Таинственное обещание

Двадцать восьмой ребёнок Светланы — Даниил — был её самым молчаливым сыном. Он появился на свет в дождливую осень, когда небо висело над землёй серым одеялом, а сама Светлана едва находила силы вставать с кровати. Он рос тихим, задумчивым мальчиком, который любил сидеть у окна и смотреть на горизонт. Светлана часто замечала, как его карие глаза отражали какую-то неизбывную печаль — будто он родился с этим грузом и нёс его с самого первого вздоха. — Ты почему не играешь с братьями? — однажды спросила его Светлана. — Я не умею быть, как они, мама, — ответил Даниил, не отрывая взгляда от старого, потрескавшегося стекла. Он был не похож на остальных детей. В нём не было детской беспечности, смеха, желания бороться за своё место. Вместо этого — тишина и какая-то неизбывная, глубокая тоска. Письмо в пустоту Когда Даниилу исполнилось восемнадцать, он собрал небольшую сумку, аккуратно сложил туда несколько книг и старый тёплый свитер, связанный Светланой. — Куда ты собрался? — спросила она, глядя на него глазами, полными тревоги. — Искать место, где мне станет легче дышать, — ответил он тихо, не поднимая глаз. Светлана знала, что удержать его невозможно. Она обняла его крепко, но ненадолго, боясь, что если продлит этот момент, то её сердце не выдержит. — Пиши мне, сынок, — прошептала она. Даниил кивнул, и через минуту его фигура растворилась в сером утреннем тумане. Тишина и города Он писал ей редко. Короткие письма, в которых больше было пространства между строк, чем самих слов: «Мама, я в большом городе. Здесь много людей, но никто не видит друг друга. Я устроился на работу. Мне хватает на еду и съёмную комнату. Иногда мне кажется, что я становлюсь частью этого бетонного леса. Береги себя». Светлана перечитывала эти письма снова и снова, пытаясь услышать в них что-то большее, чем он писал. В одном из писем он рассказал о девушке — Лиза. «Она говорит, что у меня грустные глаза, но ей нравится. Она смеётся, когда я читаю ей стихи. Она не задаёт лишних вопросов, и я ей благодарен». Светлана улыбнулась впервые за долгое время. Хрупкость счастья Через несколько месяцев письма перестали приходить. Светлана ждала. Ждала день, неделю, месяц. Каждый день она заглядывала в почтовый ящик, надеясь увидеть знакомый почерк на конверте. А потом письмо пришло — тонкое, с чужим почерком. «Здравствуйте. Меня зовут Лиза. Даниил больше не сможет писать вам письма. Он ушёл. Навсегда. Он был таким светлым и добрым человеком, но его собственная тень была слишком тяжёлой для него. Простите меня, что не смогла его удержать». Светлана сидела на кухне, сжимая листок бумаги. Мир вокруг рухнул, и её собственное дыхание стало пыткой. Возвращение Через несколько недель Лиза приехала к Светлане. Худенькая, с бледным лицом и красными глазами, она держала в руках маленькую коробочку. — Здесь его вещи, — сказала она, передавая коробку. Внутри лежали старые книги, потрёпанный свитер, пара фотографий и блокнот. На одной из последних страниц Светлана нашла запись: «Мама, я пытался. Правда пытался. Но мне всегда казалось, что у меня нет крыльев. И чем больше я смотрел на небо, тем сильнее меня тянуло вниз. Прости. Я люблю тебя». Светлана прижала блокнот к груди и зарыдала так, как не рыдала ни разу за всю свою жизнь. Тишина и память Даниил вернулся домой в маленькой урне. Светлана поставила её на подоконник в его старой комнате. Там всё осталось таким же, как он оставил. Она часто сидела в его комнате, окружённая его книгами и запахом старого свитера. Иногда ей казалось, что он всё ещё где-то рядом — тихий, задумчивый, смотрящий на горизонт. Однажды Лиза осталась у неё на ночь. Они сидели на кухне, пили чай и молчали. — Он говорил, что небо слишком тяжёлое, — прошептала Лиза. — А он был слишком хрупким, — ответила Светлана. Письмо без адреса Через год Светлана написала письмо: «Даниил, сынок. Здесь всё по-прежнему. Дом стареет, но я его держу. Лиза иногда приезжает. Она хорошая девочка, ты был прав. Я скучаю по тебе. И если когда-нибудь небо станет легче, найди меня там». Она сложила письмо, запечатала его и оставила на подоконнике в его комнате. Ветер шевелил занавеску, и на мгновение Светлане показалось, что кто-то сидит на подоконнике — знакомая фигура в старом свитере, с грустными глазами, но с лёгкой улыбкой на губах. Тридцатый ребёнок был светом надежды. Двадцать девятый стал незаживающей раной. А двадцать восьмой — тенью, которую она будет носить в своём сердце до конца своих дней.