Богослов-безбожник

Глеб захлопнул дверь своего кабинета и осел на стул, прикурил дрожащими руками. От курева тошнило, но табак – лучше, чем ничего. И особенно лучше страданий, вроде сосущей пустоты в желудке, ноющей боли в висках, ломоты в перегруженных мышцах. В ближайшее время выходные не светили, не то что отпуск. Восьмичасовой сон раз в неделю уже сошёл бы за счастье. А уж если не в собственном кресле за рабочим столом – чистый восторг! Привычные стены – вырвется ли Глеб из них? После смерти матери он почти не покидал Тринадцатую. Дьявольская круговерть продолжалась без конца и требовала неотрывного присутствия. Химеры – сущая ерунда по сравнению с прекрасными коллегами, которые считали, что каждый суслик – в поле агроном. Илья Александрович раздавал приказы, не понимая, чем всё может обернуться. Яна Юрьевна брала на себя больше, чем могла бы потом уладить. Да и разве кто требовал от неё решать все проблемы, какие она учиняла? Нет, слишком важная птица. Яна Юрьевна… Она же ND1L. Или всё-таки обычная советская женщина? Прекрасная женщина. Именно та, которая всегда представлялась рядом пред алтарём. О, Глеб Алексеевич, лучше бы тебе представить алтарь для жертвоприношения, нежели свечи, короны, батюшку. Крамола – хуже бесовщины, которая сохраняла последнюю надежду на светлое будущее. Маленькая тайна большого чиновника. Может, его и не расстреляли бы на месте, но сослали бы туда, где расхотелось бы жить. Иногда хилой душонке жаждалось этого. Вот прямо сейчас – мечталось выйти посередь Тринадцатой и завыть: «Отче наш…». Это тоже слабость – желание сдаться, вывернуть душу напоказ перед ведьмами, лярвами, бесами, сущами и худшими из них – служивыми усачами, только и могущими, что честь отдавать. Глеб утопил окурок в пепельнице и подорвался с места. Выдвинул ящик тумбочки, откуда удушающей сладостью потянуло ладаном. Благословением. «Явление» – совсем не подходило нечисти, которая заполонила землю от края до края. «Природное явление», «явление Христа народу» – всё звучало, как чудо, как естественный процесс существования нынешнего и былого. N-явление – звучало как проклятие, как крест. Господи! как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: «Нет ему спасения в Боге». Глеб вытащил иконку Михаила Архангела размером не больше ладони. Умостил в угол и опустился на негнущиеся колени, которые будто сопротивлялись раболепной позе. Голова потяжелела, закружилась. С каждым разом становилось всё невыносимее. Свет отступал, таял, как Глеб ни молил. Он был виноват. Всё меньше времени он проводил в молитве. Рабочие тяготы мешали найти уединение. Дьявол наступал. Он множился, и место, которое должно было стать исследовательским институтом, спасительной обителью, превращалось в культиватор зла. Тьме было тепло, хорошо, она процветала и давала всё новые и новые ростки. Спасение оборачивалось погибелью. Не стоило выходить на контакт. Лучше бы создали богословскую школу, а они призвали мрак, перешли на сторону ночи. Глеб оказался слишком слабым. Он хотел всех спасти, делал выбор за выбором. Он… Он хотел как лучше, но забыл, что всего лишь человек. И она… Она воспользовалась этим. И почти победила. Почти. Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы своей. Господь не видел дурного в любви его, а Она использовала чувство, как лазейку, чтобы пробраться к Глебу в душу. Стоило ему лишь подумать о Яне Юрьевне, и Она была тут как тут. Червоточиной подтачивала каждую мысль, оборачивала благое во грех. Женщина, в которой следовало обрести всё ангельское, всё небесное, стала причиной окончательного падения. Лишь маленький намёк на плотское желание к ней – и мир рухнул. Благословение истаяло. Глеб прижал ладони к стене, уронил голову, пальцы задеревенели, запястья перехватило судорогой, что лишило возможности осенить себя святым крестом. Господь защищает меня. Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня. Лик единственной женщины заполонял сознание Глеба. Он увещевал себя, что всё – пустое. Его влечение к ней не имело ни почвы, ни перспектив. Оно порождалось вековой связью Люцифера и Астарты. Яна нравилась Глебу, но конфликт этих тварей опошлил всё, низвёл до гадкой похоти. Светлый образ помрачнел под грузом вынужденного долга и потери ребёнка. Яна оправданно обозлилась, а Глеб ничем не сумел ей помочь. Не сумел отмолить её у ND1L. Потому что… не хотел? Приказы-приказы-приказы. Он балансировал, удерживая ответственность на плечах, не как вспомогательный шест, но как тонны дополнительного веса. Защитить Родину, спасти людей, использовать зло во благо. Принимая решения государственного значения, разве не имел Глеб права на маленькую слабость? Не имел он права возжелать её, смертную женщину, какую хотел сделать женой своей? Без брезгливости он сполз на пол, прижался к нему щекой, а макушкой ткнулся в икону. Так-то. «Маленькая слабость» превратилась сначала в большую, а потом в огромную, которая полностью высасывала силы. Глебу сулила единственная жена. Стоило допустить единственную мысль о Яне Юрьевне – как являлась Она. Астарта не относилась к числу гордячек, её женскую натуру не унижал чужой лик, к которому она обращалась, чтобы свести Глеба с ума. Её забавляла его агония, Астарта, дьяволица, питалась его смятением, его муками и мольбами. Раньше он помнил молитвослов от корки до корки, теперь же из памяти стирался последний псалом, который мог бы подарить спасение. Господь оставлял Глеба, ведь Глеб свернул с дороги, поддался искушению, дочь Евы сманила его... Восстань, Господи! Спаси меня, Боже мой! Ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих; сокрушаешь зубы нечестивых. Впервые Она явилась ему во сне, в облике Яны Юрьевны. Усадила перед зеркалом. Расчесала волосы, начисто выбрила щёки, надушила ароматом тлена. Готовила к упокоению. Глеб понял, когда она затянула заунывным тягучим тоном: «Упокой, Боже, рабов Твоих и дай им место в раю, где сонмы святых». Глаза её заблестели адским огнём, губы скривились улыбкой. Астарта не боялась возносимых Глебом молитв. Может, потому, что вера его тогда уже ослабла, и слова его складывались лишь из букв, но не из истинного света. Слишком манок был грех. Волосы Яны струились, будто мёд, зачерпнутый деревянной ложкой. Глаза смотрели пронизывающе, и Глебу всё хотелось спросить: то её взгляд на него или так Люцифер ищет в Глебе Астарту. Он поздно понял, что каждое соприкосновение с ней оставляло в нём следы, подобные нефтяным лужам, ядовитые и которые ничем нельзя было вытравить. Капля за каплей: кап-кап-кап, пока не превратилось в горный водопад. Почуяв чужое присутствие, как забытая хозяином собака, оттого вдвойне чуткая к любому шороху, Глеб не рванул навстречу – заскулил, дёрнулся, ударяясь башкой об иконку, об стену, свернулся калачиком. Закрылся руками, будто они могли защитить. Вслух зашептал: «Восстань, Господи! Восстань, Господи!» Поняв бесплодность своих действий, Глеб пополз к двери. Не запирал же специально. Полз усердно, цеплялся ногтями и подтягивал себя – без толку. Он и на пол метра не сдвинулся, барахтался, как младенчик в своей крохотной купели. Не желая, Глеб не сумел побороть соблазна и оглянулся через плечо. Она стояла перед ним на коленях и улыбалась, склонив голову к плечу. Яна… Точна такая, какой Глеб видел её не более получаса назад. Он мог бы закричать, позвать, и ND1L наверняка услышал бы, она бы пришла. Но зачем, если она и так была здесь, сговорчивая, нежная, совсем не та, какой Глеб привык её видеть настоящей, которой она не так уж и нравилась ему по сравнению с – этой. – Давай вместе, милый: «Нет ему спасения в Боге». Вдвоём, давай? «Нет ему спасения в Боге». Одежды её обратились прахом, сменяясь естественной для дьяволицы наготой. Цепкие пальцы обхватили лодыжки Глеба жгучими кандалами и поползли выше по ногам тысячами змей. Реальных змей, от вида которых сердце прыгнуло к горлу. Оно тоже ощущалось совершенно настоящим: комком плоти, трепещущим, забившим дыхательные пути. – Изыди. Нет тебе места в душе моей. Она с Богом. Проваливай. – Да только тело твоё – моё, Глеб Алексеевич, – пропела она голосом Яны Юрьевны. – Ты впустил меня. Много раз впускал. Обуглено всё внутри теперь. Не отмыть. Не отмолить. Отпеть разве что, да кто возьмётся, Глеб Алексеевич? Прижалась щекой к бедру, ласковая. Гладила, нежила, выпрашивала ласку ответную, и пальцы, до того окаменевшие, вдруг отмерли и вплелись в скользкий шёлк волос. Глеб зажмурился, но Она уже была везде. Сквозь сомкнутые веки он видел её доброе к нему лицо. В отличие от Люцифера для Астарты врагом он не был – он был сосудом, вместилищем её зла, её возмездия. Больше того, она любила его. Ведь как не любить ценнейшую игрушку, проводника, который вынужден вывести тебя из глубин леса, чтобы и самому не погибнуть, человека, не способного тебе не уступить. И любовь Её – такая явная, ничем не прикрытая, прельщала Глеба. Он знал, что Господь видит, и хотел крикнуть ему: «Смотри же! Смотри! Ты не любил меня, как она! Ты даже не сжалился надо мной, когда я просил!». А ещё он знал, что низок. Хуже жалкого таракана. И истинная любовь – не в блестящих глазах, не в губах, которые пили и множили похоть, но в остатках души, которая видела свет и боролась за него. В тех ошмётках ещё хранились остатки чести, которые пыталось задавить белокожее ледяное тело, седлавшее Глеба. Она взгромождалась на него из раз в раз, и он смотрел, подобно зрителю в театре: снизу – вверх. Подобно муравью у подножья горы. Астарта воссоздавала Яну в мельчайших деталях. Разве что её чýдное лицо искажалось едва ли не карикатурной злобой – так много той было, так сильно приправлялась она насмешкой. Дьяволица потешалась над человеческой беспомощностью, хрупкостью психики, которая сахарной корочкой трещала под зубами ND1A. Она не просто искала вместилище для своего духа, но получала удовольствие от каждой корчи Глеба, физической и моральной. Холодное лоно Астарты вбирало измученную плоть Глеба. Горящий от вожделения он всё равно не находил утешения во льдах засасывающей глубины, которая обволакивала его член, поднимавшийся против воли и разума. В моменты подчинения тому, что все они ласково называли «явление», Глеб звал Яну, молил не Бога, но её о помощи и спасении. Сквозь задыхающиеся стоны он кричал одно лишь имя и в то же время боялся: что она придёт, и увидит его распластанным на полу казённого кабинета, со спущенными штанами, извивающегося не пойми от чего. И ещё больше страшился того, что вместе с Яной прибудет извечный любовник Астарты, что Люцифера лишь позабавит увиденное зрелище, и он решит усугубить участь Глеба. – «Нет ему спасения в Боге», – шипела Астарта, раскачиваясь, приподнимаясь и опадая, лаская свою-чужую грудь. Глеб хрипел и жмурился, потому что изображение перед глазами, как на плохом телевизоре, рябило, распадалось и скакало. Лицо Яны шло тёмными провалами обугленной кожи, кровавыми дырявыми волокнами мяса и растянутых связок, над копной волос вырастали рога размахом с Глебово предплечье. Астарта смеялась и ни на миг не прекращала пошлый забег, полосой которого стало человеческое тело. Там, где они соприкасались, становилось мокро и рыхло. В воздухе разливалась тошнотворная приторная сладость разложения. Глеба тошнило, но возбуждение не улегалось, у себя в голове он продолжал видеть Яну, и светлый лик её вместо избавления продолжал разжигать огонь похоти, не дарил ни секунду облегчения. Испив соки Глеба, Астарта растворялась в воздухе, и он обнаруживал себя полуголым и пустым на прежнем месте. Вот и теперь он лежал на полу собственного кабинета, тупо глядя в потолок. Глеб не знал, кончал ли он на сухую, или она действительно осушала собой его сперму, но уже вялый член без следа эякулята лежал на лобке. О произошедшем говорили лишь нагота да боль в мышцах, по плоти словно прошлись наждачкой. Глеб заправился, лёг на бок и закрыл глаза, сворачиваясь калачиком. – Отче, – просипел он пересохшим голосом, но не смог вспомнить благословенных слов дальше. – Отче-отче-отче, – повторял он, пока короткий беспокойный сон не сморил совсем. Завтра придёт новый день. И он принесёт новое столкновение с дьяволом. Глеб больше не верил, но только надеялся, что выживет. У него, как у Люцифера, не было Астарты, но, может, Яна Юрьевна всё же не оставит его и напомнит слова избавительной молитвы.