Философия винных ягод

Дорогой Илай, Прошу прощения, что ответ на твое письмо занял у меня столь много времени. Прочтя его, я встала перед выбором: дать тебе краткое поверхностное объяснение или подойти к нему серьезнее и глубже, чем, возможно, ты от меня ожидаешь. Пока я размышляла, на берег Франции сошли самые разные новости со всех концов освоенного мира. Благодаря тому, что слово всегда летит по ветру из уст в уста, в Париже отныне известны настроения, царящие по сей день в Ивале: моряки собрали слухи, рассказывающие, как мой брат поступил с твоим ближайшим другом, и поведали всем о том громком скандале, что вспыхнул вокруг тебя из-за откровения, вырвавшегося за пределы дворца. Полагаю, несмотря на те горести и печали, что уже выпали на твою долю, в тебе по-прежнему теплится некая крайность в восприятии речей старшего поколения, и потому в этот раз да с учетом сложившихся в твоей жизни обстоятельств я сочла нужным дать ответы на интересующие тебя вопросы устами моей юности. Решение это обусловлено верой в то, что история, рассказанная семнадцатилетней девушкой, покажется тебе ближе и существеннее слов взрослой женщины, которые она невольно да приправит щепоткой познанной к своим годам мудрости. От себя сегодняшней хочу лишь сказать с большим к тебе уважением, что не намерена марать это письмо гнусными словами и понятиями, какими церковь и светское право пользуются для обозначения людей с теми же ощущениями, что наполняют твое сердце и тело. Мой отказ перенимать в данном вопросе их словарь объясняется не тем, что мне страшно не хочется чем-либо тебя задеть или в очередной раз уличить в греховности, какую тебе приписывают остальные, а потому лишь, что сама я нисколько с их мнением и взглядами не согласна. Когда мне было семнадцать, я, разумеется, слышала и знала о существовании мужчин, связанных с другими мужчинами не только сердечными узами, и, как все вокруг, полностью вверяя себя Господу, ассоциировала их с противоестественной греховностью и, зубря священные тексты, наизусть цитировала те фрагменты, что осуждали подобные контакты. Хочу, чтобы здесь ты обратил внимание на три слова. Я напишу их снова. «Как все вокруг». Путь, который я успела пройти, и жизни, с какими он счел необходимым меня познакомить, позволяют смело признать, что порой в этих двенадцати буквах, выстроенных в такой удачной последовательности, живет хорошо укрытый, зловещий ревнивый демон. Прожитые годы и сделанные выводы помогли мне заметить, как много мыслей он высасывает даже из довольно выдающихся голов и что творит с пугливыми беззащитными сердцами, которые закономерно трясутся за свои такие же беззащитные тела. Чужое громкое «плохо» работает даже лучше тихого родного «хорошо» и действует во сто крат успешнее, если имеет за собой авторитетное наличие тех, кто уже принял истинность этого «плохо» до тебя. Чтобы уцелеть, человек склонен тянуться к группам и принимать как одно из условий законы и помыслы этой самой группы с абсолютным смирением, считая, что сам он однозначно недостаточно вдумчив и умен, чтобы, размышляя в другом ключе, оказаться правым. «Как все вокруг» — мощный ужасающий демон, который страшно боится одиночества и не очень-то в себе уверен. Он растет в толпе, сеет в толпе и с толпы собирает жатву. Для него нет особой разницы, какой формы и содержания будет урожай, он устраивает его любым, и потому, дорогой Илай, тебе следует понять одну очень важную вещь. Причина, по которой тебя прямо или за спиной называют нелицеприятными словами, как и обстоятельство, побудившее твоего отца отослать, а впоследствии подстроить смерть юноши, которого ты приблизил, сделав фаворитом, кроется не в том, что ты испорченный, ущербный или неугодный Богу грешник, которого от казни спасают лишь статус и положение. Подобное основание в корне своем ложно, хотя бы потому что Господь не имеет к нему никакого отношения. Обвинение и посрамление тебе подобных — лишь избранный в случайном порядке инструмент одинокого демона, хватающего самые разные зёрна и сдувающего их с вершин, как дети бойким выдохом лишают пышных шапок одуванчики, и, к сожалению, они, точно так же разносясь повсюду с ветром и падая дождем, оставляют пятна на платьях, книгах, крышах и, смочив непокрытую голову, впитываются, врастая сорняками одного бесталанного садовника. Надеюсь, тебя уже не посетила мысль, будто начало этого письма вышло из-под руки еретички, и ты не преисполнился страхом и неприязнью к тому, чем оно может продолжиться. Ежели всё так, возьми его вместе с прилагающимся журналом, сожги как можно скорее и больше никогда не вспоминай. Если эти строки всё же удостаиваются твоего внимания, отвечу на первый вопрос, который был задан тобой в последнем письме. Ты хотел знать, как я решилась на побег. «Решиться», дорогой племянник, для меня — просто краткая вспышка, как единый блеск сверкающего кубка — случился под определенным углом и всего лишь на мгновение. Полагаю, тогда мне попросту пришло в голову последовать велению внутренней указки в самый бурный ее всплеск, и с тех пор порыв видится мне прямой подсказкой и толчком в спину в нужном направлении, которого иногда просто нужно дождаться. Ты хотел знать, как мне хватило храбрости не повернуть назад, и ответ будет самым честным: одной своей смелости мне, дорогой племянник, ни за что не оказалось бы достаточно. Я стала невольным свидетелем чужой, и именно она помогла моей не задохнуться. Подперла крепкой стеной, за пару часов подавив бо́льшую часть сомнений и искоренив зазубренные, мне никогда не принадлежавшие плоды чужих искусственно выращенных деревьев. Ты, наверняка, слышал, что я была не одна. Мой кондотьер десять дней вел меня через Ивалу до леса Мальком, где планировал пересечь границу, но, когда мы достигли цели, стало ясно, что моему пути неминуемо предстоит оборваться. Однако, вопреки всем разумным ожиданиям, он всё-таки продолжился. Ранним утром после того судьбоносного дня я лежала в тускло освещенной комнате в одной из арданских бань, ловила разбегавшиеся мысли и пыталась собрать их воедино. Уже в полдень меня с моим кондотьером обмотали белыми тряпками, чтобы провести через отдельный вход, выдав за прокаженных, и, пока мы тряслись в телеге, а извозчик рассказывал, почему возит больных в лепрозорий, я сжимала кулаки и наблюдала за небом. В то утро густые белые пятна сновали в обильном беспорядке, иногда соединяясь в фигуры, пока в какой-то момент много рваных лоскутков ни сшились тесно в одно белоснежное дерево. Впереди был долгий путь и сложные этапы придуманного не мной плана, но помню лучше прочего, как в тот самый миг что-то во мне безвозвратно переменилось. Конечно, я не сочла пушистое облачное растение личным сообщением Господа, которым он пытался меня поощрить, но, как теперь кажется, именно тогда стало очевидно ясно, зачем конкретно я бегу и в чем состоит поставленная задача. В те годы часто казалось, будто ей надлежит звучать чётко и понятно, светиться предназначением и доказательством правильности сделанных выборов, но тогда, по дороге из смертельных рисков и грозных погрешностей, меня наконец осенило. Задача жизни, дорогой племянник, вероятнее всего, состоит не в том, чтобы рвать или благоговейно взирать на плоды деревьев, выращенных кем-то другим, будь то Господь, король или крестьянин. Смысл, пожалуй, в том, чтобы сотворить своё собственное самым естественным путем, включающим и долгие годы ожидания, и капризное терпение, и мудрость не сравнивать свой рост с другими, и храбрость противостоять густым лесам чужих заимствованных истин, собранных в тесноте, но так ничего и не ведающих о добре и зле. Не думай, будто в моей тогда еще юной голове подобные мысли явились сами собой в ответ на облака, способные принимать удивительные формы. Открытие того утра, как и весь мой последующий путь, предстали передо мной благодаря двум молодым мужчинам, о тесном знакомстве с которыми я и вознамерилась тебе рассказать, задержав письмо на столь долгий срок. В конце концов, Илай, эти двое — ответ не только на твой вопрос о том, почему я не вернулась обратно домой. Они — начало моих личных троп, которые, сворачивая от общих и всеми признанных, вели меня дальше и глубже по миру, неоднократно спасали жизнь, обучали тело, просвещали голову и никогда не предавали дружбу, с годами сменившую государственный долг. Они — один единый символ верного пути, примеры умения ждать, проявлять храбрость, содержать в себе мудрость и сохранять терпение. От них, Илай, мое умение владеть мечом, и меткость стрел, и точность бросков, и способность управляться с одеждой и поведением, чтобы казаться мужчиной там, где для них больше открытых дверей. Их стараниями во мне умение справляться с трудностями и все медицинские знания, пришедшие постепенно, начиная с тяжелых времен, когда один болел, а другой получал ранение, заканчивая тем страшным днем, посреди которого стало ясно, что моего кондотьера схватила крысиными лапами «черная смерть». Несмотря на то, что огромному числу людей тогда удавалось выздоравливать, я боялась слишком сильно, чтобы на сей раз во мне нашлось достаточно места для веры в его годами неотвратимую живучесть. Мой страж болел очень долго, Илай. И столько же поправлялся. На уходе, лекарствах, настойках и горячих приказах истинного господина, звучавших снова и снова четырьмя строгими словами — «не смей меня покидать». Помню, когда стало ясно, что болезнь отступает, я вышла на задний двор лазарета и припала спиной к наружной стене. Небо тогда было весенним, поздним и серокаменным. Облака ни во что не складывались, а мне и не было нужно: что-то внутри и без того снова круто развернулось и определило мой новый ориентир. Я решила остаться в Париже. Эпидемия стала постепенно утихать, в больницах всё так же остро не хватало рук, и я посвятила себя той, где долгое время решалась судьба моего кондотьера. Тогда, стоя под весенним небом у стены, мне подумалось, что в двух знакомых мне мужчинах живет и дышит полной грудью упрямое нежелание оставлять друг друга и, возможно, в мире нет и не будет никогда лекарства действеннее человеческой воли. Прошло уже десять лет с того дня, как я с ними разделилась, но дважды в год — традицией, которую мне хотелось бы иметь и с тобой — передо мной всегда появляется гонец с письмом, благодаря которому я всегда непременно знаю, где бывают мои друзья, в чем участвуют и каково состояние их здоровья. Мне известно, что оба уже не один год служат одному сюзерену, носят титулы шевалье, а старшему из них выделен фьеф¹, который пустует бо́льшую часть времени, потому что владельцы, рожденные для военной службы, постоянно пропадают в походах или сопровождают важных должностных лиц. Отчего я так подробно рассказываю тебе о них, ты сможешь понять, прочитав первые записи путевого журнала, что я начала писать сразу же, как морская пена принесла в мой дом известия с родины. На его страницах я была с тобой совершенно откровенна, описывала всё, что видела, и как на это реагировала, чтобы раскрыть тебе суть, дать развернутый ответ на твой вопрос и поднять те, что ты, как я думаю, до сей поры боялся мне задавать. Остается надеяться, что тебя не напугает моя прямота и честность, и всё написанное не отвернёт тебя от меня, оборвав нашу едва начавшуюся связь. Сейчас я вдвое старше тебя, но с каждым днем на вопрос, ответ к которому мне удается подобрать в обширной мозаике смыслов и природы вещей, рождается еще два дополнительных, и этот алгоритм всегда остается неизменен. Если ты хотя бы вполовину так же любопытен, как я, описанное найдешь занятным, а ежели скорбь и боль, оставленные после смерти твоего любимого человека, никак не могут найти выхода и борются ежечасно с обвинениями самого себя в греховности, пусть написанное поможет тебе найти, что ищешь, осознать себя, принять или отвергнуть. Прочтя, ты в любом случае поймешь, кто именно был со мной рядом много лет и по сей день остаются людьми, бесконечно мне близкими и дорогими. Надеюсь, записи смогут многое обо мне рассказать и проложить между нами нить доверия, на которое ты всегда сможешь рассчитывать в будущем. Если захочешь, можешь отправить журнал обратно с ответом, и тогда я буду знать, что ты не прочь всякий раз узнавать о путешествиях и самых разнообразных злоключениях, какие выпали на мою долю, и всех ответах и знаниях, что мне удалось собрать. Ежели когда-нибудь станет нестерпимо тяжело или придет миг и ты поймешь, что в опасности, немедленно и без раздумий плыви во Францию. Из страха, что это письмо попадет не в те руки, не могу написать, где конкретно тебе искать меня в большом городе, но, вероятно, большим Париж только кажется, и, ежели ты внимательно изучишь оба моих письма, выйдет достаточно небольших подсказок, сужающих область поисков. Когда ты прочтешь журнал и соединишь с тем, что рассказано мной здесь, поймешь, что нет никаких причин, способных сделать из тебя неугодного гостя. Я, как и вся моя семья, буду рада принять тебя в любой момент. Прошу тебя, будь сильным и всегда помни: чтобы убедиться, что ты всё делаешь правильно, зачастую нужно лишь продолжать делать, пока не станет понятно, ибо древо познания растет долго, а цветет еще дольше. С сердечной привязанностью, Твоя тетя, Виконтесса де *****.