Наши демоны нас берегут

Сереже не понравился этот дом. Мятно-зеленые стены когда-то может были чистыми, но сейчас же их покрывал слой паутины, пыли и слезшей краски. Хулиганы изрисовали их уродливыми бесформенными граффити. Весь пол в подъезде был усыпан окурками, а с перил давно сошел лак. Корявые деревянные выступы легко могли распороть руку или оставить трудно-доставаемую занозу. Ступени были грубо стесанными, а лампочка мигала тусклым светом, грозясь оставить новоприбывших в кромешной темноте январского вечера. Родители Сережи тоже не обрадовались переезду. Мать — худющая женщина с вытянутым лицо высушенной воблы — все заламывала руки, сокрушаясь о вынужденном переезде, но делала это тихо-тихо, чтобы не дай Бог не задеть хрупкое эго своего мужа. О том что у отца хрупкое эго, Сережа знал не понаслышке. Затылок до сих пор помнит тяжелую затрещину, которую мальчик получил, когда за обедом спросил — настоящий ли отец — мужчина. Учитель по окружайке сказал, что настоящий мужчина никогда не поднимет руку на женщину. А отец поднимал. Вот Сережа и спросил. И получил сильный подзатыльник. Такой, что в голове звенело еще целую неделю. — Нечего сопляку как ты поучать меня! Конечно отец сказал грубее, но повторять его слова Сережа боялся даже в мыслях, ведь однажды уже почувствовал вкус мыла и половой тряпки на языке. Мама не любила мат. Вот только Сережа никого не поучал. Ему просто было интересно… Отец не дотерпел до квартиры и закурил дешевую дрянь в прямо в подъезде.Сережино сердце сжалось от страха. А вдруг к ним сейчас вызовут милицию! Курить же в общественных местах запрещено! Но милиционер не выскочил из-за лестничного пролета, не спустился с верхних этажей, не выглянул с нижних. Разумовские, пусть не без привычной ругани, открыли серую, унылую и грязную как и весь дом, дверь и протиснулись в узкое горлышко их новой квартиры. Сережа, попытавшись войти, был грубо впечатан в стену. — Куда прешь, вперед старших, щенок. Было больно и обидно, но Сережа сдержался и, прикусив от обиды нижнюю губу, смолчал. Он давно сделал вывод, что молчание и правда золото. Молчание может сделать отцовское воспитание не таким болезненным, и менее частым. Коридор и правда был крохотным. Повесишь три куртки — места для четвертой больше нет. А еще там был уродливый комод на трех ножках, противные обои в цвет подъездных стен и удушливый запах парфюма. Но куда более тоскливым зрелищем была ванная. Сережа, сдержавшийся минутой раньше, чуть не разрыдался вновь. Плесневелый душ без ванной навсегда лишил его возможности купаться с пеной. Это было единственное доступное развлечение дома вечером. Отец не любил шума. Отец не любил видеть его по вечерам. Тогда мать запирала маленького Сережу в небольшой ванночке и добавляла дешевого мыла в воду. Сережа сидел в ней как лягушка в болоте. Часами не вылезал, пока отец не ложился спать. Куда же мама будет прятать его теперь? На кухне обнаружилась плохая проводка и нерабочий холодильник, который должен был быть «почти новым». А в родительской спальне бугрился пол. Отец свирепел с каждой секундой все сильнее, так что Сережа поспешил спрятаться в своей комнате. Она была чуть больше чем коридор, но уступала родительской в размерах. Почти все пространство занимала грубо сколоченная кровать с жестким матрасом, массивный сервант, и зачем Сереже сервант в комнате, покосившийся шкаф и массивный подоконник выступающий одновременно и столом, и тумбочкой. Тоска зеленая. Прошлая детская нравилась Сереже больше. Мама летает по квартире как стрекоза. Затхлый воздух смешивается с запахом хлорки. Она спешит отдраить квартиру до того, как вернется отец с чемоданами. Сережа честно хочет помочь, но мама зло шикает на него и требует не лезть под ноги. Про сына она забывает на долгих четыре часа. Все это время Сережа сидит на массивной кровати с ногами и листает потрепанную книжку-энциклопедию. Текст в ней слишком мелкий, поэтому мальчику остается лишь рассматривать картинки разных птиц и их костей. Отец возвращается злым. И без вещей. Их нет. Фургон уехал не туда. Сережа белый как мел старается слиться со стеной и не попасть под горячую руку. Отцовская вилка раздраженно шкрябает по тарелке. Мать, такая же белая как и сын, дрожащими руками моет посуду. Таковы правила Разумовских. Сначала ест отец, потом мать, и лишь затем сын. Недотушеная рыба заставляет желудок скрутится в узел, но Сережа послушно глотает ее вместе с костями, чтобы не расстраивать женщину и не раздражать и без того взбешенного отца. Мама тихо роняет слезы, сердце жмет от жалости. Сережа сглатываем тошнотворный ком, благодарит за ужин и прижимается к сгорбившейся фигуре со спины. От серого платья пахнет стиральным порошком, специями и пылью. Мама отцепляет с талии его руки, оцарапывая ногтями кожицу, и грубо отпихивает словно мешок с мусором. Она недовольна. Расстроена. С отцом поругалась. Ничего, Сережа понимает. И не злится. Послушно идет спать. Кровать жесткая, неудобная. А еще в окно поддувает морозцем. Холодно. А одеяло тонюсенькое. Нормальное теплое осталось в фургоне. Несмотря на это Сережу клонит в сон. Прежде чем уплыть в царство Морфея, ему кажется, что из-под кровати вылезает что-то бесформенное и с интересом крутит незакрытую книгу про птичек. — Мне кажется. — решает Сережа. И засыпает.