновременно  и доминируя, и подчиняясь. Когда кислород в легких обоих закончился, и им пришлось разорвать поцелуй, Разумовский ели слышно и очень мягко, однако абсолютно точно приказывая, простонал любовнику в губы: - Возьми меня.  Олегу захотелось воспротивиться - они часто менялись положениями в хорошие прошлые времена, в плохие прошлые времена Волков почти всегда был принимающим, а по жизни неплохо чувствовал себя в обеих ролях, но сейчас, после такого долгого перерыва, после всех травм, обид и потерь у Олега в голове верной была лишь одна раскладка. И когда он уже открыл рот, чтобы высказать возражения - от моральных до чисто физиологических, Сергей, видевший его колебания просто переместил ладонь с затылка на губы, очень нежно прижимая их и покачал головой. Олегу, кажется, этого было достаточно.  Древние греки считали эрос чувством дихотомичным. Любовь, даже взаимная, помимо радости обладания всегда несёт в себя боль от невозможности потеряться в объекте воздыхания, разрушив все границы и возлюбленного, и свои - воссоединиться с потерянной частью себя в божественном абсолюте. Оба они об этом знали - Сергей читал об этом ещë в юности, Олег дошëл до этого опытным, и весьма болезненным, путем, но вот сейчас, в момент, когда он мерно растягивал распятого под ним Сергея, ощущая как тугие мышцы плавятся под теплом его пальцев, становясь нагретым воском, пластичным и послушным, когда Сергей подчинялся и отдавал себя, но одновременно Олег как никогда  сильно ощущал полную, никак не ограниченную власть над собой и не хотел этой власти противиться, оба они готовы были поспорить с древними греками. Олег, слишком поглощённый этим священнодействием не заметил, когда тело Сергея окончательно покорилось ему и радостное, открытое и готовое принять его сдалось на милость его воли. Сергей притянул голову своего любовника ближе к себе, и шепнул, влажно касаясь губами его уха, опаляя слишком горячим дыханием: - Давай. Сейчас.  Он подтвердил свои слова движением бёдер, резко подавшись на пальцы, сжался вокруг них, протяжно застонав, вызывая в теле Олега болезненный спазм, заставляя того вытащить из любовника пальцы и заменить их своим членом, вталкиваясь в Сергея полностью, разом на всю длину, выбивая из распластанного под ним тела стон - отражение эмоции на грани боли, удовольствия и риска, апофеоз греческого эроса, единственно возможное продолжение истинной любви в соединении двух любовников.  Всё это длилось, наверное, не так уж и долго, не больше пяти минут - вряд ли бы два человека в таких обстоятельствах продержались бы дольше, но в их локальном мире время текло по иному, и им двоим эти пять минут показались целой вечностью - маленькой жизнью, которую они должны были прожить до этого, но волею случая проживали только сейчас.  Олег вбивался в своего Серого, Сергей обнимал его ногами и отдавался ему с почти библейский восторгом и пика он достиг чуть раньше, но не позволил Олегу прекратить, впиваясь ему пальцами в затылок, выдыхая ели слышно не просьбу, но приказ: - Продолжай! - ощущая слишком чувствительными после оргазма стенками неприятное, но такое правильное давление олегова члена, улавливая предоргазменную судорогу, впитал чужое удовольствие как свое несколькими секундами раньше.  Какое-то время они лежали, не в силах разлепиться, молчаливые и опустошенные, покорные друг другу и связавшей их судьбе.  За окном выл мистраль, клонились к земле деревья, бушевало Средиземное море. Весь внешний мир был миражом. Тронь его и он пойдет зыбкой рябью, исчезнет, как будто и не было его никогда. Большой, не очень уютный дом, в котором никто никогда не был счастлив затаил дыхание - сейчас он защищал своими стенами от злого заоконного мира что-то зарождающееся. Вряд ли это будет счастьем, слишком чужды были его гости этому чувству, но такие хрупкие любовь и гармония крепли в сердцах этих двоих, рождая такую страшную, но жизненно необходимую надежду.

Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть? Ведь ты, как и я, сирота. Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь! А ну от винта! Все от винта!