Что такое хорошо?

В свои почтенные 70 Яков считал главным показателем собственной силы воли, что тогда, много лет назад, он не убил 15-тнюю надежду всего фигурного катания. Вечер четверга не предвещал ничего катастрофичного — спиногрызы закончили свои тренировки уже как два часа назад, осталось лишь заполнить личные дела и карты с программами и можно отправляться объявлять отбой. Виктор ворвался в его кабинет внезапно, неся за собой шлейф последнего августовского тепла, высохшей под солнцем травы и городской пыли. Запыхавшийся, красный от долгого бега, находящийся на грани истерики, судя по мечущимся глазам — такой вид совсем не вязался с образом великого покорителя сердец, коим этот юнец недавно себя возомнил. В руках стопка рассыпающихся бумаг, края которых он уже все измочалил. — Сядь. Он действительно садится, тут же опуская глаза в пол. Вот он — пиздец, которого не ждали. Сейчас Виктор скажет, что передумал насчет произвольной и теперь хочет другую музыку, другой костюм и другого тренера. Это он мог, проходили. — Это конец, Яков. Я проебался, просрал все, что мог. Все, «финита ля комедиа», доигрались. Он складывается пополам, будто от рези в животе, вцепляясь пальцами в волосы и скуля, словно подбитая шавка. Из-за укрывшего его серебристого водопада волос Яков не может разглядеть выражение лица, но понимает — случилось что-то ужасное. Страшное настолько, что верхней из кинутых на стол бумаг оказывается заявление об отчислении из академии по собственному желанию. В комнате должен оставаться хоть один рационально мыслящий человек, поэтому он делает глубокий вдох через стиснутые зубы и протягивает ученику стакан воды. — Давай медленно и обстоятельно, что конкретно произошло? Тот лишь поднимает затравленный взгляд и вытаскивает что-то из кармана, протягивая ему. — Сами смотрите, я вслух сказать не могу. Тест, две полоски. Пиздец. Тренер, на удивление, спокоен — откладывает тест в сторону и укоризненно глядит на ребенка. — Какой срок? — Где-то 11-12 недель. И тут его сердце резко падает куда-то вниз — слишком точные цифры. — В больнице был? — Нет, я точно знаю, когда это случилось. Уже лучше — чем меньше людей знает, тем меньше вероятность международного скандала. Но почему именно сейчас?! На носу кубок Европы, потом переход во взрослую лигу, Олимпиада не за горами! А главный претендент сидит перед ним, накручивает белобрысый локон на палец и сообщает, что внезапно, «о, ужас», залетел. — От него еще не поздно избавиться? Голос у Виктора странный — без привычных дурашливых ноток и постоянных капризов, он звучит как-то… пусто. — Поздно, да и опасно. Хочешь потом калекой остаться? — Нет. Это звучит как приговор. Значит, все? Больше никаких тренировок, стартов и медалей? Вся его карьера закончится из-за кого-то гребаного ребенка, которого он даже не хотел? — Значит, так. Яков выглядит не сердитым, что удивительно, скорее разочарованным. Протягивает ему какую-то визитку и слегка хмурится. Но он явно знает, что делать. — Позвонишь сюда, запишешься. Я пойду с тобой, как опекун. Там на месте все решим. — А как же… — О слухах не думай — это место дорожит своей репутацией, если сам не побежишь журналистам рассказывать; никто ничего не узнает. Пока что. Виктор молчит. Яков видит — сейчас его жизнь разваливается на части.