сублимация

      Глеб пытается забыть Серафима. Глеб хочет забыть Серафима, правда. Серафим хочет научиться жить без Глеба. Без мыслей о Глебе. Без переживаний. Между ними больше ничего нет, конечно, кроме воспоминаний, уже четвертый месяц, но Глеб не может отпустить, хоть и сам решил оборвать все. Глеб — мудак, которому наркотики и состояние опьянения оказались важнее и роднее теплой квартиры, любви и Серафима. Последний, конечно, пытался бороться, хотел лечить, хотел помочь, но Глеб оказался упрямее. Вот Серафим удерживать и разговаривать дальше не пытался, «Хочет сдохнуть — пусть» сам себе сказал прежде, чем закрыл дверь за Глебом. Эту фразу повторял много раз, но сам не верил в её правильность. И никогда, наверное, не поверит.       Легче никому не стало. Серафим сначала тосковал, потом жить начал заново, иногда, глубокой ночью, возвращаясь к мысли о том, что скучает. Скучает по тому, кто предал наглым образом. Конечно, полностью в строй не вернулся. Подавленное состояние заменило прежнее веселье. У Глеба же почти ничего не изменилось, разве что никто на мозги не капал, как он сам выражался, жалуясь на Серафима кому-то из друзей, которые кивали головой, слушая такие рассказы, хоть и в глубине души им было искренне жаль Серафима. Но и этих друзей скоро не стало, потому что Глеб слова, которые против него шли, терпеть не мог, не воспринимал, злился.       Он совсем один остался. Не понимал, что сам в этом виноват. Не понимал, что со дня на день умереть спокойно может. Не понимал, что теперь никакой Серафим не поможет. Теперь, кажется, никто не поможет. Никого нет рядом. И надо бы уже забыть друг про друга, но ни Глеб, ни Серафим не могут. Слишком привязаны. Только вот Глеб бессовестно порвал верёвку. Сбежал. О себе и о своей «свободе» думал. Эгоистично, но его это не заботило. //       Глебу сегодня особенно плохо. Вчера он был в каком-то клубе, конечно, уже не помнит в каком. Их было за последние четыре месяца настолько много, что Глеб просто перестал запоминать адрес, название и прочие данные, которые помогут его найти позже. В этом клубе ему любезно какая-то фанатка, что узнала его почти на входе, всунула в карман джинс пакетик с ешками. А Глеб заказал виски, чтобы запить таблетку, ещё несколько раз повторил заказ и ушёл. Всё поначалу нормально было, весело даже, но под утро чуть не умер. Он не помнит, что происходило в промежуток времени между началом действия таблетки и утром. Да и вряд ли бы хотел помнить. Много чего мог натворить. Нельзя такое помнить, считает. Стыдно. Главное, чтобы не всплыло.       На журнальном столике, что стоит около дивана, заманчивым видом лежат те самые ешки. Глеб прикладывает холодную банку пива ко лбу, пытаясь хоть ею приглушить головную боль, которую не смог унять анальгетик спустя несколько часов после приёма. Парень смотрит на таблетки экстази, старается держать себя в руках, что не получалось никогда. В руках держал его обычно Серафим. Глеб отставляет банку с постепенно теплеющим напитком в сторону и все-таки тянется рукой к столу, достаёт из пакетика полторы таблетки: одну целую, в виде жёлтой звёздочки, и половинку синего прямоугольника, на котором некогда была надпись «love». Да, по отношению к наркотикам Глеб испытывал именно лове.       Таблетки оказываются на языке, и парень их глотает, на этот раз ничем не запивая. Прошло минут двадцать, пока Глеб сидел на диване, прикрыв глаза. Экстази понемногу начинает действовать. Сердцебиение учащается, кажется, что оно вот-вот взорвётся, в голове что-то щёлкает, перед глазами немного плывёт. Настроение даже поднимается. Дома он не высидит. Он сделал свой выбор сам.

//       Глеб каким-то образом забрёл в двор-колодец. Очень красивый фасад дома, много окон, вид, если взглянуть наверх, тоже впечатляет, цветы всё ещё растут, на подоконнике в паре метров кот сидит, машины стоят, людей нет рядом, конечно, вечер же, но Глебу не до этого. Хорошее настроение, расслабленность уступили место напряжению. Напряжение пришло оттого, что в этом дворе Глебу страшно. Этот страх почти животный. Ему кажется, что стены сужаются к центру, видится, что в небе, в тучах черти стрелы метать собираются, что всё пытается его убить. Глеба пробивает дрожь, глаза, чей зрачок вытеснил давно радужку, мечутся в разные стороны. Парень оседает на землю, зарывается руками в волосы, жмётся спиной к бетонной клумбе, в которой доживает последние недели петуния.       Глеб кричит, не понимая, что творится. Голос эхом отскакивает от стен, и в глазах парня эти самые стены сужаются всё быстрее, почти вплотную к нему, почти придавливая его. Галлюцинация проходит одновременно с тем, как одно из окон открывается, из него высовывается голова мужчины, Глеб его видит не сразу. Стены встают на место.       — Пацан, ты что орешь? — слова мужчины, сказанные с недовольством и неприязнью, повторяются в голове ещё несколько раз. Парень не реагирует на вопрос, продолжает загнанно дышать, продолжает тянуть волосы, причиняя боль. Мужчина вздыхает и закрывает окно.       Глеб сидит ещё пару минут, истерика накатывает очередной раз, только голос хрипит, теперь кричит не так громко. Кричит что-то невнятное, глупое. Что-то про санитаров, водку, смерть… Про то, что сдохнуть ему бы сейчас, просит, чтобы черти перестали вокруг него плясать. В этот раз из подъезда, напротив которого сидел Глеб, выходит женщина, ставя руки в боки.       — Парень, если ты сейчас не успокоишься, я вызову полицию. Уже спят все, прекращай!

//       Глеб идёт почти ровной походкой с мутным взглядом по тротуару, он ещё не придумал затуманенным сознанием, куда идёт, но движение не прекращает, видит разноцветные вывески, даже почти правильно читает каждую, что ярко светится в Питерской ночи. Людей заметно меньше стало, но от этого не легче. Легче только от того, что о Серафиме совсем сейчас не думает. В одной из вывесок он видит название какого-то ночного бара и заходит в него. В нем душно и людей много. Алкоголем несёт, духами разными. Все запахи смешиваются в один противный. Глеб пробивается сквозь толпу к барной стойке, видит стул свободный и садится на него.       Смотрит всё ещё нетрезвым взглядом по сторонам, думая о том, что блевать хочется сильно, особенно здесь. Заказывает шот, расплачивается последней купюрой из кармана, которую чудом не потерял, и залпом осушает посудину. Морщится. Неприятно. За плечо его треплет пару секунд чья-то рука, Глеб разворачивается. Он пытается сфокусировать взгляд, что получается не сразу. Как только черты стали понятными, Глеб стал рассматривать подошедшего. Точнее, подошедшую. Девушка одета в какую-то развратную хуйню, на ногах красные колготки в крупную сетку. Выглядит нелепо, и Глеб хмыкает.       — Мы вроде знакомы, — говорит девушка. И они перекидываются парой фраз. О настроении, делах… О простом и неважном. Глеб её не помнит, вряд ли потом вспомнит, но сейчас он не до конца соображает, поэтому поддакивает, будто и правда помнит и рад встречи. Разговор ни о чем длится от силы минут пять, после этого дама берёт Глеба за руку и ведёт за собой. Глеб ведётся. Идут прямиком в туалет. В туалете так же душно и противно. Девушка тянет за собой в кабинку, ближе к себе Глеба прижимает и целует. Глеб не до конца соображает, наверное, поэтому и отвечает. Остатком сознания он понимает, что ему это вообще не нравится.

//       Глебу плохо, но его постепенно отпускает. Из клуба он выходит, когда на часах короткая стрелка доходит до трёх. Трёх часов ночи. На улице прохладно, у Глеба мурашки неприятные бегут по телу. Он ходит около клуба кругами, согреваясь. Хочется курить, но сигареты, как и телефон, были оставлены дома. Глеб видит компанию парней, которые бурно что-то обсуждают. Он направляется к ним с надеждой, что у них будет курево.       — Парни, сигареты не будет? — спрашивает, подходя совсем близко к ним, пытается не упасть, потому что голова немного кружиться начинает.       — Не, не курим — спортсмены, — кто-то из толпы отвечает, но Глеб не то, что не понимает, кто говорит, он не может понять, сколько их.       — Мудаки, — тихо шикает Глеб, думает, что про себя это сказал. Думает до того момента, пока его не толкают со всей силы, что он на землю валится, больно ударяясь локтями.       — Че сказал? — грубый голос Глеб едва слышит. Дальше были только удары сильные, смешки, мат, боль и вкус крови во рту, которая вырывалась наружу вместе с кашлем, что отдавался болью в рёбрах и лёгких и, наверное, во всём теле. Били недолго, но били ногами, куда приходилось. Глеб почти потерял сознание, даже не услышал, как те парни убежали, а возле него самого оказалась какая-то женщина и, видимо, охранник из бара. Глеб думал, что умер. Тихо стало.        Его подняли с земли и привели в чувства, пару раз дав пощечину. Охранник ушёл, а женщина решила помочь. Глеб бы её отблагодарил, если бы понимал. Она вела его, придерживая за плечо. А Глеб всё больше трезвел. Всё тело ныло, кровь на щеке и губе начала запекаться. Дорога казалась вечной. У Глеба что-то спрашивают, он кивает, и женщина будто испаряется. И только тогда парень понимает, что стоит метрах в десяти около какой-то больницы. На крыльце стоит мужчина в белом халате. Курит. Глеб догадывается, что это дежурный врач.

//       Глеб сидит на светлой кушетке, шипит от боли, пока ему накладывают швы. Совсем уже трезвый сидит. Ещё больше тошнить стало, руки дрожат, голова болит, но Глеб держится. Сам виноват. Врач молчит. И Глеб молчит, терпит боль. Теперь он её чувствует в полной мере. Боль от того, как щеку и губу ему зашивают, боль в рёбрах, в ногах. Во всём. «Ничего не сломали. Ты в рубашке родился» — крутится фраза врача в голове. После парень думает о том, что ему сейчас не так одиноко, как могло быть, даже молча. Глеб понимает, что так нельзя жить. На ум сразу приходит Серафим. Глебу противно. Противно от себя. Противно от остатка вкуса крови на губах, во рту. Противно от боли. Противно от жизни.       — Полицию вызывать будем? — спрашивает мужчина, откладывая инструменты в сторону. Глеб отрицательно качает головой, благодарит врача и уходит, прихрамывая, судорожно вздыхая при каждом неправильном движении. На улице уже совсем светло. И холодно, особенно в рванной на боку футболке и джинсах, колени которых выглядели не лучше. Глеб холод чувствует, но не трогает себя, не причиняет ещё большей боли. Хотя, наверное, душевная боль, которую он причинил Серафиму, не сравнится с той, что испытывает сейчас Глеб. Серафиму больнее.

//       Глеб плетется по дороге, пиная камни, что изредка попадаются на дороге. Вот-вот и он грохнется либо в обморок, либо в сон. Ясно одно — ему до ужаса плохо. Плохо до слез, до желания умереть, которое нарастает с геометрической прогрессией. Глеб идёт не домой. Идёт туда, что раньше было домом. Идёт, чувствуя угрызения совести, которая не проявляла себя четыре месяца. Уже шесть или семь утра. Светло на улице. Потихоньку люди появляются, косо на Глеба поглядывают. Может, узнают. Может, пугаются его вида. Ему всё равно. Ему бы дожить.       Он останавливается около одного из домов, что до боли знаком, тяжело вздыхает, и к горлу опять подступает тошнота. Глеб вводит заученный код от домофона дрожащими руками, заходит в подъезд и поднимается по ступеням. Ему немного волнительно. Глеб стучит в дверь. Никакой ответной реакции. Его пугает это. Заставляет сердце вновь вырываться из груди, словно в очередной приход. Стучит ещё раз и уже думает уходить, как слышит тихие шаги из квартиры.       — Кто? — спрашивает Серафим и тут же открывает дверь, чуть ли не сбивая Глеба. Парень смотрит на него сначала удивлённо, потом тревожно. Ничего не говоря, он впускает Глеба в квартиру, закрывает обратно дверь. Переваривает всё в голове.       Состояние Глеба пугает. Всё пугает. Через несколько минут они уже находятся на кухне. Серафим чай заваривает, ничего не спрашивает у Глеба, только посматривает на него изредка. Глеб же смотрит в окно задумчиво, всё ещё дрожит и чуть ли кипяток на себя не выливает, когда Серафим ему полную кружку чая наливает. Они так и молчат, не зная, что вообще можно сказать. Они четыре месяца не виделись, будто и забыли всё, что хотели друг от друга.       — Знаешь, — хриплым голосом начинает Глеб, и Серафим сразу переводит на него взгляд. — Всё это что-то вроде сублимации. Я всё ещё тебя люблю.