Пока я не вернусь домой

***

С крыши Бартса я не могу прочитать выражение лица Джона. Я слышу его голос, но я отдал бы всё, чтобы увидеть его глаза. Я должен сделать это сейчас. Пути назад нет. − Не своди с меня глаз, − прошу я, протягивая руку. Только прошлой ночью я держал Джона за руку, когда мы бежали в последней, отчаянной попытке найти доказательства моей непричастности к похищению детей посла. Никогда прежде я не осознавал, насколько это правильно − держать его кисть в своей. Он в этом не нуждался, но, поскольку мы были скованы наручниками, другого выхода не было. Я же принял это как подарок. Вероятно, это было не правильно, но я ничего не мог с собой поделать и не хотел прерывать наше соприкосновение, сосредоточившись на чужой руке, крепко сжимающей мою в ответ. Это казалось правильным. Мы побежали. В конце концов, ничто не могло нас защитить. − Пожалуйста, ты сделаешь это для меня? − Сделать что? Я слышу в голосе Джона замешательство. Он сейчас ничего не понимает, а когда поймёт, это будет ужасно. − Этот телефонный звонок... это, э-э-э... это моя записка. Это то, что люди делают, не так ли − оставляют записку? Джон на мгновение опускает телефон, и по его позе я вижу, как приходит понимание. − Нет. − Глаза Джона прикованы ко мне. Он качает головой. − Нет, Шерлок. − Джон... − нет, сейчас мне больше нечего сказать. Пришло время. Голос Джона становится почти шепотом, когда он снова заговаривает: − Не надо, Шерлок. Не умирай. − Затем, почти неслышно: − Я люблю тебя. Я колеблюсь, почти говорю это. Это то, что я так долго хотел услышать от него. Но снайперы наблюдают. У нас нет времени. Один из них убьёт Джона на моих глазах, если я не сделаю этого сейчас. − До свидания, Джон. − Я отбрасываю телефон, раскидываю руки и падаю вперёд. Впоследствии я помню ощущение падения. Это было не то, что можно было отрепетировать, так что я этого не ожидал. В отличие от падения с дерева, когда мне было восемь лет, когда земля приближалась, прежде чем я даже понял, что не успел схватиться за ветку, боль уже говорила мне, что я сломал руку. Три секунды − вот что требуется, прежде чем я приземляюсь на надувной матрас. Достаточно долго, чтобы увидеть целую жизнь. Я тоже тебя люблю. Что последует за этими словами? Иногда я представлял, как произношу их, то ли в ответ на слова Джона, то ли просто потому, что знал. Но я не знал. Джон не гей. Он встречается с женщинами. И я женат на Работе. Вот что я ему сказал. В то время я в это верил. Через три секунды я понимаю, как я был неправ. За три секунды я представляю себе жизнь с Джоном. Конечно, Работа всё равно будет. Джону она нравится так же сильно, как и мне. Мы продолжали бы разгадывать тайны − гоняться за преступниками, разоблачать фальшивомонетчиков и воров, загонять в угол крупных мужчин, вооружённых ножами. Мы подлатывали друг друга и проводили вечера дома, в 221Б, сидя в дружеской тишине. И ночи... По утрам мы лежали, обнявшись, в постели, на кухне готовили чай с тостами, читали газету. В конце концов мы замедлялись, и один из нас предлагал то, что другой уже знал. Коттедж в Сассексе, ульи и ежедневные прогулки. Всю жизнь вместе. Удар, полученный от столкновения с матрасом, напоминает мне, что мне нужно сделать работу, и быстро. Я должен вернуться к Джону. Я тоже тебя люблю. Два года − это то, что мне нужно, чтобы завершить падение. Может быть, когда-то я бы воспринял это как великое приключение, но после того, как услышал «Я люблю тебя», это сплошная боль, неприятности и тоска по тому, что я оставил. Впервые в жизни я скучаю по дому, который наконец обрёл, но вынужден был покинуть. Это никогда не был дом, в котором я вырос, или квартиры, в которых я жил раньше. Это даже не Бейкер-стрит, 221Б. Это всегда был Джон. В течение двух лет я думаю о том, что Джон любит меня. В самые мрачные моменты я задаюсь вопросом, не ослышался ли я. Или просто услышал то, что хотел услышать. Может быть, он даже никогда этого не говорил, и я просто вообразил это. Я стоял на высоте четырёх этажей над тротуаром, моё сердце стучало в ушах, и я прощался с единственным человеком, которого когда-либо любил. Я хотел, чтобы он любил меня, поэтому я это услышал. Почему я не знал? Я могу сказать, глядя на Молли, когда у неё появился новый парень, и всё ли у нее хорошо. Я знаю, что Лестрейд всё ещё любит свою изменяющую жену. Я мог сказать, когда Донован решила прекратить отношения с Андерсоном и нашла кого-то, кто оценил её по достоинству. Я знаю, как выглядит любовь. И, да поможет мне бог, я знаю, каково это. Но я больше не Шерлок Холмс. Я человек, меняющий имя всякий раз, когда того требует маскировка. Я человек, который рискует своей жизнью, прячется в ужасных местах, совершает ужасные поступки. Я лгу, я краду, я убиваю, отбрасывая один облик и принимая другой. Хотя, может быть, Шерлок Холмс ещё не ушёл. Когда это, наконец, сделано, я возвращаюсь в Лондон. Мои волосы подстрижены, раны перевязаны. Глядя на себя в зеркало и заправляя рубашку в брюки, я почти чувствую себя самим собой. Всё, что мне сейчас нужно − это Джон Ватсон. − Я, конечно, следил за погодой, − говорит Майкрофт, протягивая мне папку. Усы. Джон отрастил усы. Конечно, это выглядит ужасно. Из-за этого он выглядит старше. Джон никогда бы не отрастил усы, будь я рядом. Я бы этого не допустил. Не то чтобы я раньше об этом задумывался, но оказалось, что мне предпочтительней общество гладко выбритых докторов. Его усы − моя кара за то, что я умер сразу после того, как Джон произнёс три слова, которые с тех пор звучат у меня в ушах. Он сам на себя не похож. Возможно, он похудел. Может быть, это просто усы сбивают меня с толку, но мне кажется, что я смотрю на незнакомца. Что ж, мне придётся повидаться с ним. Как это будет происходить? Могу ли я просто постучать в дверь и сказать, что «Я вернулся»? Или, может быть, я скажу: «Я тоже тебя люблю». И Джон поймёт. Его глаза наполнятся слезами и... Нет, у него усы. Он не тот человек, который мог бы полюбить меня. Сейчас он даже не живёт в 221Б. Он живёт с женщиной. Я больше не знаю, кто такой Джон. Планирование нашей встречи не имеет отношения к делу. С таким же успехом я мог бы выпрыгнуть из грёбанного торта. Что бы я ни делал, это будет странно. Ужасно. Катастрофа. Ужин. Джон ужинает с этой женщиной. Он, вероятно, наденет галстук. Усы, галстук, костюм. Не уродливый джемпер. Не брюки цвета хаки и практичные броги. Не мой Джон. Я мог бы подумать, что Джон принадлежит мне, но это никогда не было правдой. Я был женат на Работе − пока Джон не предложил мне своё сердце. И я протянул руку, но не взял то, что он предложил. Вместо этого я спрыгнул со здания и разбил ему сердце. − Я думаю, что зайду сегодня вечером, − говорю я Майкрофту, изображая уверенность. Мой всезнающий брат качает головой. − Возможно, тебе просто не будут рады. Предпринимая действия по уничтожению сети, оставленной Мориарти, я примерял всевозможные личности: говорил с акцентом, надевал шляпу или шарф, иногда отращивал щетину. Среднестатистического идиота можно обмануть парой очков и фальшивыми усами. Их разум жаждет коротких путей; они не смотрят слишком пристально. Оглядывая посетителей, я замечаю Джона Ватсона, который сидит за столиком и просматривает карту вин. Джон почти ничего не знает о вине. Я мог бы сымпровизировать маскировку и подойти к нему, предложить помощь. Джон даже не поднял бы глаз, что дало бы мне возможность понаблюдать за ним, спланировать своё большое разоблачение. Но я устал выдавать себя за других мужчин. Устал дистанцироваться и всегда быть настороже, чтобы не раскрыть слишком много. Любая моя неосторожность несла опасность и могла привести к смерти того, с кем я сблизился. Такое случалось уже не раз. Я не хочу быть таким человеком. Я хочу быть тем мужчиной, которого любит Джон. Любимый. На мой взгляд, в этом больше нет уверенности. Колени ослабли, потные руки засунуты в карманы моего Белстаффа, я приближаюсь. Прежде чем Джон успевает заметить меня, я опускаюсь на стул напротив него. − Привет, Джон. Вздрогнув, Джон поднимает голову. Джон всегда поддавался влиянию моего голоса, реагируя прозрачными оттенками эмоций. И я иногда позволял себе немного манипулировать Джоном, правильно подбирая тембр. Это просто смешно, на какие вещи я его уговаривал. И можно бы сейчас повторить это вновь, но думаю, что не стóит. Джон на мгновение замолкает, а затем оглядывает ресторан, возможно, в поисках доказательства того, что я действительно здесь, во плоти. − О, Боже, − он стонет, трёт глаза и смотрит снова. − Я не мёртв. − Я ненавижу заявлять очевидные вещи, но в данном случае это хорошая идея. Он может подумать, что у него галлюцинации. Он дрожит, его глаза внезапно наполняются слезами. Пока я смотрю, он закрывает глаза, и слеза скатывается по его щеке, исчезая в его ужасных усах. Я понимаю, что никогда раньше не видел Джона плачущим. За исключением того раза, когда он стоял на коленях рядом со мной, думая, что я мёртв. В тот раз мои глаза были закрыты, но я услышал шок и горе в его голосе. Не будь мёртвым. − Мне действительно жаль, Джон, − говорю я. − Мне пришлось... исчезнуть. Инсценировать мою смерть. Я хотел сказать тебе, но это подвергло бы тебя опасности. − Может быть, это не очень хороший аргумент; Джон жаждет опасности. Это его любимый наркотик. − Я не ожидал, что меня не будет так долго. − Лучше, но всё равно неубедительно. Я так сосредоточен на расшифровке лица Джона, что не замечаю рядом с ним женщину, пока она не заговаривает. − Джон? − Она смотрит на него с беспокойством, а потом на меня с зарождающимся узнаванием. − Вы − это он. − Она издаёт короткий, удивлённый смешок. − Не мертвы. Что ж, это интересно. − Два года, − шепчет Джон. Он смотрит на меня влажными глазами, направив напряжённый взгляд снизу вверх. − Я думал... я думал, что ты мёртв. − Нет, − говорю я. − Я не был. Мёртвым, то есть. Его голос едва слышен. − Ты позволил мне горевать. В течение двух лет. Как? Как ты мог? Усы меня отталкивают, решаю я. Это как разговаривать с другим человеком. Фальшивый Джон Ватсон. Я не знаю этого человека, который сейчас открыто плачет − и так, так зол. На самом деле, я действительно знаю Злого Джона. И мне было бы неплохо дать ему несколько ответов. − Мне нужно было уничтожить организацию Мориарти. Инсценировать мое самоубийство было единственным способом... − Я видел, как ты умирал, − голос Джона дрожит. − Я держал твоё запястье между пальцами. Там была кровь... − Не моя кровь. Всё это было частью плана. − План, − повторяет он. Его голос больше не дрожит. Мне кажется, что всё идёт плохо. Нет, я даже уверен в этом. Из-за существования плана я выгляжу коварным и бессердечным, а не рассудительным и храбрым. Джон оказался недалёк от истины, когда однажды сравнил меня с бездушной машиной − как ещё можно назвать человека, обманувшего своих близких, заставив их поверить в своё самоубийство. Я не могу отрицать, что я сделал это, и у меня действительно была веская причина, но притворяться, что мы можем просто вернуться к нормальной жизни, не поможет этому случиться. Всё, что раньше было нормальным, было таким же фальшивым, как и моё самоубийство. Я любил Джона, и Джон любил меня; он говорил это, но я никогда этого не делал. Слова вырываются сами собой. − Я люблю тебя, Джон. Глаза Джона недоумённо округляются. Женщина выглядит смущённой, но ничего не говорит. Ещё одна ужасная идея − признаться Джону в любви в момент, когда он, пряча в кармане коробочку с кольцами, собирается сделать предложение сидящей рядом с ним женщине. − Прости... − Я протягиваю руку через стол. − Пожалуйста. Джон резко встаёт и отталкивается от стола, гремя посудой и расплескивая воду. Немного спотыкаясь, он поворачивается и уходит, переходя на бег, когда приближается к выходу. Дверь за Джоном закрывается. Я удивлённо смотрю ему вслед, не понимая, почему всё пошло так неправильно. Как я должен был извиняться? − Полагаю, не совсем так, как вы себе представляли. Я всё время забываю об этой женщине. Как её зовут? Наконец я пристально смотрю на неё, переходя в режим дедукции: Единственный ребёнок, Лингвист, Умная, Медсестра, работающая неполный рабочий день, Близорукая, Опекун, Печёт Свой Хлеб, Разочарованная, Любительница кошек, Романтичная, Шрам от Аппендикса, Секретная Татуировка, 12 Размер, Лгунья... Я опускаю голову. − Вам лучше пойти за ним. Она встаёт и, с явным чувством победы, улыбается мне. Сейчас они с Джоном вернуться в место, которое называют домом, и там он будет злиться, размышляя о том, какой я идиот. Его бывший друг, машина. Потом она вкрадчиво сможет убедить его встретиться со мной. И, в конце концов, они пригласят меня на свадьбу, но я не пойду. Это всегда будет между нами. Признание Джона, моя смерть. Мой ответ слишком запоздал. − Вы понятия не имеете, через что он прошёл, не так ли? − Я начинаю понимать. − Я снова смотрю на неё. О чём она умалчивает? − Я не ожидал, что он будет так зол. Она, наклонив голову, изучающе смотрит в ответ на мой пытливый взгляд. − Он рад, что вы живы. Он просто ещё не знает об этом. Наконец-то я в своей квартире, которую не могу назвать домом. Я невероятно устал, но не могу уснуть. Майкрофт, должно быть, предупредил миссис Хадсон; она не удивилась, когда я открыл дверь своим ключом. Я почти ожидал, что она ударит меня крикетной битой, которую держит под кроватью. Возможно, немного разочарованная, но не злая. Она старая женщина и пережила больше смертей, чем я могу себе представить. Возвращение одного из них к жизни могло бы стать приятным изменением. Она заваривает мне чай и смотрит, как я ем бутерброд, затем сообщает, что постельное бельё сменили и я должен спать в своей кровати, а не на диване. Это её способ сказать: Я прощаю тебя. Принять это. Квартира не изменилась. Она стала будто опрятнее, но уродливые обои, которые покрывали стены с 1895 года, всё ещё здесь, те же два кресла перед камином. Моя кружка стоит на столешнице рядом с чайником, мои книги на полках, череп всё ещё ухмыляется с каминной полки. Это та же самая кровать, на которой я всегда спал. Но Джона здесь нет, и мой разум продолжает играть со мной злые шутки. Мне представилось, что снайпер стреляет, ранив Джона, и я вынужден наблюдать за тем, как он умирает. Я живу с этой мыслью несколько минут, пытаясь приспособиться к миру без Джона, в котором он так и не узнал о моей любви. Джон смог снять с себя напряжение недосказанности, признавшись в тот последний момент. Он любил меня, и ему не пришлось жить с этим секретом всю оставшуюся жизнь. Перематывая назад, я представляю, что сказал это Джону. В тот день, с крыши. Джон: Не умирай. Я люблю тебя. Я: Я тоже тебя люблю. Прощай, Джон. А потом я бы упал. Чувствовал бы Джон по-другому? Я всё равно был бы мёртв, но он бы знал, что его любовь не была односторонней. Может быть, было бы ещё хуже. Он мог бы винить себя, думая, что если бы я только сказал раньше. Хотя, вероятно, это не изменило бы того, что произошло сегодня вечером. У меня появилось дело. Что ж, зная Майкрофта... Праздник закончился, дорогой брат. Поскольку именно он спас меня от террористов в Сербии, я чувствую себя обязанным помочь ему решить эту проблему. По правде говоря, это не так уж и интересно. Джону бы понравилось, если бы я попросил его помочь. Подпольная террористическая сеть в Лондоне. Заброшенная станция метро под зданием парламента. Целый железнодорожный вагон, начиненный взрывчаткой. Джону нравятся такие вещи. Он бы подумал, что это было блестяще, как я это понял. Потом мы бы посмеялись над этим. Нейтрализовав бомбу, я представляю Джона рядом со мной. Мы стоим в вагоне среди всей этой взрывчатки, и я должен помешать ей сдетонировать. Таймер тикает, оставляя всего несколько минут на поиски тумблера, который никак не нащупывается. И складывается впечатление, что его вовсе нет. Ну, конечно, есть, но в моём воображении здесь только мы, вот-вот взорвёмся, и я поворачиваюсь к Джону со слезами на глазах. Я не могу этого сделать, говорю я ему. Он напряжён. Он напоминает мне, что я гений, который знает всё, что где-то в моих Чертогах Разума должны быть инструкции о том, как обезвредить бомбу. Прости, говорю я. Пожалуйста, прости меня. И Джон тоже плачет. Ты был самым лучшим и мудрым человеком... которого я когда-либо знал. Конечно, я прощаю тебя. А потом, когда будет слишком поздно, когда мы будем на пороге смерти, мы поцелуемся. Это было бы идеально. Только мы были бы мертвы, ни коттеджа в Сассексе, ни пчел, ни «долго и счастливо». Я перематываю назад. Конечно, есть выключатель. Конечно, я им пользуюсь. Джон поцеловал бы меня, думая, что мы оба вот-вот умрём. И потом, никакого взрыва. Может быть, мы посмеялись бы над этим позже. Может, и нет. Чей-то голос прерывает мои размышления. Рядом потрескивает рация, а затем Лестрейд заглядывает в вагон. − Шерлок? − Всё в порядке, − говорю я ему. − Я обезвредил её. Он кивает. − Хорошо. Это хорошо. Полиция врывается в вагон, осматривая взрывчатку. − У тебя есть что-нибудь для меня? − спрашиваю я. Лестрейд вздыхает и слегка закатывает глаза. − Ты знаешь, что я не могу. Да, дело против тебя было прекращено. Это не значит, что моё начальство считает хорошей идеей привлекать тебя к расследованию. Боюсь, те времена прошли. − Может быть, нераскрытое дело? − Не настаивай, − говорит он. − Как Джон это воспринимает? − Ты имеешь в виду, что он чувствует по поводу того, что я не мёртв? − По правде говоря, я бы предпочёл не обсуждать это с Лестрейдом, но если притвориться, что всё в порядке, это ничего не меняет. − Я не разговаривал с ним с тех пор, как заскочил в ресторан как раз вовремя, чтобы разрушить его предложение руки и сердца. Он закатывает глаза. − Послушай, дай ему время. Он придёт в себя. Я понимаю, что Лестрейд просто пытается подбодрить меня, но я сомневаюсь, что Джон придёт в себя в ближайшее время. Лестрейд знает Джона, понимает, какой он упрямый ублюдок. − Ты говорил с ним? − Ни разу с момента твоего воскрешения, − говорит он. − Но мы время от времени встречались за пинтой пива, пока ты был мёртв. − Был ли он... − Я не знаю, как закончить вопрос. − Он горевал. И он был зол. А чего ты ожидал? Он любит тебя. Дай ему время. Он любит тебя. − Как я должен извиниться? Он был бы мёртв, если бы я этого не сделал − и ты тоже. И миссис Хадсон. Как я должен извиняться за это? Он вздыхает. − Я не знаю. Люди чувствуют то, что они чувствуют в данный момент. Новая информация редко меняет это. Два дня спустя я посещаю лабораторию Молли в Бартсе. Я провожу пару часов, притворяясь, что рассматриваю слайды. Я также притворяюсь, что не хочу говорить о Джоне, которого Молли очень любит обсуждать. − Это было действительно тяжело, Шерлок, знать и не иметь возможности сказать ему. − Прости. − Такое чувство, что всё, что я делаю − это извиняюсь. И всё, что я слышу, это... − Дай ему время, − говорит Молли. − Будь терпелив. − Я не терпеливый человек, − напоминаю я ей. Она улыбается. − Я знаю. − Что мне делать? Я сказал, что мне жаль, и попытался объяснить. Она качает головой. − Я не знаю. Может быть, ему нужно какое-то время злиться. Я возвращаюсь на Бейкер-стрит. Джон сидит за кухонным столом и пьёт чай. Я не могу понять выражения его лица, но сердитым он не выглядит. Я включаю чайник, завариваю себе чай и сажусь на другой стул. − Как Мэри? − Я горжусь тем, что помню её имя. − Ушла. − Он не смотрит на меня. Он ложится спать наверху, в своей старой комнате. Мы не говорим о Мэри. На самом деле, мы ни о чём не говорим. Он остаётся. Я не знаю почему, ведь он молчит, а я не спрашиваю. Теперь мы едим молча. Сидя за кухонным столом, который больше не завален лабораторными склянками, газетами и почтой. В общем, всем тем, что я складывал на него, не задумываясь о том, чтобы убрать, пока Джон не делал замечание. Я пытаюсь быть более внимательным, чтобы доказать, что мне не всё равно. Я убрал большую часть своих экспериментов. Мы сидим по разные стороны стола и не разговариваем. Это не такая уютная тишина, как раньше. Это молчание наполнено размышлениями, которые мы не знаем как озвучить. Иногда я разговариваю сам с собой, просто чтобы услышать голос, но Джон никогда не произносит ни слова. Примерно раз в день миссис Хадсон поднимается наверх с почтой или тарелкой печенья. Мне не хочется с ней болтать, но мы беседуем. Она относилась ко всему с пониманием и не заслуживает того, чтобы её игнорировали. При разговоре с Джоном, она даёт понять, что на ответ не рассчитывает. Без всяких договоренностей мы разделяем обязанности по приготовлению пищи и уборке. Поскольку у меня нет никаких дел, нет никакого оправдания тому, чтобы взваливать всё это на Джона. Я даже хожу в магазины и покупаю молоко и печенье, которые любит Джон. В последнее время он мало ест. Сегодня он приготовил на ужин макароны с сыром. Его рука дрожит, когда он подносит вилку ко рту. − Ну, это бессмысленно, − наконец бормочет он. Я поражён, поскольку это первые слова, произнесённые им за несколько дней, с тех пор, как он ответил «ушла» на мой вопрос о Мэри. Может быть, мне следует что-то сказать, но я боюсь сказать что-то не то и ещё больше замкнуть его на себе. Он относит тарелку в раковину, выгребает остатки макарон в мусорное ведро и ополаскивает посуду. − Джон. − Я не знаю, что будет дальше. У нас зачастую не было необходимости в разговорах. С самого начала, мы, по большей части, молча «понимали» друг друга. Джон может поспорить с этим утверждением, вспомнив в качестве доказательства все случаи, когда я оставлял его на месте преступления, но степень его терпимости к такого рода вещам поразительна и указывает на понимание того, как работает мой разум. Раньше он мне доверял. Теперь, я полагаю, есть вещи, которые следует сказать. Слова о любви не оказали того волшебного действия, на которое я по глупости рассчитывал, и оказались вовсе не тем, что он хотел услышать. Или, может быть, я сказал это, потому что это застряло у меня в груди на два года, и я больше не мог выносить эту боль ни на мгновение. Вероятно, было очень жестоко признаться ему в тот момент, когда он принял решение двигаться дальше. Похоже, я ничего не могу поделать, но причиняю боль Джону Ватсону. Я пользовался его доверием, которое предал. Я обладал его любовью (сам того не зная) и, возможно, потерял её. Я мог бы попытаться объяснить ему всё это − почему я ушёл, где я был всё это время, почему я должен был это сделать. Что я сделал это только ради него. Это то, что я должен был сказать до того, как признался ему в любви. Повторение этого сейчас может оказаться чересчур. Его подруга, женщина, на которой он собирался жениться, бросила его. Я почти уверен, что причина во мне. Вероятно, Джон выслушал бы меня, но сейчас он прекратил общение. Он не кричит, он не плачет. Я бы понял крики и слёзы, и, возможно, знал бы, что на это сказать. Но он не кричит и не плачет. Вместо этого он смотрит телевизор, заваривает чай, сидит и рассеянно смотрит. Это всё равно что жить с призраком. Иногда он смотрит на меня. Возможно, он всё ещё пытается понять, не ошибка ли всё это. Или, может быть, он хочет что-то сказать, но не знает, что именно. Теперь он смотрит на меня. Я произнёс его имя, и он ждёт. − Джон. − Я повторяю это как молитву. Это значит: «Прости, я люблю тебя, пожалуйста, поговори со мной». − Спасибо за ужин. Это было... хорошо. Сейчас только девять; Джон вздыхает, оглядывает комнату, а затем поднимается по лестнице к себе. Я сижу в темноте и думаю. Джон не ходит на работу. Он просто перестал на неё ходить, и остался не у дел. У меня тоже нет работы, но мой банковский счет остаётся стабильно пополненным. Арендная плата уплачена, свет остаётся включённым, а вода течёт из крана. Когда я хожу в магазины, моя карта не отклоняется. Я мог бы спросить об этом Майкрофта, но я этого не делаю. Я спускаюсь вниз, чтобы вернуть миссис Хадсон тарелку. − Всё в порядке? − спрашивает она. − Нет. − Это облегчение − сказать правду, перестав притворяться, что всё вернулось на круги своя. − Джон... он... несчастен. Я не знаю, как это исправить. Я разочаровал его. Миссис Хадсон качает головой. Я понимаю, что тоже разочаровал её. − Я не думаю, что ты понимаешь, − говорит она. Предложение остаётся незаконченным. − Я сделал это не понарошку. − Я немного обижен. Последние два года болезненность сменялась тоской, и сейчас я понимаю, насколько неверное решение я принял когда-то. Но я бы повторил всё это снова. Джон жив. Едва ли это можно назвать жизнью, но это всё же лучше, чем смерть. − Я знаю. − Она вздыхает. − Это было тяжело для всех нас. Но для Джона... И снова она позволяет фразе умереть фрагментом, незаконченной мыслью. Мне это удалось; Джон жив. Но он больше не тот человек, который стоял на тротуаре и смотрел на меня снизу вверх, когда я сказал, что Мариарти – выдумка. Конечно, это была ложь. Начало двух лет маленькой лжи и большой лжи. Джон − тень человека, который услышал эту ложь. Он не тот человек, который сказал: «Не умирай. Я люблю тебя». Почти каждую ночь я слышу, как он стонет, плачет и разговаривает во сне, примерно в час ночи я слышу, как он говорит: «Нет! Шерлок!» А потом он снова плачет. У него были кошмары, когда он впервые приехал сюда жить, но как только он начал участвовать в моих расследованиях, это прекратилось. В те первые месяцы я глупо гордился собой, думая, что вылечил Джона Ватсона − его хромоту, ночные кошмары, потерю цели. Чего я не видел, так это того, что он также вылечил меня. Когда я уходил, мой брат был обеспокоен. Он давно наблюдал за Джоном и за тем, какое влияние мы оказывали друг на друга. Ты не продумал последствия, сказал он мне. С ним всё будет в порядке, ответил я. Я знаю, что он будет горевать, но горевать − это нормально. Люди делают это постоянно. Он будет двигаться дальше. Он одарил меня той понимающей улыбкой, которую я так ненавижу. Я не так сильно переживаю за него. Да, он будет горевать − это предсказуемо. Но никто не подумал о том, как эта ситуация отразится на вас. Когда-то я беспокоился, кем ты можешь стать после того, как он попадёт на твою орбиту. Теперь ясно, что он сделал тебя лучшим человеком. Кем ты станешь без него? Одиночество защищает нас обоих, ответил я. Другого пути нет. Интересно, сказал он. Но он оставил всё как есть. Я ещё не знаю, кем я стал. В течение двух лет я был наполовину человеком. Я забирал жизни, не думая о том, кем были эти люди, чего они стоили или кто их любил. То, что мне нужно было сделать, я сделал. Возможно, я всегда был бессердечен. А может быть, я оставил своё сердце в Лондоне, сбежав из него два года назад. Увидев в ресторане его лицо, искажённое шоком и болью, я услышал, как моё сердце забилось чаще, впервые с тех пор, как он взял меня за запястье, нащупывая пульс. Рыдания наверху причиняют боль моему сердцу. Это больнее, чем когда я почувствовал его пальцы на своём запястье, когда я услышал его стон «Пожалуйста, он мой друг». Больнее осознания того, что я не увижу его месяцами, может быть, годами, и всё это время он будет думать, что я мёртв. Я стою у подножия лестницы и прислушиваюсь. Он хромает, ему снятся сны, и втайне он плачет. Мы оба в изгнании, ни один из нас не дома.