Oh Holy Night

      На исходе декабря весь Штеффисбург, небольшой швейцарский городок близ раскатистого подножья Альп, охватило предвкушение скоро праздника: двери домов украшали пышные еловые венки, потерявшие листву деревья расцвели красными и зелеными бантами, теснившиеся на центральной площади лавочники зазывали захмелевший от горячего пряного глинтвейна народ приобрести ароматные мясные пирожки или различные расписные безделушки. Особенно живо дух Рождества пылал в самых маленьких его жителях, для которых это время года являло собой средоточие непередаваемого волшебства и исполнения столь наивных, но искренних детских желаний.       Пользуясь долгожданным выходным, воспитанники приюта при храме Святого Николая резвились на просторном школьном дворе, заполняя его и прилегающие к нему улицы громкими возгласами и задорным смехом. Они без устали носились друг за другом, устраивали настоящие снежные баталии, лепили пузатых снеговиков, повязывая на них свои разноцветные шарфы и натягивая на узловатые руки-веточки перчатки. Сонхун, восседавший на высокой каменной ограде, находил сие зрелище почти умилительным, хотя, казалось бы, он, бессмертный, инфернальный, существовавший не одно тысячелетие, уже должен был утратить всякие сантименты по отношению к смертным. В конце концов, для него, демона, они не более, чем еда – аппетитные сгустки божественной энергии, в основном подпорченные пороками или блеклой, навязанной церковью праведностью.       Впрочем, не ради них сегодня он, укрывшись пологом невидимости, обретался на освященной католической земле. Здесь, среди множества тусклых, посредственных душ, одна сияла истинной, первозданной чистотой. Ее юный обладатель сейчас самозабвенно хохотал, забрасывая товарищей снежками и одновременно старясь увернуться от встречных ударов, все же периодически попадавших прямо в цель. Сонхун не может оставить подобное без внимания. Растворяясь в воздухе, он несется, чтобы шутливо столкнуть его противников в сугроб, припорошив их лохматые головы съехавшим с крыши снегом. Мальчишка широко улыбается, разумеется, понимая, кто послужил виновником чужого фиаско – его невидимый друг проворачивал такое не раз.       – Ну ты и проказник, Сонхунни, – шепчет он чуть слышно, однако демон жадно ловит каждое его слово. – Снова защитил меня ото всех.       – Я всегда буду защищать тебя, Ники, – отзывается его вкрадчивый голос в сознании младшего.       Он заботливо окутывает хрупкое продрогшее тело собой, теплым воздухом проникая под тонкую холщевую одежонку, согревая покрытую мурашками нежную кожу, отчего румянец на щеках его ангелочка становится гуще, а с алых, потрескавшихся от мороза губ, срывается тихий, прерывистый вздох. Как же ему хочется изласкать своего прелестника прямо здесь, довести до сладкого изнеможения лишь едва ощутимыми прикосновениями невидимых рук, однако другие ученики наверняка будут поражены подобной картиной, да и делиться столь сокровенным действом с ними Сонхун не намерен. Ничего, еще совсем немного, и им представится возможность уединиться.       Предвечернее небо затягивают приплывшие с севера свинцовые тучи, ветер усиливается, обращая пушистые снежинки в колкие, противно щиплющие лицо льдинки, чем предвещает скорое начало метели. Словно бы Всевышний специально спроваживал людей с улиц, дабы те своими гуляньями и весельем не потревожили таинства рождения Христа. Преподаватель распахивает дубовые двери дортуара, веля воспитанникам возвращаться внутрь и готовиться к праздничной мессе. Ребята толкаются, вваливаясь в тесноту приютских спален, и пытаются как можно быстрее переодеться в парадное. Ники, которому сегодня предстоит петь в хоре, повязывает поверх белой рубашки красную ленту и поправляет шорты, обнажающие, стараниями сластолюбца-священника, греховно много соблазнительной плоти, и Сонхун, неспособный удержаться, любовно оглаживает худое мальчишеское бедро, заставляя младшего смущенно захихикать себе под нос.       Храм выглядел поистине торжественно: алтарь украшали сосновые ветки, усеянные ершистыми конусами шишек, восковые свечи в витых подсвечниках и разрисованные грецкие орехи, у бокового нефа расположился вертеп с фигурками волхвов и младенца Иисуса, повсюду стоял запах хвои и ладана. Всякий демон изнывал бы от подобной близости к божественному, однако Сонхун едва ли обращал внимание на массивные распятия и запечатленные на стенах библейские сюжеты, полностью захваченный своим маленьким возлюбленным и его мелодичным голосом, тянущим «Jesus Refulsit Omnium». Ники был столь нежен и невинен сейчас, что и впрямь казался ангелом, сошедшим на грешную землю аккурат на Сочельник.       По окончании мессы ученики перебежали через разыгравшуюся пургу обратно в жилое здание, где в столовой для них уже накрыли ужин. К тушеной капусте и кусочку курицы в честь праздника добавили печеное яблоко, но Ники не торопился набрасываться на еду, зная, что Сонхун припас для него угощения гораздо вкуснее: скудный пансионный ужин, разумеется, не шел с тем ни в какое сравнение.       После вечернего моциона ученики укладываются в свои кровати, где им надлежало спать до самой утренней молитвы под надзором старой монахини: демон, не церемонясь, погружает ее в глубокую дрему, чтобы его мальчик без проблем мог добраться до назначенного места встречи. Сам же он следует туда прямо сейчас, скользит дымом по безмолвным коридорам, просачиваясь внутрь одной из дальних комнат – пустующей преподавательской спальни, избранной ими для тайных свиданий. Тут он, наконец приняв материальную форму, взмахом руки зажигает камин и несколько расставленных на столе и тумбочках масляных ламп, озаряя скромный интерьер желтоватым светом. В углу стояла небольшая разлапистая ель, украшенная ими еще пару дней назад фигурными пряниками и резными игрушками. «Куда красивее, чем стоит на школьном дворе», довольно подметил тогда Ники, любуясь результатом, и Сонхун не мог с ним не согласиться. Подумать только, исчадие Ада, отмечающее Рождество... Несомненное влияние некоего светловолосого ангела, не иначе.       Вскоре он слышит глухой звук чужих шагов, и спустя мгновение его прелестник заходит в комнату, затворяя тут же за собой дверь и затем бросаясь к нему с объятиями. Мужчина без усилий подхватывает его легкое, не избалованное сытной пищей тело, кружа младшего в импровизированном танце, отчего тот звонко смеется.       – Ледышка, – воркует он ласково, когда юноша, разувшись, дотрагивается до него своими замерзшими ногами, и усаживается вместе с ним на ворсистый ковер перед самым огнем. – Давай-ка согреем тебя, малыш.       – Ты горячее любого камина, – Ники жмется к нему ближе, утыкаясь ледяным носом ему в грудь, и демону хочется сказать, что в нем горит пламя самой Преисподней, однако он сдерживается, не желая пугать мальчишку правдой. Пусть считает, что его возлюбленный – волшебник, кем тот его и окрестил при первой встрече.       – У меня есть для тебя угощение, – в руке Сонхуна появляется поднос, заполненный всяческими яствами: засахаренный миндаль, золотистые бирнброты, ореховые гипфели и прочие сладости, какие только может захотеть его юный чаровник, чьи глаза мгновенно загораются восторгом.       – Ух ты! Сколько всего! – Ники хватает начиненный джемом крапфен и с аппетитом откусывает. – Как вкусно! Не то что эти запечённые яблоки...       Мужчина с удовольствием наблюдает за чужой трапезой, кляня на чем свет стоит убогий приютский рацион и обещая себе, что уже совсем скоро его сокровище окончательно позабудет о былой нужде. Он оденет Ники в лучшие одежды, будет кормить изысканнейшей едой, положит мир к его ногам, если тот попросит.       – Тебе понравилось, как я пел в хоре? – с любопытством спрашивает младший, уплетая лакомство за обе щеки. – Отец Джей говорит, что если я буду стараться, то он сделает меня одним из солирующих вокалистов.       – Ты пел чудеснее всех, моя пташка, – Сонхун аккуратно обхватил его тонкое запястье и, поднеся ко рту, в жесте игривом и ласковом слизнул сахарную пудру с кончиков пальцев младшего.       Святому отцу стоит поостеречься. Слишком уж очевидно, какого рода «прилежания» он ожидал от своих фаворитов. И пусть в иной ситуации демон поощрял бы и потворствовал скорейшему грехопадению любого сына божьего, то когда дело касалось Ники, преступивших черту, даже помысливших об этом, настигнет кара крайне страшная и ужасная, ибо тот являлся не просто смертным, но возлюбленным самого дьявола.       Юноша трогательно заалел, млея под ласками старшего партнера. За свою короткую жизнь не видевший ни заботы, ни любви, он горячо отзывается на любое ее проявление, стремясь вобрать, получить, как можно больше, словно бы боясь, что в следующий миг та исчезнет, вновь погружая его в пучину одиночества и отчаяния. Как же сильно он ошибался! Сонхун, порождение адской бездны, был до неприличия жаден, и узрев Ники однажды, познав его искреннюю, беззаветную доброту, вкусив его кристальную, переливающуюся будто капля росы в лучах предрассветного солнца душу, он не намеревался останавливаться. Кроха принадлежит ему целиком и полностью, от пальчиков на тонких ножках до покрытой пшеничными волосами макушки. И сегодня, в эту освященную богом ночь, он сделает его своим навсегда.       – Я приготовил тебе подарок, – вдруг говорит младший и забирается рукой в карман своей спальной пижамы, дабы выудить оттуда небольшую фигурку ангела. Кусочек дерева обструган грубовато и неумело, тем не менее, передавая все усилия и тепло вложенные в ее создание.       Мужчина пристально разглядывает ее, считая сувенир в одинаковой степени очаровательным и ироничным. Ники же, истолковав молчаливое созидание мужчины по своему, слегка стушевался и потупил взор.       – Извини, что он такой маленький... У меня совсем нет денег, чтобы что-то купить... Я стащил из мастерской инструменты отца Ли и торопился, боясь, что он обнаружит пропажу... – лепечет мальчик, поджав худые колени к груди, но Сонхун прерывает поток его неловких оправданий честным и искренним:       – Твой подарок прекрасен.       Ники изумленно моргает, а затем расплывается в широкой лучезарной улыбке.       – Правда?       – Ну конечно правда, малыш, – старший едва ощутимо проводит пальцами по его румяной щеке, поражаясь тому, сколь же легко пробудить радость в этом юном, неискушенном существе.       – Как чудесно! – мальчик хлопает в ладоши от восторга. – Знаешь, почему я сделал именно ангела? Хоть ты и говоришь мне, что волшебник, но... Ты всегда так добр ко мне, оберегаешь от всех бед, приносишь мне столько счастья, и оттого я уверен, что ты мой самый настоящий ангел хранитель. Просто тебе запрещено признаваться, ну или ты скромничаешь.       Сонхун не находит в себе сил возразить его опрометчивому умозаключению. Для всех прочих он греховодник, исчадие Преисподней, кровожадное чудовище, растлевающий и очерняющий души праведников, но его прелесть, его драгоценный возлюбленный возводит демона в ранг святых, украшает его витые дьявольские рога оливковым венком, заставляет расправить давно обломанные и сожжённые крылья. Ах милый, наивный Ники... Разве касаются ангелы своих подопечных так чувственно? Целуют ли их в приоткрытые, сахарные от съеденных десертов губы, проникают ли в мягкую, зовущую глубину рта? Юноша подается ему навстречу, отвечает с той неопытной, умопомрачительной страстью, на которую способны лишь те, кто только ступает на путь плотских услад, совершает первые нерешительные шаги. Мужчина упивается его невинностью, впрочем, уже ограненной пороком их прошлых проведенных вместе ночей, позволяющей младшему без страха расслабиться в чужих руках, отдаться во власть сластолюбивого дьявола, коего он мнит посланником небес. И Сонхун намерен оправдать оказанное ему доверие, вознося своего чаровника на вершины райского блаженства, вновь и вновь, пока тот, изможденный и обессилевший, не обмякнет в его объятиях.       Уложив любовника на мягкий ковер, он опять припадает к его припухшим, раскрасневшимся губам, ласкает тонкую шейку, вдыхая едва различимый аромат мыла, проходится поцелуями по соблазнительно выступающим ключицам. Ники не нужно много – даже от таких легких прикосновений, он начинает дрожать и постанывать. Если Бога восхваляют словами, то Сонхуна мальчик воспевает этими тихими, жалобными и до безумия восхитительными звуками. Не особо церемонясь, старший избавляет от одежды их обоих, желая прильнуть к избраннику кожа к коже.       – Не закрывайся от меня, малыш, – говорит он, когда Ники стеснительно сводит колени. – Я уже говорил тебе, что нет ничего естественнее и красивее нагого тела. Особенно столь нежного и юного, как у тебя, – он мягко раздвигает его ноги, открывая взору аккуратную возбужденную плоть. – Ты прекрасен.       – Это ты прекрасен, Сонхунни. Мой ангел, – щеки младшего пылают смущением, и он надрывно всхлипывает, когда мужчина обводит языком розовую бусинку его соска, ведет ладонями по выступающим ребрам, сжимают узкую талию, отчего низ живота поджимается, охваченный сладким тягучим жаром.       Даже порабощенный неистовым вожделением, демон остается терпелив, словно боясь, что хрупкое, изморенное недоеданием юношеское тело сломается, рассыплется от любого неосторожного касания. Люди вообще чересчур уязвимы – они способны погибнуть и от простуды, и от пули, и от простой случайности. Сонхун не может допустить, чтобы подобное произошло с его возлюбленным. Он вцепится острыми что бритва зубами и не отдаст Ники ни судьбе, ни Богу, ни Дьяволу. Этой благословенной волшебной ночью он захлопнет перед ним врата Эдема, заколотит вход в огненную геенну, украдет его из хватких лап самой смерти. Он обратит его плоть в вечность, сохранит в непрекращающейся цветущей юности, запечатав чистую, сияющую душу внутри. Ники станет его неизменным спутником, прикованным к бренной земле, лишенным Рая, но нетронутым дланью тления. Бессмертным.       – Сонхун-а... – громко стонет мальчишка, чувствуя, как проникают в него пальцы старшего, заранее смазанные пахучим миндальным маслом, растягивая, подготавливая тугие мышцы; он сжимает их в себе, содрогаясь от приятных ощущений. – Боже...       – Не совсем, – ухмыляется мужчина, нависая над своим трепещущим, изнывающим от нетерпения любовником, пачкая его бедро стекающей с напряженного, набухшего от возбуждения члена смазкой. – Лучше. И делиться я не собираюсь, – он прижимается влажной головкой ко входу. – Сегодня я сделаю тебя своим навсегда, моя любовь. Ты же хочешь стать моим, сладость?       Ники изгибается в спине, запрокидывая голову в немом вскрике, когда Сонхун вторгается в него и начинает двигаться внутри него, размеренно и неспешно поначалу и все глубже и резче со временем. Жгучее удовольствие растекается по венам жидким пламенем, как если бы его любовник сам горел изнутри. До неприличия хорошо.       – Ты хочешь стать моим, малыш? Принадлежать мне навеки веков, дабы я заботился о тебе, ублажал тебя, доводил до исступления? – шепчет мужчина, толкаясь в податливую тесноту и сдавленно рыча от накатывающих волн наслаждения.       – Да... Сонхунни... – еле как выдыхает мальчишка, уже стремительно приближаясь к пику, и старший в очередной раз поражается его чувствительности. – Да...       – Тогда продолжай произносить мое имя, – он ускоряет темп, позволяя младшему обхватить его плечи своим ручками и уткнуться носом в изгиб шеи. – Называй мое имя, прелесть.       И Ники, опьяненный дурманящей похотью, бормочет, стонет, кричит его имя вновь и вновь, будто истовую молитву, будто чистосердечную исповедь, будто он отверг и позабыл все иные слова на свете. Нет ни Бога, ни Дьявола, лишь Сонхун и его пылающая, ласкающая мальчишку изнутри плоть. Сквозь полуприкрытые веки, он словно бы видит, как из головы его возлюбленного вырастают ребристые рога, а глаза загораются инфернальным огнем, но блаженная нега пронзившего его оргазма, напрочь лишает его всякого рассудка, и он может только дрожать и всхлипывать в чужих сильных объятиях.       – Ты теперь мой, Ники. Целиком и полностью, – хрипло произносит Сонхун перед тем, как припасть к младшему страстным поцелуем.       Часы на каминной полке бьют полночь, знаменуя приход Рождества. Волхвы в Вифлееме славят рождение сына божьего. В руках Сонхуна его юный возлюбленный обретает новую жизнь.