До самого сердца

Холод пробирает до самого сердца. Колотит так, что даже руки трясутся и попасть ключом в замочную скважину получается не с первой попытки. Холодно, адски холодно. Кто там придумал, что в преисподней должно быть жарко? Наверное, тот, кто никогда не промерзал до костей. Теперь даже неясно — оттого, что провел несколько часов в настоящей морозилке? Или очень «теплый» прием друзей и сослуживцев так действует? Такой чужой голос Бизона и его равнодушное «да пошел ты!» окатывает как ледяная вода. И даже приходит мысль: может, и правда не стоило воскресать. Может, и правда для всех было бы правильней, если бы он погиб… Физик смотрит в свое мутное отражение. Картина безрадостная. На все пятьдесят, если не больше. Серое лицо, резкие морщины, черные тени под глазами, разбитая рожа. Как раз тот случай, когда внешнее состояние как нельзя лучше соответствует внутреннему.       — Краше в гроб кладут… Фраза, очень подходящая для покойника. Серега плещет в лицо горячей водой, чтобы хоть немного смыть грязь, кровь и усталость. Очухаться, отойти, начать думать. Хотя бы о собственных действиях на ближайший час-полтора. Сбрить эти осточертевшие усы. Отмокнуть и отогреться под горячим душем. Добрести до кухни и хотя бы поставить чайник. Не так уж много радостей у оживших мертвецов, на самом-то деле. На холостяцки-неприютной кухне, прихлебывая чай и совсем не ощущая вкуса, Физик бездумно блуждает взглядом по стенам — и сейчас действительно чувствует себя на том свете. В каком-то другом мире, где у него нет ничего — ничего своего по крайней мере. Чужая квартира. Чужие люди. Чужие документы и биография. Чужая жизнь. Хотя разве можно все это жизнью назвать?.. Из своего — разве что выцветшие от времени воспоминания, невыносимо ноющие старые раны да одна-единственная фотография, запрятанная в тумбочке на рабочем месте. Дома-то он все равно почти не бывал… И даже новая знакомая — милая кофейная девушка с застенчивой улыбкой — с этой новой действительностью не примиряла. Как, впрочем, и все остальное: ни ароматный кофе, ни вкусное печенье (кажется, даже домашнее), ни ритуальные посиделки, ни милая болтовня. Да, хорошая девушка. Наверное. Да, радостей у него в его нынешнем положении и правда не так уж много. Но. Но Риту она заменить не могла. Риту никто не заменит… Внезапный звонок в дверь слишком требовательный, нетерпеливый. Физик от неожиданности расплескивает чай, а потом подрывается с места — так резко, что от оглушившей боли на несколько секунд темнеет в глазах. И в этой болезненной черноте — робкий проблеск. Вспыхивает сумасшедшая надежда, что это ребята — остыли, успокоились, нашли… Вспыхивает — и тут же гаснет. Слишком наивно и просто было бы в это поверить — особенно с учетом их теплой встречи. Путь из кухни в коридор кажется вечностью. Нога на каждый шаг предательски простреливает болью, дышать тяжело. На какие-то секунды становится даже смешно от мысли: что, если там, на площадке, никого не окажется. Старая мальчишеская забава — позвонить в дверь и слинять. Да и кто может стоять на пороге? Очередные братья во Христе, распространители кухонных комбайнов или заблудившиеся влюбленные, перепутавшие квартиру. Физик качает головой с невеселой усмешкой и толкает створку, даже ничего не спросив. А в следующее мгновение понимает, что если бы и захотел — не смог бы спросить. Теряются не только любые слова, но и голос тоже. За дверью Багира. Пять лет. Он не видел ее пять лет. Пять гребаных лет, как он мертв. Пять гребаных лет, как она похоронила его. Пять гребаных лет, когда все, что у них оставалось — воспоминания. Одни на двоих. А теперь она стоит напротив, не сводя с него глаз. И выражение лица меняется в считанные секунды: от недоверия к радости, от радости — к горечи. Перед ней правда Физик. Постаревший, измученный искалеченный — но живой. И почему-то поверить до конца не получается, почему-то страшно. Страшно проснуться.       — Сережка… — практически шепотом. — Мне ведь это не снится? Он жадно всматривается в нее, будто тоже не верит. Голос хрипит, говорить почему-то больно.       — А мне? Рита молчит. И даже попытки не делает шагнуть через порог. Как будто зайти в эту дверь — все равно что заглянуть в мир мертвых. Никто в здравом уме уж точно подобного не захочет. Но он, ни на что не надеясь, спрашивает все равно:       — Может, зайдешь? Рита вздрагивает. Смотрит куда-то сквозь — в самом деле будто на призрака.       — Что?.. А, да… Да, конечно… — и все же шагает в квартиру. — Я… я тут тебе принесла кое-что… Варенье малиновое, фрукты… У тебя же наверняка нет ничего… Она говорит что-то еще, устраивая на тумбочке пакет. Физик не слышит. Стоит в каких-то двух шагах от нее, вдыхает запах ледяной снежной улицы, кофе и духов — горьких, неповторимо-тонких. Она и сама вся — тонкая-тонкая, хрупкая-хрупкая. Когда Серега, скомканно бормоча «давай помогу», тянет с ее плеч заснеженное пальто, его оглушает вторично. Где та Багира — сильная, стальная, боец? Вот эта стройная почти до эфемерной прозрачности женщина с первой старательно закрашенной сединой и бесконечно усталым, будто выжженным взглядом — неужели это она? Рита поворачивается к нему, пристально смотрит в глаза, нервно дергает уголком губ.       — Что, печальное зрелище? В горле ком, и ответить получается не сразу.       — Да ладно, ты отлично выглядишь. Рита хмыкает едва слышно, но отчетливо скептически.       — А врать ты так и не научился… Чаем хоть угостишь? … На кухне Багира тщательно моет фрукты и выкладывает их в самую большую тарелку за неимением вазы. Безжалостно выплескивает в раковину давно остывший чай и заваривает свежий. Не тот, самый дешевый, что в шкафчике, а какой-то невероятно душистый из собственных запасов. Наконец останавливает неуемную круговерть суеты и разворачивается к Физику, окидывая оценивающим взглядом. Замечает каждую морщинку, каждую царапину, каждую ссадину — и выдыхает резко, как от боли.       — У тебя в аптечке хоть что-нибудь есть? Получает кривую усмешку в ответ.       — Этого добра у меня навалом. Больше Багира не спрашивает ни о чем, скрываясь в коридоре. Нужное находит безошибочно и возвращается почти сразу. Когда рядом с чашками на столе появляется перекись, пластыри и еще какая-то ерунда, Физик перехватывает ее руку, останавливая:       — Да оставь ты, не надо… Но за эти пять лет он совсем забыл, с кем имеет дело. Рита одаривает недовольным взглядом и холодными пальцами касается его лица. Ей не привыкать залечивать травмы своих разновозрастных «мальчишек». Да и девчонок тоже.       — Сиди спокойно! Спорить с Багирой это все равно что… Спорить с Багирой. Бесполезно и совершенно безрезультатно.       — Ну вот, хоть немного стал на человека похож. Рита наклеивает очередной пластырь на аккуратно промытую рану. Но не спешит отодвигаться, критически осматривая невольного пациента. И повисшую неловкость тоже замечать не спешит. А ведь всего-то и надо — протянуть руки, притягивая ее к себе. Просто потому что… Так хочется ее обнять. Крепко-крепко. Согревая и согреваясь. Но услышать второй раз за день сухое «да пошел ты!» даже для него будет слишком. Выдыхает и утыкается взглядом в чашку. … Ей пора уходить. Ему пора сказать, чтобы осталась. Он слишком долго ни на что не рассчитывал. Не на что было рассчитывать. Даже Булатову особо ничего не светило — что уж говорить про него? Балбес-юннат, повернутый на своей науке. Здоровый лоб с нездоровой тягой к всяческим приключениям. Это, впрочем, их общий диагноз — всех, начиная с «Тайфуна». А уж сейчас… Списанный, искалеченный, раненый, наполовину покойник — нужен он ей такой? Ничего не скажешь, завидная партия… Рита стоит у окна, всматриваясь в непроглядную беззвездную ночь. Тонкая, прямая, натянутая — сплошная струна.       — Физик… Позывной бьет наотмашь, будто пощечина. За весь вечер звучали лишь имена — и слово из прошлой жизни больно режет слух.       — Что? — тихо и глухо.       — Может, обнимемся все-таки? Поднимается как в тумане. От стола до окна — каких-то несколько шагов, но сейчас они кажутся непреодолимыми. Будто целая жизнь… Он слышит, как она настороженно выдыхает, когда он останавливается за спиной. Он чувствует, как она вся напрягается, когда его руки ложатся на талию. Он не видит ее лица — но готов поклясться, что она устало закрывает глаза. Будто позволяет себе выдохнуть впервые за бесконечность. И тогда он себе позволяет тоже. Опускает голову, прислоняясь к ее плечу подбородком — и вбирает жадно, воровато, тайком. Ее близость, ее запах, ее тепло. Наконец-то ощущая себя живым. Наконец-то потихоньку отогреваясь. До самого сердца.