Разноуровневые

— Ты похож на него.       Курьер приподнимает бровь и усмехается: — Ну спасибо. — Не в том смысле, который тебя оскорбляет, Курьер. В тебе есть сила того же порядка. Способность объединять и вести за собой — но не так, как делает Цезарь или как делал под его эгидой я. Ты с радостью возьмёшь меч в случае необходимости, но твоё оружие — слово. — Иными словами, я болтливый сукин сын? — подхватывает тот таким же невозмутимым тоном.       Джошуа бросает короткий нечитаемый взгляд на лежащего на спине Курьера и, глядя на пляшущий перед ними огонь, подтверждает: — Да.       Спустя пару секунд Курьер хрипло смеётся, вырывая этим смехом кривую ухмылку у Грэма.       На самом деле он не то чтобы болтлив — его развязности, шума и навязчивого внимания ровно столько, сколько нужно Джошуа. Ни каплей больше в реке, иногда позволяющей ему забыть о том, как невыносимо горит кожа под бинтами. Ненадолго прервать своё падение погружением в освежающую прохладу, которой не даёт даже прозрачная вода Вирджинии. Этим Курьер в корне отличался от Дэниэла — умиротворённого, предназначенного для того, чтобы дарить покой всем подле себя. Всем, кроме самого Грэма — Дэниэл мечтал однажды облегчить ему эту ношу и унять боль, но, увы, ему не дано было и десятой доли того воздействия, которое оказывал на Джошуа Курьер. Таинственный и неожиданный гость без имени за две недели своего пребывания в Зайоне заставил Грэма, поклявшегося никогда не подпускать к себе людей, каждый вечер с нетерпением ждать его возвращения в лагерь Мёртвых Лошадей. Ждать ленивого щелчка зажигалки, тихого «Джошуа», иногда застающего врасплох даже вечно настороженного Грэма, а ещё неизменной просьбы. Просьбы, от которой внутреннее пламя успокаивалось, переставая обжигать лёгкие и жадно облизывать то, что осталось от сердца бывшего легата. — Почитай мне, — говорит Курьер так, словно эта зарождающаяся зависимость на самом деле имеет две стороны. Это создаёт впечатление — наверняка ложное, а Джошуа Грэм предпочитает правду — что они делают легче друг другу своим присутствием возле одного костра.       Джошуа берёт Писание, неизменно лежащее под рукой, ждущее этого волшебного момента, который приносит ему тот самый глоток покоя. Пришлось бы напрягать глаза, но он знает слова наизусть, как если бы они, а не бесконечные шрамы, плелись по его коже. — И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри…

***

      Джошуа хотел бы не замечать, но нельзя было позволять себе такую роскошь. Курьер тянулся к нему. То ли в ответ на болезненную зависимость, то ли из-за того, что загадочная фигура Горелого внушала интерес многим (другое дело, питался этот интерес страхом или любопытством). И позволять подходить ближе, скрываясь за ответами на совершенно не личные и слишком личные вопросы, не стоило категорически. Но Курьер, вооружившись своим острым гладиусом, медленно вспарывал крепкие бинты вокруг нещадно горящего сердца осторожным «тебе больно?» и убедительным «я хочу помочь». Куда более убедительным, чем у Дэниэла, который спасение Джошуа соотносил исключительно с привязыванием к себе и своей точке зрения. Потому Грэм и сказал себе (а заодно и собеседнику), что просто хочет уберечь его от собственных ошибок. И позволил себе быть откровенным, а неожиданной связи, задрожавшей бесплотным призраком ещё во время приветствия, — окрепнуть. Курьер спрашивал много, жадно, будто дорвавшийся до источника чистой воды, и слушал так, как Грэма не слушал даже Эдвард Сэллоу во время похожих разговоров в самом начале. И Джошуа рассказывал, постоянно сражаясь с собой в попытках не смотреть слишком долго в понимающие тёмные глаза, в которых красными бликами отражались огни факелов в пещере Ангела.       Несколько раз он ловил на себе взгляды, свидетельствующие о том, что мысленно Курьер уже снял с него бесконечные полоски белой ткани. Для удовлетворения любопытства, как содрал бы шкуру с геккона или яо-гая повзрослевший член племени после первой охоты. Но где-то внутри прятался и другой интерес — его удалось поймать лишь однажды, когда Курьер счёл, что его лица не видно, а перед Джошуа стоял начищенный до блеска племенной ритуальный кувшин. Тогда его едва не поглотило тёмное жаждущее пламя, полыхавшее в чужих глазах за его спиной. Слишком знакомое, запрещённое миром и самим собой. И эту грань переходить нельзя было ни при каких условиях.

***

      Один из дней уже после прихода Курьера в Зайон принёс Джошуа редкий подарок: желание снять бинты не для перевязки, а просто так. И если бы не ощущение безусловной силы перенести лишнее прикосновение к покрывшей тело паутине ожогов, он бы никогда ему не поддался. Почему-то лёгкий ночной ветер на утёсе за пещерой не сделал хуже, а обернул истерзанные руки нежно, едва касаясь и ничем не напоминая «второе крещение». Джошуа наслаждался давно забытым ощущением, даже не спрашивая Того, к кому привык обращаться за ответами — почему сейчас? В этот вечер Курьера, по его словам, ждать не стоило и это дало ещё одну возможность — снять повязки с головы. При Курьере делать этого не то чтобы не хотелось, но иногда казалось, что вот эти тонкие полосы вокруг лица — единственная защита. Кого от кого, Джошуа предпочитал не думать.       В тот раз собственное тело дало ему целых пятнадцать минут наедине с миром, без привычных заслонов и препятствий. И спускаясь обратно в пещеру Грэм и представить не мог, что вскоре захочет повторить.       Второй раз случился, когда Курьер получил приглашение от шамана Скорбящих. Инициация, посвящение в члены племени, неизвестно зачем необходимое выразившему желание Курьеру. Вслед-за-Мелом обиженно ворчал, что лучше бы он захотел стать членом Мёртвой Лошади, с чем Джошуа был полностью согласен, но молча — внутри ворочался знакомый зверь, не желающий делиться своим вопреки всем заветам. Но почему-то Скорбящие (и Дэниэл, с которым теперь и разговаривать не хотелось) предложили Курьеру стать одним из них за всю оказанную помощь, а Мёртвая Лошадь и Джошуа — нет.       Как бы то ни было, сейчас на другом конце Зайона Курьер проходил обряд, который состоял из убийства угрожающего племени животного, а Джошуа медленно разворачивал бинт на левой руке, отвлекаясь от мыслей. Курьера снова не должно быть этой ночью, учитывая расстояние между лагерями и время, которое он должен потратить на охоту. Снова можно было снять повязки с лица или пойти на совершенно сумасшедшую авантюру, оставив бинты только на ногах, под штанами. Стоило снять тяжёлый бронежилет и стянуть рубашку, как дышать стало легче. Этой ночью в пещере Ангела было пусто: Алце-Дине Даг, День Первого человека, который члены племени с радостью одолжили у ханаанитов, предписывал не приближаться к своим вождям в течение дня и ночи, а на рассвете поздравить с новым местом жизни.       Джошуа не сдержал громкий выдох, тут же эхом полетевший по галерее, когда последняя лента соскользнула змеёй с тела, сворачиваясь в клубок в подставленном ящике. Кожа болела, как и обычно, но будто где-то далеко и почти не отвлекала. Грэм медленно прикоснулся к уродливым рубцам на груди, не позволяя себе отдёргивать руку, когда боль возникла старой подругой с острым ножом. Необходимо не забывать, на что ты способен.       Снаружи было красиво. По Вирджинии плыла тоскливая мелодия — Половина Неба играл всё лучше, незаметно передавая настроение всем, кто его слышал. Мальпаисского легата она заставляла смотреть на звёзды и снова бороться с искушениями. С одним-единственным из них, ставшим одновременно и лекарством, лучшим, чем стимуляторы — по той простой причине, что шприцами сознание не вылечить. Курьер же делал именно это. Курьер… — Джо-ошуа, — раздалось сзади низко и опасно.       Рефлекс, который уже ничем не вытравить — «Свет во тьме» щёлкнул предохранителем и уткнулся дулом в пространство. — Гостеприимно, — невнятно выдыхает растрёпанный Курьер, обнимающий огромную лапу яо-гая. И тут же падает на колени, выпуская лапу и хватаясь ладонью за камни. — Не ждал гостей, — делает шаг навстречу Грэм и заставляет себя остановиться. Пусть поднимается сам, сейчас нельзя прикасаться.       Решение меняется на противоположное, стоит заметить капающую с локтя кровь и разорванную в двух местах броню. — Тебе нужна помощь? Почему ты здесь? Дэниэл лучше меня разбирается в медицине, — Грэм вспоминает о том, что наполовину не одет, когда и без того огромные зрачки Курьера расширяются ещё больше, а кадык судорожно дёргается. Когда-то так на него смотрели члены племени — как на Бога во плоти. И ему не стоит… Нельзя так думать. — Я пришёл сюда, потому что хотел тебя. Увидеть. Смотри, это Её Призрак, поздоро-о-овайся, — Курьер нервно хихикает и с трудом машет отрубленной лапой-трофеем.       Это было бы смешно в другой ситуации, но ранения неизвестной тяжести, отсутствие врача, невозможность поговорить с членами племени и попросить их позвать Дэниэла и, ко всему прочему, отравление дурманом, не способствуют веселью. Курьер тем временем поднимается на ноги, оставив лапу валяться у входа в пещеру и заходит внутрь, махнув Грэму так, словно пещера Ангела — не его собственная обитель. — После обряда тебе оказали помощь? — Какую? Со мной всё в порядке, мы просто пообнимались с Её… Еей… с Призраком, — Курьер заплетается в ногах и шатается так, что Джошуа почти готов даже ценой прикосновений подхватить его и усадить куда-нибудь. Тот словно читает мысли и сам с размаху падает на утоптанную землю рядом с каменным выступом, на котором обычно сидит Джошуа. — Тебе стоит снять броню, я, — запинается Грэм, взвешивая своё решение в последний раз, — осмотрю твои раны. — Снять? — озадаченно хмурится тот. — Как? Это же моя кожа.       Джошуа медленно моргает. Последнее, чем он хотел сегодня заниматься — иметь дело с Курьером, чей мозг запутался между реальностью и галлюцинациями после отвара Белой Птицы. Но раз он здесь, а не в Теснине, то Грэму остаётся лишь позаботиться о том, чтобы последствия инициации прошли по возможности быстро и безболезненно. — Курьер. Дай мне осмотреть тебя, — мягко настаивает он. Как это будет? Он давно не прикасался к людям, с тех самых пор, как смог делать свои перевязки самостоятельно. Будет ли больно? Так же, как было бы в бинтах? — Джо-ошуа, — Курьер обкатывает имя на языке, хрипло и тихо, — всё, что захочешь, да. Тебе — всё. А почему там, — кивает на галерею ко второй пещере, — столько людей? У вас праздник? Или это потому что я мо-ло-дец? Я же молодец. Да к чёрту, зачем. Я это я. Или не я. Сейчас кажется, что я — это всё, что здесь. Я чувствую во-о-он тот гаечный ключ, — Курьер неловко взмахивает рукой в сторону. — В той пещере никого нет, твои глаза тебя обманывают. Ты прав, сегодня праздник, но ты здесь не увидишь ни одного члена племени, — Грэм медленно приближался, стараясь ровным голосом перебить этот торопливый поток затуманенного сознания, вытащить из него Курьера, заставить прислушаться. И тот смотрит, не отрывая глаз, снова пробуждая навязчивую аналогию и ничуть не скрывая своё то самое пламя. Он ёрзает на месте и неожиданно серьёзно и чётко произносит: — Просто пара царапин, не переживай, я почти не чувствую боли.       А потом будто снова ныряет в мутные глубины разума. Свет факела позволяет рассмотреть — всё действительно не серьёзно, а царапины даже зашивать не нужно, так что Грэм, словно поддавшись дурманной поволоке, просто опускается рядом на землю. Курьер резко поворачивает голову и застывает, приоткрыв рот. Сжимает подрагивающую руку в кулак и что-то бормочет под нос, заставляя её лежать на месте. Джошуа с трудом отводит взгляд от загорелых пальцев.       Сумасшествие, помешательство, зависимость, от которой болит всё и не болит ничего.       Курьер смотрит несчастно и смиренно, аккуратно поднимает руку и спрашивает: — Можно мне..?       Грань, Рубикон, черта, за которую нельзя ни в коем случае, потому что потом будет даже хуже, чем после Падения. — Да, — едва слышно отзывается Грэм, чувствуя звон клинков схлестнувшихся армий внутри себя, заменивший глухой и беспорядочный стук сердца.       Его лицо почти не обгорело тогда, за исключением одного фрагмента, поднимающегося от линии челюсти до середины щеки. Того самого, где сейчас начинается уродливый рубец, растянувшийся почти на всё тело. Того, который обжигает прикосновением горячих пальцев Курьер, вырывая рваный вдох у обоих. Ласка, которой не должно было быть никогда и которая должна была случиться обязательно. Самый личный вопрос, который можно было задать Джошуа Грэму.       Курьер убирает пальцы, чтобы быстро расстегнуть на себе крепления брони, мешающие свободно двигаться в таком положении и этот шорох даёт легату момент на осознание — да или нет. Есть способы доходчиво донести свой отказ даже до одурманенного — в Легионе быстро учишься. Но стены уже пáли и рассыпались пеплом — пусть будет больно, он умеет терпеть.       Курьер двигается ближе и пальцы зависают в нескольких миллиметрах над выеденной огнём кожей. Грэм прикрывает глаза и снова шепчет: — Ты можешь…       Горячо, сладко и больно. Грубые подушечки ощупывают шею, прослеживая линии — первый человек после Падения, кому можно так. Курьер словно опять просит почитать ему, а вместо Писания Джошуа случайно открывает ему себя и тот цепляется за новую книгу, гладит истрёпанный корешок, нежно переворачивает страницы. И… целует их.       Под губами кожа горит сильнее, чем от пальцев. Грэм чувствует, что задыхается почти как тогда, когда вокруг были только отвесные стены Гранд-Каньона и пожирающий мир огонь. С одной разницей — это не пламя пробует на вкус кожу на его ключице, а Курьер. И сдерживать себя сложнее. Джошуа кладёт пальцы на чужой затылок и тянет вверх тёмные пряди — воздух, ему нужно вдохнуть сейчас же. Самое простое — попросить. Как просить о жизни?       Чужая щетина царапает подбородок, но воздух, которым держит его над собственным адом Курьер, почему-то кажется прохладным. Даёт небольшую передышку от прикосновений к телу, сосредоточив их в одном месте. Из всего мира остаются горячие сухие губы, ловящие каждый вздох. Грэм медленно теряет контроль над голосом и внутренняя дамба даёт брешь коротким резким стоном.       Курьер тут же отстраняется, напряжённо вглядываясь. И, не дождавшись ответа, снова возвращается к тому, на чём прервался — целует в уголок рта, смазанно касается пальцами шеи и тут же — своим дыханием, а затем языком. Идёт всё ниже и ниже, даже ни разу не глянув на Джошуа, который чувствует происходящее слишком сильно. Словно не заботится о том, что ему почти наверняка больно — как не заботились палачи об Иисусе. Только для Грэма это далеко от распятия и вплотную — к искуплению кровью. Мысль бьётся умирающим зверем — вот, что ему нужно, искупить грехи, пролив свою кровь. И горит в чёрном огне, охватившем его по милости Курьера. Он едва сдерживает дрожь и стонет под медленными размашистыми движениями, блуждающими по вечно горящей коже, когда Курьер тянется к пряжке ремня. — Стой… — задыхается Джошуа, — сначала я хочу…       Курьер кивает — то ли это дурман так подействовал, то ли он действительно понимает, чего хочет Джошуа, до последней буквы. Потому что делает он в точности всё — расстёгивает куртку своей брони, стягивает лёгкую футболку, отбрасывая её куда-то в сторону и замирает напротив Грэма в ожидании. С одной стороны жаль, что он сделал это сам, а с другой — это не та боль, которой Джошуа желает. Потому что та — которая от кожи к коже, раскалённая, почти обжигающая как они сами сейчас. Грэм кладёт ладонь над чужим сердцем и её жжёт лихорадочным стуком. Курьер закусывает губу и дышит тяжело — так, что никаких сомнений, он тоже чувствует. Он сейчас тоже горит вместе с Джошуа — и за Падение, и за всю последовавшую за ним жизнь.       Каждый из них умер как минимум однажды. Возрождение затянется до конца жизни.       Воздуха вновь не хватает и теперь можно не обращать внимания на вспыхнувшую в руке боль — Курьер чувствует, двигается ближе и снова целует, удерживая на месте. Джошуа выпивает этот глоток до дна, оставляя того чувствовать себя объектом изучения: сожжённые кончики пальцев почти ничего не чувствуют и Грэм злится — если бы не они, на загорелой коже бы обязательно остались отпечатки, они должны там остаться. Внутренний зверь скалит зубы — моё! — и Джошуа впивается ими в чужое плечо. Курьер вздрагивает и шумно выдыхает: — Да-а-а…       Его огонь оставляет отметины на чужом теле — острые, наливающиеся красным почти-ожоги. Собственная боль отражается в другом как в зеркале — изгибом бровей и приоткрытым ртом, и Джошуа несколько секунд вглядывается в это выражение лица. Зеркало сходит с ума и повторяет за ним — кладёт горячую тяжёлую руку на поджавшийся живот и опускает ниже, сжимает и поглаживает, вызывая ожесточённое почти-рычание. Больно, опасно и невозможно. Даже странно, что в воздухе пахнет сыростью, копотью и грехами, а не сладковатым удушающим мороком горящей плоти.       Джошуа хватается второй рукой за шею Курьера и выгибается, когда тот отражает действие одновременным прикосновением к ноющему паху и горящему огнём предплечью.       Сдавленные стоны взлетают под свод пещеры и, кажется, там и остаются, неумолимо накаляя атмосферу. Ещё, немного больше, быстрее, больно, кожу саднит, адски больно — и Курьер слышит всё ещё до того, как это получается связать вслух.       Джошуа захлёбывается в огненной волне, прокатившейся по телу, и ещё несколько секунд не видит ничего, кроме ослепительно белой вспышки.       Курьер со стоном утыкается лбом ему в плечо и хрипит: — Дьявол, я чуть не умер.       Грэм молчит, потому что то, что хочется сказать, следует запереть и до скончания веков запечатать тишиной. Курьер здесь не останется. Он получит карту и уйдёт обратно в Мохаве, которая с радостью примет свою любимую жертву. А сам Джошуа Грэм не нужен Курьеру. Их единственный шанс встретиться ещё раз, после того, как всё закончится: если блудный сын Ханаана всё же решится на искупление кровью и отправится туда, где пересекутся их пути — на дамбу.       Нужно стереть с себя следы нового греха, одного из многих, и сменить повязки.

***

— Значит, всё? Белоногих больше нет, т… вам ничто не угрожает, — Курьер беззаботно перекатывает сигарету во рту. — Я благодарен тебе за помощь в исполнении Божьей воли, — под ногами плещется вода Вирджинии, а внутри что-то мечется и злобно рычит, не в силах разорвать прочные цепи контроля.       Курьер попросил пройтись с ним, попрощаться наедине и Грэм согласился, поддавшись соблазну урвать ещё хоть немного покоя впрок, на будущее, когда придётся вылечиться от своей зависимости.       Восточная Вирджиния осталась за спиной, а значит, тянуть больше нельзя. — Держи, Курьер, — Джошуа протягивает свиток с картой Зайона. — Тебя ждёт дом.       Тишина оглушает. Ветер огибает тело, преломляясь и улетая дальше, а вода застыла в ожидании. Курьер смотрит в спокойные голубые глаза — единственное, что видно под обнимающими лицо бинтами — и видит на их дне то самое израненное чудовище, с которым сейчас борется Джошуа. Которое требует — не выпускай, забери, оставь себе, поглоти и растворись, ты имеешь право, ты хочешь и можешь, это твоё. — Сними их, — просит Курьер.       Джошуа коротко качает головой — нельзя.       Курьер подходит ближе, опаляя дыханием чёртову ткань и тихо обещает: — Я убью его. Убью и вернусь.       Грэм горько усмехается — Дэниэл был прав. Джошуа обжигает адским огнём тех, кто приближается к нему слишком близко. Или же в этих глазах собственное пламя, ничуть не меньшее, чем его собственное? Ему не получится не верить — он действительно смог бы убить Цезаря. Но вернуться? Курьеру нечего здесь делать. — Храни тебя Бог.       Джошуа Грэм всегда выбирает верить в правду, даже если отчаянно желает ошибиться.

***

— Вслед-за-Мелом, а как будет по-вашему «я вернулся домой, улыбнись и не стреляй в меня»?