Как у людей

      Жизнь — редкое дерьмо. Настроение соответственное. От ударов тяжёлых ботинок, купленных пару лет назад в ближайшей комиссионке, разлетаются жестяные банки, оставшиеся с осени листья, прочий мусор. Штанины не по размеру широких джинсов вымокли понизу, повисли грязными тряпками. Пофиг.              Всё случилось как раз в тот момент, когда, казалось, наоборот должно было стать лучше. Tот вечер в обществе Сатаны и этого его лакея-блогера был, похоже, последним спокойным в их жизни. Cчастливым даже, получается. Настоящее семейное застолье. Мама на блудного отца дулась, но понять её, конечно, можно. Накосячил по полной программе, припёрся теперь, спустя столько лет, при всём параде, а ей каково было двоих детей поднимать в самые тяжёлые для страны годы?       Но, в отличие от Демьяна, Варя отца тут же за всё простила и авансом ещё прощения добавила: за то, что Демьяну больше внимания вчера уделил, за то, что дочкой не назвал ни разу. Ничего, Сатана — существо древнее, верно? А значит, кромешно патриархальное. Сыновья и для людей-то некоторых значат до сих пор больше, чем дочери, что уж о такой хтони говорить. Ничего, налюбуется на Демьяна, а там и Варя себя покажет. Папа её обязательно полюбит — ну, насколько вообще Сатана любить способен, разумеется. Вот кто оценит её "нетаковость", желание вечно против системы идти, спорить, проявляться, не соглашаться — вот она в кого, папина дочка! Ну а пока...       — Эй, Баженова!       В нахохленную спину, в поднятыe к ушам плечи летят со школьного двора чей-то гогот, глумливые смешки, свист... Спасибо, что не камни. Десятый «A». Варя их и не знает даже. Зато некоторые из её одноклассников имеют там приятельские связи, и в результате травят её теперь ещё и эти чужие великовозрастные идиоты. Интересно, как они это для самих себя оправдывают? Впрочем, вряд ли у них мозгов хватит на такой сложный мыслительный процесс.       Ночью умерла Галя. Нет, не умерла — погибла. Нет, не так. Сначала Галя ушла. Сразу после семейного вечера, настоящего пиршества по Баженовским меркам — мать ради такого случая метала на стол всё, что до Нового года трогать не позволялось — разгорелся скандал. В чём именно было дело, Варя, помогавшая матери с посудой на кухне, так и не поняла. Орал брат, орала Галя, орали друг на друга и почему-то на новообретённого отца. Демьян вроде про измену что-то кричал, но сама мысль об этом была смехотворна: Галя, до мозга костей правильная, каждый день с шести утра была на ногах. Eле успевала позавтракать, с матерью из-за очереди в санузел пособачиться, «Мария Петровна, я же опять опоздаю! — Вставать надо раньше, я, между прочим, работаю, ты глаза и в комнате намалевать можешь!», брызнуться перед выходом стареньким немодным ароматом из флакона-яблочка и, подхватив сумку, бежала в сторону автобусной остановки. До универа добираться ей было часа полтора, да столько же обратно. Подрабатывала там же, в студенческой столовке, домой приползала к восьми, за ужином часто с учебником сидела, ночами — за конспектами, и утром всё сначала. Какие тут измены?       Варю при виде такого учебного процесса дрожь разбирала — как-то не так она себе представляла собственное гипотетическое студенчество. «Лучшие годы жизни» называется. По субботам Галя отсыпалась, а в воскресенье шла в церковь. Раньше она пыталась в доме убирать, но на этой почве вечно скандалы разгорались: взгляды на уборку и ведение хозяйства у Баженовой-старшей и Баженовой потенциальной в корне отличались. Галя демонстративно прибирала их с Демьяном угол, пихала в неумелые Демьяновы руки то тряпку, то швабру, то губку для мытья посуды, на что поднималась новая волна извечного материнского нытья с рефреном «Демьян — мужчина, по дому вкалывать не его забота, он работает». На резонное Галино замечание о том, что она, вообще-то, тоже без дела не сидит, следовала немедленно отповедь на тему «а нечего было в вуз идти, если родителей богатых нет». На слабенькие Демьяновы попытки невесту защитить, («ну мааааам, да мне же не сложно, Галя устала»), прилетало совсем уж неудобоваримое «а потом что, детей тоже вместо нее рожать будешь?!».       Варя как-то не выдержала, вмешалась, заявила матери, что та бытового инвалида из брата вырастила, а жене будущей теперь не позавидуешь, и наорали на неё сразу все — нашли, наконец, точку соприкосновения. Галя, правда, потом присела на диван, где Варя лежала, свернувшись калачиком, носом в стенку. Гладила по растрёпанным волосам, извинялась, мол, не со зла сорвалась. Варя руку её, дёрнув плечом, сбросила, но без пяти минут невестку, конечно, простила. Понимала прекрасно, что жизнь у той не сахар. Сама-то Варя хотя бы у себя дома. Да и Гале она была рада — бо́льшую часть материнских придирок и недовольства та на себя взяла. Вдоволь с девушкой сына наругавшись, утвердив таким образом свои хозяйские права, на Варю у матери сил уже не хватало, и, сказать по правде, сидя за столом в гостиной, якобы за уроками, Варя с облегчением прислушивалась к крикам за стеной, в кухне. Лучше всякой релакс-музыки с дождем и птичьим щебетом: чужая ругань означала, что сегодня всем точно не до неё.       Так и жили — ругались, вместо примирения делали вид, что ничего не произошло, исправно занимали очередь в ванную по утрам и вечерам, как-то сосуществовали.       А вчера вечером, когда Демьян дверью шарахнул, Галя долго ещё лежала на кровати, плакала. Нужно было, наверное, подойти к ней, попробовать утешить, да Варя, не зная, в чём именно дело, не решилась. Задним числом, конечно, ясно, как именно нужно было поступить, постфактум все умные. Час спустя, утирая слёзы, шмыгая покрасневшим носом, Галя поднялась, полезла на антресоли за дорожной сумкой, с которой год назад явилась в дом. Побросала туда скромные свои наряды с вешалок в шкафу, сняла с зеркала в гостиной их с Демьяном фото. Заметив вожделеющий Варин взгляд, улыбнулась сквозь слёзы, протянула ей едва начатую палетку теней от «Катри́с»: «Бери, тебе же нравится, у меня ещё есть». Половину Вариного письменного стола от своих учебников освободила, подхватила купленный когда-то в борьбе за чистоту воздуха фикус, («Мария Петровна, да мы от пыли в этих коврах задыхаемся, хоть какой-то кислород будет!»), улыбнулась ещё раз Варе светлой своей улыбкой, гордо уперевшую руки в боки несостоявшуюся свекровь проигнорировав, и растаяла в не по сезону влажной декабрьской ночи.       Время шло, Демьян не возвращался, мать себе места не находила, набирала и слушала гудки, пока и они не прекратились — аппарат абонента безнадёжно сел. Металась по квартире, спрашивала Варю, не оставил ли ей отец свой номер — она-то взять позабыла, а Варя об этом и не подумала. В конце-концов сошлись на том, что ничего плохого с сыном самого Сатаны произойти не может — сидит где-нибудь в баре, переживает разрыв с возлюбленной чисто мужским способом, взрослый ведь уже. В голосе матери слышалась необоснованная на взгляд Вари гордость. Варя в ответ поморщилась. А может, попереживав, первую серьезную ссору обдумав и проработав, созвонились они с Галей, встретились, да и решили не возвращаться, как и собирались сегодня, до внезапного вечера встреч. Едут сейчас на автобусах-трамваях к Галиным университетским подружкам, перекантоваться. Мать в ответ на эту версию губы поджала, но заметно успокоилась. Поуговаривала Варю лечь на освободившуюся в бабкиной комнате кровать, успеха не добилась и сама туда пошла, оставив диван в гостиной на эту ночь в Варином распоряжении. Уснула Варя, раскинувшись в кои-то веки на всю постель, с заветным зеркалом под подушкой, в предвкушении завтрашнего дня, когда выйдет в свет не пыльным воробьём, а сказочной синей райской птичкой.       Ночью позвонили из больницы: Галина Короткова скончалась, не приходя в сознание. В результате дорожно-транспортного происшествия. Демьян ввалился в квартиру под утро, долго не мог попасть ключом в замок, скрёб по видавшему виды дерматину, войдя, прислонился к стене. Лицо белое, глаза потухшие. Так и не спав толком, сестра и мать, пившие на кухне пустой чай вперемешку с горьким кофе, выбежали навстречу. Варя молчала, потупившись, словно в чём-то виновата, мать простёрла руки: «Демьяш...».       Как-то странно, гротескно выглядела эта сцена. На матери красовалась неуместно кокетливая ночнушка, с кружевами, бантиками, голыми коленками — Варя у неё такую раньше и не видела. Сочетание явной печати горя на лице брата и розовых материнских кружев вызывало тошноту. Выставив перед собой ладонь в отстраняющем жесте, («Noli me tangere» — всплыло где-то прочитанное), Демьян, не глядя на них, пошатываясь, поплёлся к себе, упал на кровать. Трогать его сейчас точно не стоило, это и матери было понятно. Потолклась в дверях, пробормотала в откликнувшийся с работы автоответчик извинения про особые семейные обстоятельства и пошла к Варе на диван — досыпать. Варю от школы отмазывать, конечно, никто не стал, но сегодня, слава Сатане, и так к третьему уроку, а жуткое это происшествие...       Не до конца Варя в него поверила. Никак не получалось осознать, что Гали больше нет. Ведь только что её видела, благодарила за подарок, не умея утешать, неуклюже бросила на прощание что-то банальное, мол всё будет хорошо, поми́ритесь. Невозможно было такую всегда живую, бойкую, инициативную Галю — юркую птичку-Галочку, представить на прозекторском столе, навсегда утихшей и со всем согласной. Да и случилось всё ночью, оттого показалось плохо да мало спавшей Варьке дурным сном.       Встреченная за завтраком мать в идиотском, открывающем коленки прикиде, расшитом искусственным жемчугом, реальности происходящему не добавила. Варя чуть чаем не поперхнулась, но от комментариев воздержалась — каждый имеет право на собственный стиль и самовыражение, даже если оно откровенной безвкусицей и фриковством попахивает. Даже если это твоя собственная мать. Ей вон новый Варькин цвет тоже не понравился, и высказаться она не преминула. Варя на мать походить не желала, в этом отношении — особенно.       Из бабкиной комнаты выпал бледный как стена брат. Спал явно в одежде, скорее всего и не спал вовсе. Молча, деловито стал готовить себе кофе. Варя, ещё безумной этой ночью прогуглившая способы утешения человека после потери близкого, как начать всё равно не знала. С какой стороны подступать с утешениями ей, самой обычно никем не утешаемой, было неясно. Но всё-таки не кто-нибудь, а брат родной страдает, Дёма, Дёмушка. Пока Варя с духом собиралась, не выдержала мать.       — Демьян, ну ты как? — спросила взволнованно.       — Нормально. — буркнул тот. Да что тут скажешь, в самом деле?       — Понимаю. Все скорбим. — мать приблизилась, осторожно рукой коснулась Демьянова плеча. Тот отстранился. Говорят, горе сéмьи объединяет, сплачивает. Не в их случае. Зато... можно попробовать...       — Да, реально, — наконец подаёт голос Варя, — может, я в школу не пойду, помогу там как-то...       — Спасибо, Варюх, — бормочет Демьян, и Варе делается вдруг тепло на душе, как давно уже не было — её поддержку, пусть и не совсем бескорыстную, он не отверг, не огрызнулся.       Да и в самом деле, хорошо бы время с братом провести, пускай повод от радостного космически далёк. Просто посидеть рядом, может, поговорить даже — неважно о чём. Если Демьяну от этого легче будет, повспоминать можно — много же хорошего было, забавного, светлого. Какие вкусные пироги Галя пекла на все праздники, клала внутрь монетки на счастье, пять копеек на удачу, рубль — к деньгам. Как помыла в первый раз по весне окна вычитанным в интернете способом, а когда солнце выглянуло, оказалось, что все они в таких разводах, что не видно ничего сквозь мутные стёкла. Варя с Демьяном хохотали, водя пальцами по причудливым мазкам, мать бегала туда-сюда, причитая, бабушка, тогда ещё бодрая, на ногах, утирая выступившие от смеха слёзы, наставляла молодую хозяйку, разводя в тазу уксус с водой. И первый Варькин лифчик, на который она у мамы клянчила, а та отмахивались, мол, рано ещё, подрасти сначала, Галя ей справила. В ответ на мамин отказ возмутилась, взяла из своей стипендии, у Демьяна из зарплаты, Варька свои на обедах сэкономленные копейки гордо вложила, и пошли после школы по магазинам, выбрали, купили.       Вспомнилось, как ходили вместе на Красную площадь, на каток, где Варя все коленки с непривычки себе отбила, а Галя с Демьяном скользили вдвоём по свежезалитому льду легко и изящно, а потом подхватили её с двух сторон, и так катались они втроём под звуки венского вальса, доносящиеся из колонок на украшенных еловыми лапами и гирляндами столбах. И казалось, что музыка звучит сама по себе, отовсюду, что это город поёт для них. И при виде того, как эти двое по правую и левую от Вари стороны переглядываются шутливо над её головой, друг другу подмигивают, смеются над тем, как показательно морщится Варька — классическая вредная младшая сестра — при виде их телячьих нежностей, и назло ей целуются, ещё и ещё, легко было поверить в то, что счастье есть, что есть любовь, и у самой Варьки когда-нибудь, может быть, так же будет...       — Тебе лишь бы не ходить, — бросает через плечо мать, обрывая приступ внезапной ностальгии. План провалился. Не выгорело.       «Ага, — думает Варя с поднявшeйся вдруг со дна души злостью, — очень наблюдательно, мама. Мне лишь бы туда не ходить. Не хочешь узнать, почему?».       — Демьян, что на завтрак будешь? — деловито спрашивает мать. Ну да, это вопрос поважнее.       «Хотя, — одёргивает себя Варя, — Демьяну-то сегодня забота нужна, как никогда, что я, в самом деле? Но... ничего ведь не изменилось, и вчера она Дёму про завтрак спрашивала, и позавчера, и третьего дня... Всегда. А меня хоть раз?..».       — Без разницы, — Демьян диалог поддерживать не готов, и что тут удивительного?       — А папа не говорил, он сегодня приедет? Он в Москве где остановился? А на похороны он придёт? Ты с поминками подумал уже? Дома или в кафе? Дома же лучше. — продолжает мать светскую беседу с напряжённой Демьяновой спиной.       Нифига себе вопросов! Хотя, новому визиту отца Варя тоже была бы рада. Столько всего хочется спросить...       — Кому лучше, мам? — оборачиваясь через плечо, приподнимает бровь Дёма.       А реально, кому? Бабке разве только — сможет в движухе поучаствовать. Так может, её спросить для начала — надо оно ей? Потому что для всех остальных такое мероприятие в скромной чертановской двушке — тот ещё геморрой. Галины друзья, сокурсники — это же человек пятнадцать минимум, а скорее всего больше. И, хоть и была Галя сиротой, но вдруг есть какие-то родственники, которые проститься приедут? Ещё народ. И потом — хоть какой-то был бы повод сменить обстановку, другого-то нет. Мать совсем с ума сошла, что ли? Да где мы места столько возьмём? И той же посуды...       — Ну, все свои, — как-то неубедительно обосновывает мать, — и папа придёт.       А в кафе — не придёт, что ли? Да и при чём он здесь вообще, разве это сейчас главное?       — Мммм, — саркастично кивает Демьян. К чему это он, Варя не понимает. Но динамика в поведении брата ей нравится — понемногу, нехотя, но говорить он начал. Хотя мать действует не совсем верно. На Ютубе сказано, что отвлекать нужно краткосрочным целеполаганием. До поминок ещё дожить надо, и вопросы следует задавать в порядке очерёдности.       — А Галя хотела бы, чтобы её закопали или кремировали? — вносит Варя свою лепту, — Ну, типа кремация экологичнее. Вот я бы хотела, чтобы меня кремировали.       — А Галя не хотела. — отвечает Демьян раздражённо. Но всё правильно, злость — эмоция здоровая, пусть позлится, пар выпустит. Ну и со способом погребения определились.       — Варь, думай, что говоришь! — возмущённо закатывает глаза мать. Ну вот зачем всё портить?       — Мам, слушай, а сама-то? — внезапно вступается за сестру Демьян, — Ты давно так по дому ходишь? Это траур у тебя такой, по Гале? Или ты его ждёшь?       «А-а-а-а, — доходит до Вари, — так вот что это за фэшн-катастрофа! Вот, значит, откуда ноги росли у розовых кружавчиков сегодня ночью, вот почему она так настойчиво меня к бабке в комнату сплавляла — на его визит надеялась. С ума сойти! У неё что — гордости совсем нет?».       — Короче, я на работу, — бросает Демьян, снова поворачиваясь к ним спиной.       — У тебя же горе, возьми отгул, — предлагает мать встревоженно.       — Да я лучше на работе буду со своим горем, чем тут, с вами! — взрывается уже подзаведённый брат. — Там на меня тоже всем насрать, но они хотя бы не притворяются. В отличие от вас!       Ага, не притворяются. Потому что не знают ничего. Никому, знаешь ли, не докладывают: «Дорогие коллеги, у нашего кассира сегодня девушка умерла, давайте сделаем вид, что нам не похер». Знали бы — пособолезновали, конечно, может, притворяясь, а может и нет. И вряд ли в лучших выражениях, чем они с матерью. Потому что сказать тут нечего, чужую боль простыми словами не облегчить, по крайней мере такую свежую, острую.       Демьян неправ. Может, всем в этом мире и насрать на всех, но Варя, если только за себя говорить, притворяться и не думала, не умела даже. Да и что это значит вообще — притворяться? Понятно, что никто из них настолько сильно, как сам Демьян, к Гале привязан не был. И жаль им в первую очередь его самого. Если уж на то пошло, мать он тоже зря обидел — одно другого не исключает, и дурацкий наряд переживать за сына ей никак не мешает. Ну ладно, понять и простить его сейчас вполне можно, удивительно вообще, что он с кровати подняться смог. В доме, где всё о ней напоминает.       В школу Варя шла, внезапно, даже охотно. Впервые, наверное. Позабыв на время про скорбное начало дня, то и дело поглядывала в заветное зеркальце. Оттуда на неё глядела не просто Варька — бледная, худая, глазастая, а будто кто-то совсем другой. Варя из зеркала смотрела уверенно, была с новым цветом волос как-то нездешне красива, загадочна. Варя по эту сторону зазеркалья себе такой страшно нравилась. С необычайным для себя чувством начала новой жизни она толкнула хлипкую дверь классной комнаты.

***

      Почему именно после визита наконец вспомнившего про них отца жизнь стала наносить удары, один за другим? Раньше-то просто попинывала, сигаретами прижигала, чтоб не расслаблялись.       — Эй, Баженова, чё, с урока пизданула? А этот гондон на башке сама связала?       — Ты чё — безграмотный? — притворно весело кричит Варя в ответ. Получается вполне натурально. — Правильно — «съебалась»!       Шапку растянутую — ниже на лоб, тронутые грязной ледяной коркой лужи — в хрустящее крошево, обнажённое горло — ветру ледяному навстречу. Может, получится заболеть хорошенько, по-настоящему, и долго ещё этих уродов не видеть, не слышать, порог серого бетонного чудовища не переступать. Отец... отец же есть теперь! Ну и пусть Демьян отказался просьбу покарать одноклассников ему передать, завёл шарманку про всепрощение. «Ты не должна вредить людям» — ага, надо ждать, пока люди тебе повредят. Или тебя. Боится, что на Варю всё отцовское внимание уйдёт? Зато всё материнское по жизни ему доставалось, переживёт.       Но голос... Голос брата в трубке, подумалось вдруг, был какой-то странный. Напряжённый, задыхающийся. Ладно, не следует на него сейчас злиться, обижаться не время. К чему сейчас этот детский эгоизм? Демьян скорбит, вынужден похоронами возлюбленной заниматься. Конечно, ему родительское внимание сейчас куда нужнее, как это сравнивать можно? В Вариной дерьмовой жизни ничего хотя бы не поменялось. Меньшее, что можно сейчас сделать — это оставить брата в покое. А как связаться с отцом сама придумает.

***

      Нет, жизнь не дерьмо — хуже. Настроение нулевое. Ниже плинтуса. Даже слов не подобрать. И настроением это не назвать — так, состояние. А раньше-то казалось, хуже уже некуда. Молчать надо было в тряпочку, ещё и радоваться. Разве непонятно было, что на каком днищенском дне ни очутись, снизу всегда постучать могут? Что делать-то вообще? Терпеть? Опять терпеть. А жить, жить-то когда? Когда она начнётся вообще — жизнь, которая вроде как наивысшая ценность. Это, видимо, не про Варину. Да и начнётся ли?       Как там сказала эта дорого одетая женщина, сидевшая перед приходом Вари в гостиной, на краешке стула, словно брезгуя черным мехом своего полушубка спинки коснуться? Шестнадцать лет сидит. Повстречались, а потом он всё из этой квартиры вынес. «Оставил на память вот этого тролля». Вообще, не многовато ли оскорблений для одного дня? Мальвина курильщика, копия с Алиэкспресса, тролль... Ну, кто следующий, какой там приз за оригинальность? Уголовник отец, значит. Не Сатана.       «Надеюсь, хоть за убийство сидит, — думает Варя мстительно, — хорошо бы каких-нибудь десятиклассников. Мать не могла сразу, что ли, меня в чувства привести, как всегда это делала? Сказала бы "нет" — и всё».       Но злиться, кроме как на саму себя, больше не на кого: хотелось поверить — и поверила, мать тут ни при чём. И если бы на плечах вместо этой кастрюли с ушами голова была, то сразу стало бы ясно, что никак не может Сатана быть отцом шестнадцатилетней Варьки. Разомлевшая от вина мать была тем вечером непривычно откровенна, рассказывая о Демьяновом происхождении, но ни о каком повторном свидании с его отцом спустя четырнадцать лет и речи не было. Да и разве Сатана, весь вечер их, Баженовых, расположения добивавшийся, Варьку в таком случае дочкой бы не назвал?       И чего ей не хватало? Можно же было, не задумываясь, продолжать верить в трагически погибшего при исполнении служебного долга отца: у неё — спасатель, у брата — военный. Не семья, а героическое бинго. Почему тогда живут они так хреново, и ни одной пенсии по потере кормильца дважды вдове героя не выплачивается, раньше как-то не думалось. Да о чём она вообще думала-то? Вот как можно было поверить, что, волшебным образом цвет волос поменяв, и жизнь поменять можно, и отношение к себе окружающих, обсосов этих одноклеточных? Шмотки-то те же, и рожа осталась такая же. А ведь поверила, когда главная сучка эта, Лукерья, дал бог имя, фото на память сделать предложила, чуть ли не в подружки набиваться стала... Ну и идиотка же вы, Варвара... Валерьевна, получается. Дура редкостная.       Этой ночью бабушка умерла. Отмучилась. Пусть последние лет восемь Варя о ней иначе, как о «бабке», не думала. Крови Вера Ивановна, земля ей пухом, попила у своей семьи вволю. У женской её части, точнее. Демьяна, своего любимчика, бабка всячески оберегала, зато Варя огребала на каждом шагу — за внешний вид, («ты на кого похожа, господи прости, хоть бы раз юбку надела!»), за подростковую свою неаккуратность, («опять со стола не убрала, что за бестолочь?! И что? При чём тут брат, ты же девочка!»), за то, что не помогла, не сходила, не принесла, мысли не прочла.       Но теперь, когда не стало её, вспомнилась она Варе не бабкой, а бабушкой — сующей тайком от матери шоколадку, смотревшей с внучкой, пока мать в ночную работала, строго запрещённые той фильмы: страшные, остросюжетные. Брат такое кино не любил, Варя подозревала, что трусил. Зато внучка с бабушкой — за милую душу. Сухариков с чесноком из зачерствевшего хлеба в духовке насушат — и добро пожаловать в ночной киноклуб. Мать, еле ноги после работы волочившая, в их горячие обсуждения просмотренного никогда не вслушивалась. И Галю в борьбе с матерью, кстати, бабушка поддерживала, не давала вошедшей в роль токсичной свекрови дочери верх одержать. В карты с Варькой играла, отмахиваясь от жужжания: «Мама, ты чему ребёнка учишь, это же азартная игра, в карты одни зэки играют!». Варя кривит губы в невесёлой ухмылке: в свете новой информации многие материнские сентенции приобрели теперь новый смысл, новое звучание.       Утром, когда бабушку увезли, а мать, обнаружившая её на рассвете уже остывшей, бессильно рыдала, сидя на опустевшей кровати, подсела Варя к ней, голову на подрагивающее материнское плечо положила, как в детстве. Поплакать, обнявшись. Утешить друг друга, вместе горе пережить — пополам ведь легче будет. Потом чаю заварить листового, да по такому случаю и наливку из бабушкиного серванта достать можно, за позавчерашним застольем недопитую. Сесть, повспоминать, снова поплакать...       Но мать сидела безучастно, даже не обняла в ответ. Словно только её горе, не общее. И на обритую Варину голову внимания не обратила, не удивилась, как будто так и было. Рядом, на своей кровати, лежал лицом в подушку Демьян — не плакал, выл. И такой одинокой, такой ненужной Варя себя почувствовала вдруг. Как, наверное, не чувствовала ещё никогда. Даже плакать сил не осталось. Посидела рядом, встала, пошатываясь, побрела на диван в гостиной, закуталась в неубранное с утра одеяло. Благо про школу никто не вспомнил. С матери сталось бы и сегодня её туда выпихнуть.       Через пару часов мать с братом себя в руки взяли, задвигались, заспешили, поехали по делам. К полудню вернулись, растолкали Варю, велели одеваться для похорон. И Галю, и бабушку отпевать решили вместе, хранить тела в морге было не по карману, организовали всё в считанные часы. Оделась Варя быстро — чёрного и неказистого в её гардеробе хватало. Вот тут-то и обратили наконец внимание на её новый стиль.       — С такой головой на похороны нельзя! — категорично заявила мать. — Ищи, чем это убожество прикрыть.       Соломенную панаму от солнца забраковали. Бросились на улицу, к поджидающим у подъезда бабушкиным подружкам, но запасного платка у них не нашлось. Велели Варе обойти бабушек-соседок. Тех дома не оказалось, платок взять было негде. Тогда Варя вспомнила про модную свою шляпу из секонда — для лета слишком жаркую, для осени холодную, зато чёрную и вполне себе похоронную. Откопала в шкафу, примерила — то, что нужно. Вышла из комнаты, крикнула маме и... никого не обнаружила. Выглянула с балкона — во дворе ни бабкиных подружек, ни заказанного автобуса. Что за чёрт?       Мать в трубку повинилась, но не то чтобы очень искренне. Ну нихера себе, не заметили! Как пол не вымоешь или посуду, так сразу замечают.       — У нас так-то теперь не такая уж большая семья, чтобы не замечать! — бросает Варя в трубку обвинение, но особого эффекта её слова не вызывают.       Варе предлагается приехать в церковь самой. «Чётотам-на-Крови».       — Я чё, блин, знаю, где эта церковь находится?! А чё так далеко, ближе кладбища не было? — негодует она.       Альтернативных предложений не поступает. На такси денег нет. Только положив трубку, Варя находит ответ: это же Галина церковь, возле университета. Вот почему так далеко. Переехав к Баженовым, церковь она менять не захотела. А бабке всё равно было — старой советской закалки, попов она при жизни не жаловала.       Это ж часа полтора, и то если с пересадками повезёт. Успеть нереально. А сразу на кладбище — на городском транспорте нечего и думать, из Чертаново вообще хрен доберёшься. И на такое количество пересадок, согласно «дубльгису», денег не хватит точно. Спасибо, мама, спасибо, Дёма. Да пошли вы!       Думала всякий раз, что кажется просто. Лежала в норке под одеялом, плакала от жалости к себе, дождавшись, пока мать заснёт. Бывало, что жалостью этой упивалась даже, испытывая болезненное, нездоровое какое-то удовольствие. Но всерьёз в то, что на самом деле никому не нужна — совсем никому — не верила. Зря.       «Бабка, когда умирала, могла бы и с собой позвать — сложно было, что ли? — мстительно думает Варя, высыпая на кровать старухину аптечку, — Ну как тогда, в детстве, кино вечером звала смотреть. И сидели бы вдвоём сейчас где-то там, смотрели бы на них всех, смешных и жалких, да лузгали бы семечки, плевались бы шелухой сквозь тучи. Всё лучше, чем в этом болоте.»       Только откопав в горе лекарств снотворное, Варя понимает, что «туда» не так уж и стремится. Во-первых, чёрт его знает, как оно «там» — может, тоже хреново. Здесь хоть знаешь уже, чего ожидать. Во-вторых, вспомнились истории о том, как оставались такие горе-самоубийцы вполне себе живыми инвалидами — и тогда даже призрачной надежды отсюда выбраться уже не будет. Умом-то Варя понимает, что всё это не навсегда — и школа эта, гореть ей синим пламенем, и ублюдки-одноклассники, и семья так называемая. Пусть сердцем и не верит. А в третьих...       — Да хуй вам! — говорит она громко вслух, закидывая в пустой флакон от снотворного пару «аскорбинок». — Щас, сдохла, разбежались! Все умрут, а я останусь! Если будет когда-то конец света, выживут тараканы, клопы и я. Вот увидим!       Запустив прямой эфир в своей подзаброшенной инсте, (Демьяну, по крайней мере, уведомление точно придёт), Варя, пожаловавшись на жизнь и зачитав в порыве вдохновения нечто пафосное про смерть — аж у самой скулы свело, так кринжово вышло — демонстративно опрокидывает в рот новое содержимое флакона. Вкус детства. Кроме случайного малолетнего извращенца стрим её никого не заинтересовал, ну и хрен с ним.       Моральная перегрузка и хронический недосып дают о себе знать. Варя, устало потягиваясь, падает на заправленную бабушкину постель, устраивается поудобнее среди шуршащих блистеров с таблетками и позвякивающих флаконов.       «Приедут, испугаются, забегают, — думает она с удовлетворением, уже засыпая, — может, о живых подумают ради разнообразия. О сестре и дочери, например».       Варя и себе бы не призналась, что больше всего жаждет не испуга их, непутёвых остатков её семейства, а объятий, извинений, обещаний не бросать больше. Что надежда на их любовь в ней всё ещё жива.