Голодная зима

Тихая, безветренная погода. Полтава замерла под сугробами, здания нахохлились, а небо точно хотело упасть и придавить город вместе с его жителями. Оглянешься — ни души. Никого не видно. Разве что иногда пробежит какой-нибудь гражданин, спрятав лицо в воротник. А вот, испуская клубы ядовитого дыма, по улице медленно ползёт автомобиль. Иногда видны дворники, орудующие лопатами. Вот у сараев остановилась пожилая женщина. Набрав немного дров, она, связав их в один узел, достаёт ключ, и вскоре закрывает дверь. Дальше её путь лежит в квартиру. Раньше здесь жил один местный чиновник, теперь квартира превращена в коммуналку. Здесь живут и сами прежние хозяева, и их новые соседи. В такую рань никого дома нет, потому женщина, пройдя на кухню, спокойно бросает дрова и начинает инспектировать печку-буржуйку. В квартире холодно, и это сложно не почувствовать. Да, с отоплением пока ещё полный швах, приходится прибегать к помощи старых добрых буржуек, настоящего символа нового времени. Тотчас открыв дверцу и пошерудив кочергой, женщина громко чихнула от попавшей ей в нос золы. — Тьфу, пропасть! Им если не скажешь, и не почешутся убрать всё это! Они бы и на субботники не пошли, не трещи об этом домком! — ворчит женщина и тут же одёргивает себя. «Так, Люда, ты не старуха какая, чтобы ворчать», — говорит она сама себе. Действительно, она не считала себя такой уж старой — сорок девять лет ещё не предел, она ещё лет двадцать сможет проработать на новом месте. С недавних пор она была воспитательницей в детском доме. Работала всегда прилежно, ответственно, не щадя себя. Дети её любили, хот младшие побаивались — очень уж беспокойной казалась им тётя Люда, эта худощавая невысокая женщина. У неё уже не осталось ни одного тёмного волоса, и теперь она всегда носила строгую причёску, как и подобает воспитательнице. На сегодня ей выпал выходной. Начальница приюта так и сказала, что Люда уже достаточно поработала, надо бы и отдохнуть. — Вы, Людмила Александровна, чуть ли не ночуете здесь. Отдохните хоть немного, а то на вас лица нет. И Люда была не против посидеть в спокойной обстановке за книгой, написать что-то в дневник. Газет она старалась не читать — слишком уж тяжело было. Всюду пишут о голоде, о жертвах, о принимаемых мерах… Полтаве тоже досталось. Несколько дней назад Люда видела страшную картину — по улице ехал обоз, накрытый брезентом, а люди перешёптывались: — И эти померли… — Там, за городом отыскали, — говорил кто-то из толпы. Господи, только закончилась война, как пришёл голод! Россию уже пятый год лихорадит, и когда всё закончится — не понятно. Люда старалась беречь свой скудный паёк и успокаивала себя мыслью, что если она пережила этот месяц, то и следующий переживёт, а дальше будет и урожай, и голод закончится, и страна заживёт по-новому. Чувства Люды притупились, но она по-прежнему не могла привыкнуть к мысли, что живёт бок о бок со смертью, с голодом, и что в любой момент она сама может стать его жертвой. Сейчас, вычистив печку, Люда положила несколько полений и зажгла огонь, оставшись ждать, пока помещение немного прогреется. Соседи на работе, а значит, никто ей не помешает побыть наедине с собой. Пролистнув дневник, записи которого виделись уже более расплывчато, Люда решила в ближайшее время сходить в оптику — глаза испортились. Надо думать, испортятся — столько читать в полутьме! Щурясь, Люда кое-как набросала карандашом запись: «наш приют трещит уже по швам. Никого этим не удивишь. Чекисты приводят беспризорников толпами, а меньше их всё равно не становится». Закрыв дневник, Люда задумалась. Это же сколько лет прошло после её поступления в институт благородных девиц! Скольких её подруг уже нет в живых, а сколько из них остались в России? Признаться, Люда до того и не думала о них — проблем хватало и так. А главное, Краснушка… Она слышала, что Маруся вышла замуж и всё ещё работает в сельской школе, а вот жива ли — вопрос. «Надеюсь, Маруська, ты жива», — подумала Люда, пройдя в свою комнату. Медленно опустившись в кресло, она прикрыла глаза и повторяла про себя: — Прогуляюсь, узнаю за подруг… И вскоре задремала, держа в руках дневник с открытым форзацем, на котором были нарисованы десятки гробов.