Отлученные

Медленное и исполненное тоскою. Таково моё сознание. Никогда не торопится оно и никогда не хочет спешной остроты, и всегда будто плотным облаком окружает меня всего. Я не кричал и не боялся. Я знал, что не сплю, но ощущал себя спящим. Тесная, тёмная, будто забитая ватой комната, где воздух недвижен, где из звуков есть лишь печальный вой ветра, несущего пургу за окнами неистово и рьяно, но, отчего-то, не проникающего в комнату ни через одну щель. Я следил за завихрениями тысячи снежинок, и ничего больше не пытался сделать. Я знал, что со мною, в сырых, глубоких, бесцветных постелях, в этой комнате ещё пятеро. Двоих я знал, троих — нет, и лишь один вызывал во мне смутную тревогу, но слишком далекую от страха или отвращения. Казалось, некуда спешить и незачем переживать. И я стоял, не зная, идёт ли время хоть секундами, хоть каплями. С тех пор… С тех пор, как я потерял Ее Я никуда не торопился больше. Я ни к чему не стремился больше. Хотя и к смерти я не устремился тоже. Я заполнил свое время праздной пустотой, и я ждал, зная, чувствуя, что ответ и причина ещё есть. И сейчас мне казалось, все ясно: это и есть конец ожидания. Я получу ответ здесь. Может быть, после этого остановлюсь здесь навечно. И ничто не заставляло меня торопить события или тревожиться. Совсем ничто. Прошла ли вечность, прежде чем звук ворвался в мою тишину? Ворвался, встревожился, зашуршал. Вдохнул, вскрикнул, вскочил точно растревоженный кот среди ночи. — Флоренс! — Люциус… — очень медленно я обернулся к нему. В нем не было ничего нового. Его глаза, бледные, серые, нездорово отливающие фиолетовым, выражали пока ещё не страх, но возмущение и тревогу. Все в нем — болезненное, бледное и тонкое. Особенно длинные волосы и кожа, которой не стоит касаться и пальцем, хоть её бледность и порой вспыхивающие розовые пятна на ней, если и не прекрасны, то во всяком случае милы своим видом. Все в нем, несмотря на стремленье к высокомерному, гордому покою, исполнено истеричной тревогой. Я знаю его давно. Слишком давно, может быть. — Что случилось? Ты торопишься рассказать мне, где мы? Он нервно усмехнулся. — Я надеялся, это ты мне скажешь. — Ты ошибался. — Какой позор: нас похитили, а мы ничего не понимаем, — растянул меж зубами он. Ничто внутри меня не шевельнулось при его словах. Я только поднял брови: — Похитили? Вовсе не нужно называть похищением всякий раз, когда выпьешь слишком много, и проснёшься в чужом месте. Прежде мы делали так. Мы были юны, и как любые подростки, не желали честно объяснить отцам нахождения наших пьяных, полуодетых тел на другом конце города. Но теперь мы бы сами могли быть отцами, и уже незачем и некому нам рассказывать глупые лживые истории. Люциус наморщил нос и стал сходен с возмущенным персидским котом. — Не знаю насчет тебя, Флоренс, но я вчера не взял в рот… Не улыбайся!.. и капли. Я не подумал стереть улыбку с губ. Пошлые шутки не близки мне во всей полноте, но оттого так смешны бывают те редкие, которые попадут в настроение. Но того более смешны те, на которые реагирует Люциус. Лишь потому, что он принимает их так близко к себе. — Не беспокойся, — тем не менее, я не желал ему истиных мучений, и собирался покончить с полным неведением, несмотря на полную уверенность: изменить уже ничего не получится, — нам есть ещё кому задать вопрос. Покинув окно, я дошёл до одной из постелей и склонился над тем, кто ещё спал в ней. Мы оба знали его. Того, кого выставили из родной страны за излишнее любопытство и за громкость голоса. Он рассказывал слишком много странных историй о секретных спецслужбах, но я всегда слушал рассеянно, не запоминая почти ничего. — Валери, — я склонился над ним. Куда более историй, мне нравился он сам. Слишком эмоциональный, но увлекательно-харизматичный. Высокий. Брюнет с невероятно яркими зелёными глазами, что очень уж нервировало Люциуса из-за плохих ассоциаций. — Валери, очнись, пожалуйста, боюсь, мы нуждаемся в ответах. Он не открыл глаз, но руки его протянулись к моей груди в знакомом движении, а гибкое тело согнулось, почти село, и через миг Валерий подарил мне сонный, мягкий поцелуй, отчего, кажется, очнулся быстрее. Я не отстранился и не позволил ему несколько мягких секунд. Это ничего не значило. Это был не первый поцелуй меж нами. Однако не первый и в иной окраске. — Флосси?.. — он всё же приоткрыл один глаз и сонно нахмурился. — Да, я, определенно, не твоя кошка, а мои губы — не её нос. Именно в такой. В окраске утреннего поцелуя для любимой кошки. Это и приятная нежность, и немного обидная. — Но если ответишь, где мы, я тут же тебя прощу. — Флосси, я всё-таки диссидент, а не справочное бюро, — второй глаз Валери открыл не быстрее первого, но тут же встрепенулся, поняв, должно быть, что постель и комната даже не моя. Валери вскочил с кровати так скоро, что едва не ударился со мной лоб в лоб. Обвел комнату взглядом, нервно обошёл вокруг, не заботясь о прочих спящих, и зачем-то взялся ощупывать стены. Никому из нас не требовалось ничего добавлять к уже сказанному, однако, Люциус все же раздражённо выдохнул: — И этот не знает. Безусловно, именно затем, чтобы получить реакцию в виде взлетевших почти к волосам бровей, а затем и ласково-раздраженного: — Мамочку твою, Злюсенька… — где продолжение не произносится не из соображений милосердия. Иногда это случалось. Не оттого, что они плохо относились друг к другу, но оттого, что эмоции обоих без выхода обращали их в бомбы с таймерами. Взаимное шипение всегда шло лишь на пользу, и, не редко, мне бывало приятно участвовать тоже. Теперь же, отбросив нежелание торопиться, я встал меж ними и поднял руку, хотя тут же отдернул её к себе обратно: ударился пальцами о потолок, весьма неприятно. — Ну в чем дело, Флоренс?! — не выдержал Люциус. — В том, что ты его понял, — медленно, не позволяя ему прервать зрительный контакт, проговорил я. Значение собственных слов как будто заставляло что-то тихо звенеть внутри. Это было мелочью. Но слишком важной здесь, в месте, где я ожидал ответа. — А раньше я, по-твоему, не догадывался о том, что он говорит?! — Так зачит, мои пятнадцать попыток перевести это дословно не прошли даром? — удивление Валери звучало так искренне, что могло бы рассмешить нас, но теперь я был слишком увлечён своей мыслью. — Догадываться можно всегда. А понимать — другое. Ты понял. Ты понял целиком. Ты понял до конца. Раздражение Люциуса заполоняло без того мертвый воздух. — Что ты, наконец, пытаешься сказать, Флоренс?! Выдох. — Валери не наш соотечественник, его родной язык отличается, и он не первый раз назвал тебя так. Ты знал, что это шутка, но не мог различить, что она значит и какие оттенки смысла вложены в слово, а теперь… Люциус отступил на шаг, и лицо его обрело совершенно не радостное выражение, близкое к ужасу. Думаю, он осознал случившееся. Непереводимое слово, которое вдруг стало переводимым. — И… Что, по-твоему, это значит, Флоренс? — Не знаю. — Не знаешь?! Тогда зачем об этом говорить, когда и так ничего непонятно?! Я вяло повёл плечами. Я говорил не ради него, а только ради своего собственного ощущения. Это особенное место, и не просто так оно способно дать мне ответ. Место, где каждый оттенок каждого смысла будет точен, не оставив сомнений. Но озвучивать вслух бессмысленно. Никогда Люциус не признает того, что доверяет волшебству, что заложено в крови мира, никогда не скажет, что верит в него, хотя мне точно известно: так оно и есть, он верит, и он чувствует. — Так что, конец твоим переходам на родной язык, Валери, — точно бы и не было никакого другого вопроса, улыбнулся я. — Ну, раз уж я волею случая лишился своего волшебного таланта, — Валери зачем-то подтянулся на шторе ближе к вентиляции, — можешь звать меня Валей. Или Валерием… Так будет привычнее и чуть меньше похоже на проститутку предпенсионного возраста. — Валерий, Валя, — повторил я, очень медленно, перекатывая каждую букву под языком. Разница только в одной букве, но так же и в целом звучании, во всех акцентах. — Да, я вижу, это действительно твоё имя, — и в сущности, я видел и то, что ползанье в странных позах по странным местам так же действительно часть его личности, но до сих пор не смог понять ту часть его юмора, где он сравнивал себя с «проститутками». — Это, безусловно, очень важно, Флоренс, — процедил Люциус. — Только это ничего не даёт. Нам нужно растолкать остальных! Валерий весьма красноречиво закатил глаза и цокнул языком, и, безусловно, нам обоим было ясно, что «нам нужно» означает «я не стану, но вы сделайте и поскорее». Только на спешку не было никакой причины, и я дошёл до двери, чувствуя, что он смотрит на меня, не мигая. Дверь не поддалась ни в одну, ни в другую сторону. — Что ж, тогда я выбираю самого старого из них. Полагаю, такой человек не должен был появиться на празднике рядом с нами, по крайней мере, без особых условий. Я более не вслушивался в слова, чтобы ещё раз толком рассмотреть его. Истино то, что он не вызывал ни капли беспокойства или тоски в сердце. Он был уже седой, и, разумеется, морщины оплетали его лицо. Однако же, то, каков был узор их, указывало, по крайней мере на то, что этот человек умеет улыбаться, и улыбается нередко, улыбается глазами. И часто думает, наморщив лоб. Он спал так мирно, и так блестела седина на вьющихся коротких волосах, что невольно я подумал: он выглядит так, как Спящая Красавица, если бы во сне своём она все же старела. Склонился и почти коснулся плеча, когда приятный, но в природе своей тёмный голос вмешался: — Не надо. Прошу, милая розовая фея, не целуйте и его тоже. Холод прошёл по спине. Я знал, не оборачиваясь и не поднимая головы, что говорит именно тот, что сумел вызвать у меня беспокойство. И все же я выпрямился. И все же бросил строгий взгляд на него. Он знал «оскорбление», какое придумала не самая разумная и не самая приятная из мне знакомых семей. — Почему же? Опасаетесь, я разрушу ваше заклятье? Он был действительно так некрасив, что мог бы быть ведьмой. Впрочем, ведьмам больше присуща острота, в нем же больше было темноты. В чёрных глазах и чёрных волосах, уже стремящихся покинуть голову, и меж морщинами тоже. Он улыбнулся, совершенно спокойно. — Понимаю почему вы задаёте этот вопрос. Тем не менее, я всего лишь опасаюсь, что это будет слишком большим потрясением для человека его лет. — Проверяли на себе? — едко поинтересовался Люциус. — Не пришлось. Но, что ж, в нашем мире не так уж много фей, чтобы они могли одарить поцелуем каждого. — Видно, их так мало, что вы решили причислить к ним мужчину из плоти и крови, а не эфира. — А ты решил заговорить нам всем зубы, чтобы только не утруждать себя и не будить никого, — вмешался я, осторожно тронув Спящего Красавца за плечо. Такое холодное, что впору было забеспокоиться. Благо, он почти тут же открыл глаза, голубые и очень ясные. — Боюсь, вы так шумны, что спать совершенно невозможно, — с мягким весельем заметили рядом. Голос был мне незнаком. — И совершенно не нужно, — вновь выпрямившись, я отошёл обратно к окну, чтобы не мешать видеть и смотреть. — Мы находимся в… — кто-то вдруг дёрнул ручку нашей двери. Дверь не поддалась. Странно: ни замка, ни защелки, ни скважины для ключа с нашей стороны не было. Если же были они на той стороне, то дергавший должен был знать, видеть. — Мы находимся в странной ситуации, и в месте, в которое не приходили по своей воле, насколько помним. Надежда, если только она была, быстро утонула где-то в пустоте. Нет. Никто из оставшихся троих не помнил ничего тоже. Более того, никто из них не признал себя склонным к участию в вечеринках с большим количеством алкоголя. Самый старый назвался Виктором Громовым. Ведьма — Александром Стампом. А последний, что был чуть старше меня и моих друзей, что носил чёрные волосы и чёрные глаза тоже, но все же не был так темен, как Стамп, — доктором Дэвидом Ливси. — Что ж, раз мы не знаем, может быть, те, что шумят снаружи смогут нам ответить? — Едва ли нам понравится их ответ. — Во всяком случае, он понравится нам больше, чем попытка выбраться в окно, без верхней одежды, в такую пургу. — А что плохого в окне? — Валя уже стягивал водолазку на кисть, видимо, готовясь драться со стёклами. — Мне показалось, это самая хлипкая часть местной обороны, и если связать верёвку из простыней… Я молчал. На окне не было ручки, и никакого иного указания на возможность открыть. Кроме того, метель воистину была ужасна там, снаружи. Но и Валя в своём упрямстве мог быть ужасен, и оттого, я ощутил облегчение, когда услышал, как решительно направились шаги большинства. И как через мгновение дверь отчего-то вдруг поддалась.