(Are we still friends?) Can we be friends?

Он ненавидел белый. Все вокруг всегда было белым. Они держали его в стерильно белой комнате, заставляли его носить белую униформу из плотного, не рвущегося материала; неудобного, деревянного, прочного. И за белой комнатой стояли люди в белых халатах, стучали ручками по белым листам и напечатанным бланкам, делали одинаковые записи каждый день под ослепительным белым светом. За веками мелькали белые пятна, на пуленепробиваемом стекле мелькали белые блики. Как повторяющийся цикл все делало оборот и возвращалось назад, следовало за водоворотом одинаковых событий. Заново и заново и заново. Какая разница какой сейчас день недели, если ничего никогда не менялось и никогда не изменится? Какая разница какие праздники празднуют вне комплекса, если они не влияют на график проведения испытаний? Какая разница, сколько лет прошло и сколько лет идёт, а он до сих пор здесь? В белой комнате, в белой одежде, пялится в белую-белую стену? И так каждый день, с самого рождения: подъем ровно в шесть утра (если он спал ночью, а не пролежал на холодном полу, так и не заснув), пресный завтрак, плановый медосмотр, отвечать на вопросы, не задавать вопросы, смирно сидеть, терпеть, запоминать лица вокруг, заполнять психологические тесты, снова медосмотр, терпеть, не жаловаться, слушаться, ждать. Ненавидеть. Проглотить двойную дозу цианида, зарина, стрихнина, белладонны, мышьяка — рассказать об ощущениях. Пробежать 24 километра без остановки на беговой дорожке, пробежать 50 километров под наклоном, пробежать 75 километров, таща за собой гирю в 20 килограмм по гвоздям и разбитому стеклу. Поднять штангу в 50 килограмм одной рукой, поднять в каждой руке блин по 45 килограмм, поднять штангу 100 килограмм лежа, стоя, вверх ногами. Опустить руку в жидкий азот; на пять минут и 25 секунд, на 10 минут и 30 секунд, на 30 минут и 15 секунд. Обед. Во время обеда большая часть ученого состава уходит. Все постепенно разбредаются в сторону и покидают нижний этаж, переменно пользуясь лифтом. Редко люди решают обедать здесь, несмотря на все созданные условия. Он знает, что дверь на лева (одна из них), должна вести в комнату отдыха. Люди либо прячутся там, либо уезжают на верхние этажи оставляя его один на один с жужжащий камерой видеонаблюдения и молчаливым охранником. Сегодня, почему-то, все как будто будет по-другому. (Наверное, потому что охранник ушел вместе со всем) Джон поднимается со своего места и подходит к двери, прикладывая к металлической поверхности ухо. Там, за пуленепробиваемым стеклом он слышит обеспокоенный разговор, и всё снова замолкает. Медленно погружаюсь в свою рутинную повседневность, как будто полчаса назад Джона не пытались сжечь в печи заживо, «ради науки». Он отходит от двери подальше. Дожидается окончания обеда уставившись в стену, потому что ему больше нечего делать. В такой маленькой комнате, которая никогда не растет вместе с ним, ничего нет. Она пустая, стерильная и холодная, обшитая толстым слоем цинка, как дверь сзади него, единственное спасение — окно в двери, через которое слышно и видно минимум окружающего мира вне это комнаты. Его это раздражает: быть в постоянным неведение, но он не должен жаловаться. Джону всего лишь надо потерпеть пару лет и тогда все станет лучше. По крайне мере, так ему говорит доктор Фогельбаум и Барбара. Конечно, он им верит, у него нет выбора. Лифт опускается на этаж, Джон слышит звон. В комнате, эхом отражаясь об его черепную коробку, появляются два сердцебиения. Одно из них медленное, второе бьется как у крысы в вентиляции. Быстро, ритмично, нервно. Он встает со своего места и выглядывает через окно в двери. Он не может вспомнить имя женщины, с длинными каштановым волосами и тупой челкой; у него нет привычки запоминать лица безымянных наблюдателей его страданий, только непосредственных участников. У нее абсолютно несчастное, неловкое выражение лица, почти напуганное: вздутое, опухшее от слез, с глубокими синяками под зелеными глазами. Ее тушь подтерлась, ресницы трепещут от невидимого ветра и плечи напряженно дрожат. Она бросает сумку на ближайший стол, на спинку стула вешает свой пиджак. Неизвестная застывает, улыбается сама себе и стряхивает любое наваждение прежде, чем опустится перед… Мальчиком. Ее тонкие пальцы приглаживают ему волосы и поправляют футболку с логотипом мультяшного робота. Мальчик смотрит только на нее. Большими выпученными глазами, схватившись за подол ее юбки, не отрываясь от ее стороны. Где-то в голубых глазах блестят непролитые слезы. Они похожи, очень сильно. Их схожесть лежит глубоко между чертами лица, разбавленное морщинами женщины и детской опухлостью ребенка. Джон подходит ближе к двери и слушает. — Все будет хорошо, — нервно повторяет она, в сотый раз разглаживая футболку на ребенке. В руках он сжимает какую-то игрушку из дешёвого пластика и сопит. — Мама кое-что заберет и мы сразу же уедем домой, ладно? Мальчик ей не отвечает, только кивает. Она улыбается ему и что-то внутри Джона щелкает. Его омывает невыносимое желание сломать себе все пальцы, проглотить стопку лезвий и утопиться в раскаленном металле; больнее все равно не станет. Вместо этого он прокусывает щеку изнутри до тех пор, пока не почувствует медный привкус, разливающийся на языке. — Сиди тихо и ничего не трогай, — в последний раз говорит женщина и оставляет его одного, возвращаясь к своему столу. Она хаотично перебирает документы, разбирая их в разные стопки. Её телефон оживает, наполняя комнату издевательским, счастливым трезвоном. Она отвечает на звонок, уходя в дальнюю сторону комнаты. Ребенок начинает бродить из стороны в сторону, разглядывая колбы с химическими компонентами, чей-то набор кривых оригами, мусорное ведро с бумагами, забытый кофе на столе. Он так медленно и неуклюже передвигается, будто научился ходить только вчера. На тонких трясущихся ногах, как новорожденный оленёнок двигаясь все ближе и ближе к запертой двери. Огромное белое пятно среди бесконечных стен с разъедающий сыростью, плесенью, облупленной краской. Все в нем воняет страхом, неуверенностью и беспокойством. На лицо все признаки издевательства и легких побоев, может от обидчиков из школы. Или куда ходят дети в таком возрасте? Точно туда, куда никогда не попадет Джон. — Мама уйдет ненадолго, хорошо? — Женщина уже двигалась в сторону кучи подсобных помещений с бесчисленным количеством неинтересного архива. Так глупо с ее стороны оставлять маленького ребенка без присмотра. Некоторые родители действительно не достойны детей. — Я скоро вернусь! Джону интересно, как поступит мальчик, когда поймет, что практически остался один. Ему хочется узнать… как себя ведут обыкновенные дети. О чем они думают, о чем мечтают и чего хотят от этой жизни. Как можно жить, полностью не осознавая свою заменимость и незначительность в системе порядков мира. Любая неосторожность может оставить их на всю жизнь инвалидами, сломать ломающиеся кости и оставить истекать кровью из-за порезов и ран в уязвимой коже. Как они засыпают под трель голосов своих родителей в маленькой комнате, но в кровати. Обернутые одеялами, окруженные плюшевыми игрушками, с успокаивающем светом включенных ночников. Он знал, потому что он видел эти картинки в документальных фильмах о «Правильной Американской Семье». Было ли все, что показывали в телевизоре правдой? Было ли правдой бескорыстная, нежная любовь родителей. Детская наивная дружба. Правда ли в дни рождения дарили кучу подарков и давали задувать свечи на огромном торте; правда ли на 4 июля запускали фейерверки и жарили мясо на гриле, проводя время на заднем дворе. Правда ли они жили жизнью свободной от страха, боли и постоянных пыток? Как такие дети, подобные этому мальчика с синяками под рукавами, пользовались своими возможностями, привилегиями жить под солнцем и дышать чистым воздухом. Были ли они _благодарны_? Счастливы? И Джон, с другой стороны, не обыкновенный ребенок, по словам доктора Фогельбаум — самый необыкновенный на всем белом свете. Со всей своей экстраординарной уникальностью не имел ничего из перечисленного. Ни родительской любви, ни комнаты с книжными полками и настенным плакатами своих кумиров. Не огромного торта на каждый день рождения. Не лучшего друга через дорогу. Ничего. Он хотел этого. Он был выше всего этого. Его ждало впереди намного больше, чем любого другого непримечательного ребенка во всем этом мире. Его ждали не обманчивые мечты о работе пожарным или космонавтом или врачом. Маленькие дети будут расти, разочароваться в мире, натыкаться на барьеры на каждом повороте любого пути. Кому-то повезет родиться в богатой семье, кому-то повезет стать наследником многомиллионной компании. Кому-то придется выживать на объедках со стола. Кто-то умрет на войне, кого-то не успеют спасти в госпитале, одних закопают в долгах, других посадят из-за неудачного стечения обстоятельств. Они вырастут, заведут семьи, потеряют все что имели, опустятся на самое дно, погибнут в выгребной ямы от героинового передоза. Но Джон. Джон будет супергероем. Все что ему нужно делать это ждать и слушаться. Его будущее уже было здесь, оно было предрешено, постепенно создаваясь в стенах этой лаборатории. Все впереди было долгосрочным планом, который не разрушит _ничто_. Но этот план был чередой нескончаемых страданий. Это будущее все еще делало больно и оставляла не надежду, а огромный уродливый шрам. Невидимый, не заживающий и гниющий. Учёные за спиной называли его ошибкой природы, рабочий персонал боялся. Каждый день становилось все больнее и больнее. И самое главное он не понимал почему. Джон делал все, о чем его просили. Пил — яды, ел — несъедобное, позволял вкалывать любую дрянь в себя, сидел три часа под душем из расплавленного металла, терпел на электрическом стуле напряжение в тысячу Вольт. Атмосферное давление непригодное для жизни, долгосрочное отсутствия кислорода, экстремально высокие и низкие температуры. Но они все равно боялись его. Они ненавидели его. Они хотели большего от него. Он не знал, что он делал не так. Когда Джон вернулся, обратно придя в чувства, под его рукой раскрошилась часть стены. Он нахмурился, разжимая сжатую в кулак ладонь. Задумавшись, супер даже не заметил, как мальчик исчез из поля зрения. Когда Джон выглянул наружу, то там уже никого не было. Ему пришлось подняться в воздух, чтобы заглянуть под дверь своей комнаты. Пара огромных голубых глаз выглянула оттуда, с удивлённым ужасом вцепившись в Джона. В темных зрачках и белой склере он мог разглядеть собственное отражение контрастирующие с холодным светом лампочек над головой. Джон не знает, как долго они смотрели друг на друга. Может быть несколько минут или меньше секунды. Он раньше никогда не встречал детей, помимо иллюстрированных картинок в психологических тестах. Или документальных фильмов, которые показывали на маленьком, пузатом телевизор со сломанной кнопкой переключения записи. Прямо как будто из самого душераздирающего кадра, на него смотрели большущие глаза, покусанные губы, синяк на правой щеке; из приоткрытого в изумление рта с зияющий брешью выпавшего молочного зуба. Удивительно, но выражения лица точь-в-точь как у бедной сиротки, чьих родителей убили американские «враги», оставив потерянное дитя голодать на улицах. Правда у этого мальчика точно есть живая мать. Тогда почему он так на него смотрит? На него раньше никогда так не смотрели. На него не смотрели без отвращения, без ненависти, без… Без сожаления где-то глубоко в колодце страха. На него никогда не смотрели с удивлением. С интересом. Внезапно мальчика что-то дергает в сторону. Его мать вернулась из архивов. И еще пару человек возвращалось с обеда. Джон услышал звон лифта и треск тросов еще давно. Просто не хотел обращать на это внимания. — Хьюи, — ее голос не громче шепота. Хьюи. Получается это его имя. Могло быть хуже. Сердце женщины теперь оглушало все остальное — разрываясь у нее в груди. Она звучно сделала вдох и увидев лицо Джона в окошке еще сильнее затряслась. Хьюи больше напугало реакции его матери, чем зрительный контакт с заключённым лаборатории. Из его рук выпала пластиковая игрушка и беззвучно ударилась об кафельную плитку помещения. Руки женщины дрожали, она крутила сына из стороны в сторону. Как будто Джон мог как-то навредить ему на таком расстоянии. На самом деле мог бы, если бы постарался. Но какой ему от этого прок? Тем временем, мать Хьюи пригладила его волосы, футболку и начала уводить в сторону лифта таща за собой ребенка. Хватка вокруг запястье была слишком сильной, крепкой. Джон, даже не коснувшись ни разу, понимал, насколько хрупким был этот мальчик. Она делала ему больно. — Никогда, ты меня слушаешь?.. — она начала хаотично закидывать всякий мусор в свою сумочку. — …никогда не подходи к этой двери. — Как его зовут? — голос Хьюи был в точности таким, каким и представлял его себе Джон. Высокий, тихий и надломленный. Почти неразличимый среди шума работающего комплекса. — Это неважно, детка. Нам пора уходить. Когда она тащила Хьюи к двери, намеренно избегая взгляда Джона из окна, мальчик повернулся к нему. Он медленно поднял свободную руку и махнул ею на прощания. Джон ему не ответил. В лифте они столкнулись с парой сотрудников лаборатории. Они удивленно расспросили о присутствии Хьюи здесь, внизу. Потом упомянули о возможном выговоре от доктора Фогельбаума. Женщина извинялась, оправдывалась и в итоге с неловкой улыбкой перевела разговор в другое русло, протиснувшись внутрь. Они уехали. Джон прекратил взглядом сверлить закрытые двери лифта. Он посмотрел вниз. На полу валялась странная фигурка человека в маске. В одной из рук у него был миниатюрный щит. Джон наклонил голову. Наверное, Хьюи придется вернуться, чтобы забрать свою игрушку.