Электролиз

      Не было ни дня, когда Виктор бы не сомневался в своей человечности.       «Ты не дорисовал.»       Эзоп округляет глаза, становится похож на сову.       — Что, прости?       Когда он заглядывал в дневник Эзопа (не без стыда, но не случайно), он понял, что увидел то, чего не должен был увидеть.       На странице простым карандашом был нарисован он сам. В самом… уязвимом виде. Эзоп так уверен в деталях, как будто рассматривал его тайком часами, и от этой мысли почему-то не возникло привычного ужаса и дискомфорта, как всегда происходит, когда Виктор ловит на себе чей-то взгляд. Наоборот, что-то в нем будто перегрелось, пока он не вчитался в текст.       И не вспомнил, что это дневник Эзопа, а Эзоп увлечен только одной темой на свете — Бездной. Никак не Виктором.       Это, впрочем, не останавливает его от того, чтобы поддаться глупой обиде.       В его глазах, каждый здесь считался больше человеком, чем он, даже если он старается изо всех сил выглядеть нормально, даже если его тело еще не полностью мутировало. У Луки может быть кинопроектор вместо левого полушария, у Хосе буквально микрофон в качестве нароста на шее, но почему-то они намного сильнее ощущались людьми. Они не скрывали своих аномалий, не прятались, они жили, как живут, их никак будто бы это не изменило. Для Виктора это был ад.       Его беспокоили чужие взгляды, его беспокоили сплетни, его беспокоили осуждающие шепотки на улицах — он хотел бы никогда их не слышать. И он ненавидел в зеркале видеть не свое лицо, а громоздкий, пузатый экран. Бегущие строки, газетная печать — только так он теперь коммуницирует с остальными.       Так что увидеть, как Эзоп пишет о нем в своем дневнике — как о машине, которую надо разобрать, чтобы понять, как она работает, надкусить провода, чтобы посмотреть, как по ним бежит ток, или, может, он работает механически, исключительно на силе течения его крови? Может, у него вовсе больше нет крови, а само его сердце стало мотором? Нет, сердце было, потому что это было больно. Нечестно. Эзоп в лицо ему говорит, что он такой же человек, как все остальные, а сам мечтает разобрать его голову на запчасти из научного интереса? Значит, его действительно привлекает больше Бездна, чем он сам?       «Если ты хотел посмотреть, как я существую таким, ты мог просто спросить с самого начала.»       Эзоп нарисовал его достаточно достоверно, но он остановился. Впалый живот плавно спускался в выпирающие тазовые кости и лобок — это у него хватило духу представить — но потом он решил не рисовать и просто оставить пустое место, словно постеснялся. Виктор сделал еще шаг ближе. У Эзопа горят уши.       — Я не думал, что ты это увидишь…       «Ответь, пожалуйста. Тебе еще интересно?»       Эзоп отводит взгляд, и по нему видно, как смущение уступает место какому-то заразительному энтузиазму. В его кабинете тихо, все заняты своими делами, никто никогда не заходит сюда без стука. Виктор, ощущая, как вспыхивают щеки, хватается за ремень на штанах — из какого-то импульса, обиды или желания что-то доказать, он уже не понимает, но Эзоп перехватывает его руки. Они останавливаются и просто пару секунд смотрят друг на друга, дожидаясь согласия, а потом…       Потом Эзоп снимает перчатки. Виктор про себя думает, что даже это он делает как-то по-особенному и элегантно.       — Сядь, пожалуйста.       Виктор садится в кресло напротив, ноги его и так не особо держат. Роли как будто меняются — теперь это он загнан в угол и не знает, что конкретно от него хотят добиться, когда Эзоп над ним склоняется. Он медлит, кусает губы, сухие и надтреснутые. Он хочет сделать все правильно — чтобы это не было похоже на медосмотр, чтобы Виктор не думал, будто он видит в нем не больше личности, чем в коробке передач.       — Можно?       Эзоп спрашивает — он всегда спрашивает, даже на обязательных процедурах. Виктор в ошеломлении не сразу понимает, о чем он, и все равно кивает.       Тогда Эзоп кладет руки на ремень его штанов и расстегивает. Затем пуговицу, молнию — Виктор слегка приподнимает таз, чтобы было проще стянуть с него одежду. Эзоп останавливается, чтобы коротко поцеловать его в губы, Виктор пытается это продлить, потому что сам вцепился в подлокотники с колотящимся сердцем и не совсем знает, что именно сейчас происходит. Это уже не похоже на изучение. Это даже не похоже на анализ.       Эзоп целуется неумело, но не то чтобы у Виктора было много практики. Они не спешат, пробуют на вкус, пробуют разобраться с языком и зубами. Им немного мешает экран, но они справляются и с этим. В полной тишине кабинета даже негромкие звуки кажутся оглушительными и непристойными, но Виктор не удерживается от того, чтобы дрожаще выдохнуть, когда Эзоп аккуратно пробует подлезть ему под рубашку руками — он не переходит сразу к действию, сначала готовит почву. Какой же он отвратительно правильный и деликатный. Виктор чувствует, как от тяжелого дыхания сердце бьется в горле, и внизу живота очень скоро тянет.       Тогда Эзоп отрывается от его рта, его губы мокрые. Он ласково гладит большим пальцем тазовую косточку и Виктора бросает в дрожь от одного прикосновения, потому что с каких пор между ними такое есть? С каких пор Эзоп с ним ласков?       Следующее, что он делает — он стягивает с него белье. Руки у него холодные, но Виктора это не отталкивает. Он чувствует, как по животу бегут мурашки, и, наверное, Эзоп это тоже видит, когда смотрит вниз, с трепетом наблюдая за чужой реакцией. Его всегда привлекало человеческое тело, и Виктор, несмотря на частичную механизацию, все еще остается человеком — как у него вздрагивают мышцы живота от щекотки, когда Эзоп проводит пальцами, как он сводит ноги, чтобы потом расслабиться, когда Эзоп ставит колено между ними. Такие естественные реакции, но так завораживают.       Эзоп голой рукой без перчатки касается его, и Виктор рвано выдыхает, чувствуя, как стиснутые легкие не справляются с его возбуждением.       «Это тоже часть… осмотра?»       Эзоп моргает, будто не понимая, о чем он. Рука обхватывает его, делает пару пробных движений — Виктор упирается лбом ему в плечо, сглатывая, потому что он уже настолько на взводе, что думать трудно, и хочется, чтобы Эзоп уже либо продолжил, либо остановился.       — Дай знать, если тебе неприятно.       Неприятно? Он издевается. Он точно издевается.       Когда Виктор глухо скулит ему в плечо и сам толкается ему в руку, тогда Эзоп наконец понимает, к чему все это было изначально. Он дышит ему на ухо, кладет руки на плечи, слегка впиваясь короткими ногтями, когда Эзоп набирает темп, без стеснения проходясь по всей длине, щекотно задевает короткие светлые волосы. Виктор, обычно вовсе не вокальный, сейчас тоже особо не шумит, но его мягких, сбивчивых вздохов хватает, чтобы Эзоп тоже получал от этого удовольствие.       — Поцелуй меня еще раз, — шепотом произносит Виктор. Эзоп упирается свободной рукой в спинку кресла напротив его головы и наклоняется, торопливо ловит его губы своими и чувствует неземную гордость за его доверие, за то, что он может слышать его голос сейчас. Его рука замирает, большой палец дразняще оглаживает взмокшую головку, пока Виктор хнычет ему в рот…       Виктор просыпается резко и неприятно у себя в комнате. Он тяжело дышит, переворачивается набок, поджимая колени и пытаясь перевести дыхание, но вдруг чувствует, как внизу живота всё стягивает и болит. Стыд тут же затапливает его лицо, когда он понимает, что сейчас ночь, и это все ему приснилось. Он у себя в постели и у него очень тесно в штанах. Виктор подрагивающими руками комкает одеяло и зарывается лицом в подушку, думая о том, что утром ему придется с позором нести простыни в прачечную, смотреть в глаза своим товарищам, смотреть в глаза Эзопу — и неизбежно вспоминать о том, что в его развращенном разуме существует такая фантазия.       Это уже явно за пределами простого желания быть человеком в чужих глазах.