Blackout

      Все в отделе считали, что у такого, как Константин Гром, нет слабостей. Ну, кроме курения. И только сам Костя знал, что его главной слабостью был не кто иной, как Юрий Смирнов. Постыдной, неправильной, невыносимо сладкой слабостью.       Он думал об этом в тот самый момент, когда раскладывал Юру на старом столе в запертом на ключ пыльном архиве, вжимал в него. Они, вообще-то, собирались работать. Но Смирнов долялякался языком своим блядским, с этими вечными шутками двусмысленными, даже до сигарет доебался, проводя аналогию с фаллическим, блядь, символом. Он вечно вёл себя так, ему доставляло удовольствие доводить Костю до белого каления. Откровенно провоцировать, а потом видеть, как Костя срывался на резкие, полные страсти движения, и получать не менее страстное, порывистое наказание, подчас граничащее с настоящей грубостью. Смирнову нравилось такое, это было видно по наглой ухмылке, по тому, как закатывались его глаза, стоило Косте крепко обхватить его член. По тому, как идеально округлялся его рот, будто созданный для минета. Не раз и не два бывало такое, что Костя, возвращаясь с очередного задания взвинченный до предела, всё ещё на адреналине, одним взглядом приказывал Юре: «Иди за мной». И они уходили по одному, с разницей в несколько минут, запирались на ключ в каком-нибудь свободном кабинете. Костя без долгих вступлений властным жестом обхватывал Смирнова за затылок, запуская пальцы в тщательно зачёсанные назад волосы, а язык — прямо ему в рот, жадно и бескомпромиссно, не давая дышать. Обычно Юра любил подразнить, побороться за первенство, посоперничать — его же хлебом не корми, дай повыделываться, артист хренов, — но в такие моменты без всяких слов понимал, что от него хотели. Покорно вставал на колени, а Костю от этого пёрло так, что он был готов кончить от одного этого зрелища. Смирнов закрывал глаза, открывал рот и принимал так послушно, услужливо даже, что, не будь они в отделе, где даже стены обладали слухом, Костя точно позволил бы себе застонать. Он портил всегда идеальную причёску Юры пальцами, вжимал лицом в пах и не встречал сопротивления. Смирнов был тем ещё извращенцем, ему это нравилось. Косте тоже. Особенно кончать другу в рот и смотреть, как стекало белёсое и вязкое с покрасневших припухших губ. Это было их любимой игрой.       Вот и сейчас они самозабвенно предавались этой игре. Костя нависал сверху, одной рукой упираясь в стол для устойчивости, а другой крепко обхватив их с Юрой члены. Юра жмурился, как кот, подавался бёдрами навстречу, затыкал себе рот кулаком, прижатым к губам. Расхристанный, в расстёгнутой рубашке со съехавшим воротничком, он выглядел таким не-идеальным, вопреки обыкновению, и Костю невыносимо пёрло от этого. От их обоюдного тяжёлого дыхания, от взгляда глаза в глаза, от того, каким искренним и настоящим становился Смирнов в такие минуты. Особенно перед оргазмом.       Костя понятия не имел, почему их так тянуло друг к другу. Не заметить яркого, эксцентричного, с обаятельной ебанцой Юру было невозможно. Для Кости он был особенным во многих отношениях, иначе не стал бы его первым — и единственным, он уверен, — мужчиной. Это было сродни английскому blackout, которое он случайно вычитал у Игорька в учебнике. В переводе — затмение, отключка, затемнение, в том числе и сознания, временная слепота. (Нихрена себе какие сложные слова, и это в шестом-то классе!) Но совпало удивительно точно: в случае с Юрой это действительно было затемнение сознания. Такое, какое зачастую нападало на Костю во время задержаний, операций, допросов, подстёгиваемое адреналином. Полный blackout. Только намного приятнее. С Юрой всё было приятнее. Даже обычные перекуры.       Впервые, кстати, они поцеловались как раз во время перекура. Тогда они вместе с Федей и другими операми вернулись с особо жаркой разборки с «Заводным гранатом». Лучше бы «Апельсином» назвались, больше соответствовали бы сути вещей. На этот раз обошлось без ранений, хотя от адреналина ещё потряхивало. Дико хотелось курить, но всё было некогда: пришлось сразу идти к Хмуровой с докладом. Вырвать себе передышку удалось уже в глубокой ночи, когда одна часть опергруппы расползлась по зданию управления, а вторая разъехалась по домам. В курилке на улице никого не было — редкое явление. Костя был рад этому. Плюхнувшись на скамью, похлопал себя по карманам, извлёк изрядно помятую пачку. А вот спички… Похоже, посеял во время заварушки. Теперь идти стрелять у кого-нибудь, а у кого, в отделе только дежурный Илья остался, и тот не курит… — Что бы ты без меня делал, Гром, — раздалось неподалёку, знакомое и самодовольное. Костя повернул голову. Юра, уже такой же лощёный, гладко причёсанный, как обычно, с не менее обычной своей нагловатой улыбкой, приближался к нему раздолбайской, вальяжной походкой. Весь при параде: щеголеватое чёрное пальто, начищенные ботинки, рубашка с пижонским ярким галстуком. Сегодня на арене клоун Смирнов, блядь. И всё равно Костя окинул его быстрым взглядом. Вроде цел. Дышать вдруг стало свободнее, хотя ещё секунду назад никаких затруднений с дыхалкой он не замечал. Федя прав, с курением надо завязывать. — Жил бы себе спокойно, — ответил Костя слегка неразборчиво из-за незажжённой сигареты во рту. Подплывая — иначе не скажешь — ближе, Юра посмеивался. — Но без меня ты бы не смог сейчас покурить, это р-раз, — сказал он, эффектным жестом доставая из-за пазухи тяжёлую, поблёскивавшую металлом зажигалку с надписью «Zippo». Опять выпендривается. Это же Юра, без понтов никуда. Друг демонстративным жестом откинул щёлкнувшую крышку и протянул зажигалку Косте. Тот дотянулся к язычку пламени, глубоко затянулся. Ох как хорошо. Сразу полегчало, тело наконец начало отпускать. — И два, — продолжил Юра, на этот раз доставая собственную пачку и вкладывая сигарету в рот, — к-кто бы прикрывал тебе зад сегодня, не будь меня?       Самолюбование так и сквозило во всём Юре, во взгляде, интонациях. Костя усмехнулся уголком рта. Прямо-таки бессовестно напрашивается на похвалу. Самодовольство на лице друга сменилось лёгкой озадаченностью, когда зажигалка дала лишь искру. Через пару попыток тоже. Бензин закончился. Юра закатил глаза с такой экспрессией, что Костя позволил себе сдержанную улыбку, испытывая что-то вроде мелочного и детского, но мстительного удовольствия. — А что бы ты без меня делал, Юра? — Костя не смог отказать себе в удовольствии уколоть Смирнова его же шпилькой и подался навстречу, поднося свою сигарету к его незажжённой. Лицо Юры вдруг оказалось непривычно близко. Очень близко. Лицо Юры, освещённое только тусклым уличным фонарём — мозаика светотени. Лицо, которое Косте было хорошо знакомо — и при этом он будто только сейчас увидел его по-настоящему. Прикуривать вот так, от одной сигареты, показалось чем-то особенным. Почти интимным. Друг смотрел прямо и открыто, со значением, глазами, казавшимися тёмными от ночи… и от чего-то ещё. Голос прозвучал ниже обычного, как-то бархатно. Слегка волнующе. — Иногда я за-задаюсь тем же воп-п-просом.       Нервничает, вдруг понял Костя. В моменты волнения Юра заикался больше обычного. И это понимание вдруг решило для него всё. Доля секунды на то, чтобы откинуть взглядом периметр, проверяя. А дальше…       Навстречу друг к другу они качнулись одновременно, сигареты убрали тоже синхронно. Осознанно. Целовались, выдыхая друг в друга дым, блуждая сознанием в никотиновом сумраке. Язык Юры, которого Костя лишь на секунду коснулся своим, был горьким на вкус, но это показалось даже чем-то пикантным. Он почувствовал, как Смирнов провёл рукой по плечу, гладя, и остановился у самой шеи. А Костя сделал то, что давно хотел, но не признавался себе в этом — запустил руку в длинные волосы Юры, портя идеальную причёску. Поцелуи становились всё смелее и откровеннее, а задвинутая назад мысль о том, что их в любую секунду могли увидеть, уже почему-то не пугала, а почти заводила. Так же, как и влажное причмокивание чужих губ.       Когда они оторвались друг от друга, обе сигареты уже истлели. — Hell yeah. Браво. Это браво, Гром. — Заткнись, Юр.       Это точно было затмение. Полный blackout.

***

      Пожалуй, одним из главных жизненных правил Кости было «никому не доверяй». С такой работой — особенно. Единственным исключением являлся Федя. Надёжный, правильный, хороший Федя. И то их дружба завязалась во многом из-за работы. Больше никому открывать дверь в душу Костя не собирался. Только Юра не из тех, кто вежливо стучит и ждёт ответа. Он из тех, кто выбивает дверь с ноги.       Blackout. Затмение.       Всё происходило постепенно. Костя сам не заметил, как. Просто в какой-то момент служебные, ничего не значащие разговоры о работе стали нет-нет да съезжать на вполне дружеские подколки, а иногда даже разговоры о личном. По самым краям, но тем не менее. Здорово сближала работа в поле, хотя Юра по сути своей был и являлся агентом под прикрытием. С его-то артистизмом трикстера ему это подходило больше всего. Но иногда припекало так, что приходилось выдвигаться на задания всем вместе.       Когда это случилось в первый раз, Юра будто специально всё время держался рядом. Казалось, его особо не смущало, что над головой со свистом летали пули. С обеих рук он стрелял одинаково хорошо, да ещё и рисоваться успевал, в любую свободную секунду крутя «беретты» с головокружительной скоростью. В какой-то момент Федя отстал, и они с Юрой остались вдвоём под шквальным огнём. Попали в окружение, вот не свезло-то. Костя чуть вздрогнул от напряжения и неожиданности, когда к его спине прижалась чужая. — Если п-помирать, т-так с музыкой, — раздался почти над самым ухом голос заикавшегося от адреналина Юры. Костя дёрнул уголком рта — то ли нервно, то ли желая улыбнуться. Всё как в каком-нибудь боевике, которых наверняка насмотрелся Смирнов.       После того случая он убедился: Юре можно было доверять. И уверился в этом вдвойне, когда на очередной перестрелке друг прикрыл его собой.       Ранение было не смертельным, но неприятным. Пуля застряла у Юры в плече, практически полностью лишив возможности пользоваться правой рукой. И хотя друг был амбидекстром, теперь уже Костя прикрывал его. Он же помог погрузить Смирнова в карету «Скорой», он же выбивал для него хорошую палату, тщательный присмотр врачей и достаточное количество лекарств — ксива помогла. Наверное, это был первый и последний раз, когда Костя воспользовался служебным положением в личных целях. Ради Юры совесть слегка разжала свою извечную хватку на горле. В порядке исключения.       Забирали его из больницы вдвоём с Прокопенко. За время пребывания там Юра подрастерял свой лоск: бледное лицо, небрежность причёски — верный признак. Задетая пулей рука висела на перевязи. Впрочем, его хорошего настроения это ничуть не умаляло. Весь сиял, как начищенный таз, будто не в больничке валялся, а где-нибудь на море в оздоровительном санатории. Кипящий озорной бравадой, довольный, как слон, что его встречают чуть ли не с почётным караулом. — Н-ну надо же! — присвистнул Юра, выйдя на больничное крыльцо и увидев у подножия Костю и Федю. — Прямо как героя встречаете!       Смирнов театрально поклонился, сделав широкий жест здоровой рукой. Федя рядом вздохнул, и Костя безошибочно распознал в этом вздохе «Опять выделывается, ни дня без выебонов, шут гороховый, сил моих нет». Сам Костя с лёгкой насмешливой улыбкой наблюдал, как друг медленно, ещё на не совсем твёрдых ногах спускался по лестнице к ним. Так король спускается к своим подданным. И когда «король» оказался на одном уровне с ними, Костя сделал порывистый шаг вперёд и стиснул в объятиях с такой силой, что друг аж захрипел от боли в простреленном плече. — Ау-ау-ау, дружище, я, к-к-конечно, ценю твои душевные п-п-порывы, н-но не мог бы ты… — зачастил Юра. — Наслаждайся, пока можешь. А когда выйдешь с больничного, я тебе такое устрою, что второй понадобится, — тихо, так, чтобы услышал только Смирнов, сказал Костя и наконец отпустил его. Друг весь лучился самодовольством, надутый от гордости. Другой друг — Федя — удивлённо поднял брови, но ничего не сказал. Костя был ему благодарен. Прокопенко умел это — понимать без слов.       Их первый нормальный — насколько это возможно для Константина Грома — разговор состоялся там же, где всё случилось в первый раз — в курилке. Нормальный, без привычных подколов и дурацких двусмысленных шуточек («В долг не дам». — «А куда дашь?» — «Исключительно по ебалу, Юра»). В ту ночь была Костина очередь дежурить, и Юра самоотверженно вызвался составить компанию. Всё равно ещё кучу рапортов писать, а одному это скучно до зубовного скрежета. Костя лишь усмехнулся, прекрасно понимая, что Смирнов отнюдь не рапорты писать собрался. И, как обычно, оказался прав.       Юра безбожно, в открытую флиртовал с ним — когда в отделе никого не осталось, естественно, они же не совсем идиоты, статью всего несколько лет назад отменили. Костя не умел играть в такие игры. Он для этого был слишком прямолинейный, если не сказать иначе — бревноподобный. Однако внимание, конечно, льстило, ещё как. Юра не был женоподобным, но некоторая доля его манерности не смущала и не отвращала. Скорее, интриговала, как когда пытаешься разгадать сложный ребус. Юра был слишком ярким и заметным, чтобы не обратить на него внимание. Белая ворона во всём отделе. Удивляло другое: откуда такое повышенное внимание к его скромной Громовской персоне? Да ещё со стороны другого мужика, прости господи. Тем более такого, как Юра. Особенно такого, как Юра. — Что смотришь, Гром? На мне узоров нет, и цветы не растут.       И правда. Костя в какой-то момент так завис, глядя на Смирнова, что сигарета успела практически истлеть в пальцах. На улице цвела ясная прохладная майская ночь. Они ещё не разделались с бумажной волокитой, но в какой-то момент от неё так вспухли мозги, что оба решили выползти подышать свежим воздухом и никотином. Ночь пахла свежей клейкой зеленью и пряными вишнёвыми сигаретами Юры. Холодок бодрил, щекотал кожу, не давая захотеть спать. Здание управления застыло в сонном оцепенении. На редкость спокойная ночь для Питера середины девяностых — ни криков, ни выстрелов вдали. И хорошо. Можно просто стоять плечом к плечу, смаковать сигарету и потягивать эту ночь, как дорогое вино. Чувствовать, как где-то в глубине щекочутся искры азарта — как всегда рядом с Юрой. Когда Костя не ответил, тот понимающе усмехнулся. — Понима-а-аю, — протянул он. — Тоже с себя тащусь.       Костя фыркнул от такого неприкрытого самолюбования. — Ты нарцисс. Махровый. И эгоист.       Юра выгнул брови, патетично прижал ладонь к сердцу, будто бы эти слова его глубоко ранили. — Если ты так недоволен мной, почему всё ещё здесь?       Костя фыркнул снова. Хотя прекрасно понимал, о чём на самом деле спрашивал друг. — Потому что у меня дежурство. А ты напрашиваешься на комплименты. Очень на тебя похоже. — С тобой, Гром, по-другому никак, — притворно (или нет?) вздохнул Смирнов. — Надо же как-то вызнать у тебя, как ты ко мне относишься. Сам ты никогда не скажешь.       Вот так прямо и просто, совсем в лоб. Костя совсем этого не ожидал. Даже растерялся слегка. Они никогда не вели такие разговоры, не обозначали никак, что между ними. Значит, Юре это важно? Если бы Косте нужно было описать кого-то, кого волновали условности, Юра был бы последним, кто пришёл в голову. Такое проявление со стороны друга было почти… трогательным. Но всё равно Костя не нашёлся с ответом. Язык будто закостенел. Совсем это не его — задушевные беседы вести. Юра, видимо, всё понял, поэтому хохотнул (как показалось, нервно). — Ну ладно, ладно, отвисни. Ясно всё с тобой. Ну, скажи хоть, — друг неожиданно прислонился ближе, вплотную, обхватил за плечи, дохнув пряной вишней и одеколоном. — Ты же рад, что я сегодня остался с тобой?       Костя смотрел в эти голубые, с хитрецой глаза и почувствовал, как улыбка сама собой растягивала уголки губ. Он всегда был человеком действия. Поэтому ответил так же, как умел — действием. Накрыл губы Смирнова своими, поцеловал поочерёдно нижнюю и верхнюю так мягко, как умел. Чтобы тот понял: рад. Очень рад.       Blackout. Затемнение сознания.       Больше они к этой теме не возвращались, и обоих это устраивало. Ни одному, ни второму не нужны были определённости, конкретика. Косте было достаточно, что Юра неподалёку, живой и большую часть времени здоровый. Смирнов был шумным, не слишком надёжным, тщеславным, склонным к эпатажу, но к работе относился серьёзно. Костя диву давался, как в одном человеке сочетались такие противоположные качества. Друг был легкомысленным, особенно в деньгах, но при этом ему можно было доверить спину. И за это Костя его уважал.       Но всё-таки что-то в Смирнове напрягало. Его склонность к азартным играм, неразумность, незнание меры в вопросах денег. И то, как сильно Юра их любил. Конечно, это не редкость, всем хочется жить хорошо, особенно в такое лихое, изменчивое время. Но время определяли люди и их поступки, в это Костя верил твёрдо. А Смирнов был слишком… изменчивый. Изворотливый, как хамелеон. Вечный притворщик — когда работаешь двойным агентом, по-другому нельзя. И иногда, глядя на то, как паясничал друг, Костя ощущал какую-то неясную, смутную тревогу. Потому что не понимал: какое из лиц этого человека истинное? И настоящим ли был Юра в те минуты, когда они оставались наедине?       Ответ на этот вопрос Костя узнал стылой ноябрьской ночью в храме Анубиса. В комнате, где прямо на полу высились горы денег. Столько, сколько он ни разу не то что в руках не держал — в глаза не видел. Зато, как только их увидел Юра, что-то в нём поменялось. Всё дурачество, показная ветреность слетели, как шелуха, и теперь из глубины зрачков проглядывало что-то, чего Костя не замечал раньше. Или не хотел замечать.       Алчность. Тёмная, безжалостная. Неистребимая.       Косте не хотелось верить. Не хотелось верить, что это всё происходило на самом деле. Кислый привкус досады — ну как же так, Юра!.. — мешался с горечью, разъедавшей изнутри с того мгновения, как он понял: Смирнов не остановится. — Тогда ты арестован, — обречённо, уже смиряясь, проговорил Костя. Боль от этих слов резала его самого.       Юра посмотрел на него — будто проверял, не шутка ли это. И ответил таким голосом, будто решил пустить себе пулю в висок. — Тогда стреляй.       Костя медленно, как в дурном сне, поднял пистолет, хотя всё его существо восставало против этого. Как можно угрожать Юре — Юре?! — Отойди, — выдавил он, ощущая, как солью защипало в глазах, как размылась перед глазами картинка. Пистолет в руке подрагивал. Больно, почти физически больно. Оттого, что Юра не останавливался, всё сгребал эти проклятые бумажки в авоську какими-то механическими движениями. Больно, потому что целиться в Юру — всё равно что целиться себе в сердце. — Отойди, — уже не просил — умолял Костя. Видел, что другу тоже больно — ну что ж ты, Гром, такой кристально честный? Что ж ты настолько принципиальный? Поставишь свои принципы выше всего? Юре было больно, и Косте его боль в груди зеркалилась идентичностью. Только иначе нельзя было. Никак нельзя. И Костя ненавидел это так же, как сам Юра. У судьбы — или кто там — хреновое чувство юмора.       Окровавленная рука, только что цеплявшаяся за стопки денег, приподнялась, отпустила их. И медленно, практически незаметно, поползла к кобуре на поясе.       Раскат грома. Вспышка молнии. Звук выстрела чужого пистолета. Одномоментно что-то с силой врезалось в грудь. Нажатие на спусковой крючок — осечка. Патроны кончились. И рвавшийся от ужаса крик: — Па-апа-а-а!       Костя оборачивался медленно — тело вдруг стало непослушным. — Нет, — на выдохе, полушёпотом. Потому что Игоря не должно здесь быть. И такого ужаса на его лице тоже быть не должно. Никогда.       Они смотрели друг на друга то ли несколько секунд, то ли несколько вечностей. В груди пекло так, что это заставило оторвать взгляд от лица сына, опустить глаза вниз — и увидеть, как по белой ткани футболки расползлось ярко-влажное пятно.       Костя не хотел пугать Игоря ещё больше. Хотел подойти, прижать к себе. Но тело вдруг стало чужим — и упало кулём на холодный пол.       Blackout. Временная слепота.       Его точно охватила временная слепота. Он позволил этим непонятным, запутанным чувствам к Юре задурить себе голову, одурманить, как тому розовому порошку. И теперь расплачивался за это.       Надо было подняться. Только сил не было, совсем. Они появились неизвестно откуда — когда Юра направил дрожавший пистолет на его сына.       Костя повалил Юру на пол, навалился изо всех оставшихся сил. Прямо на горло, как бойцовский пёс. Не отпускать. Не отпускать, даже если убивать Юру — всё равно что убивать себя. Даже если воспоминания о его улыбке и поцелуях пробивали голову свинцовой пулей. Даже если боль восставала подобно бушующей волне, готовая смести его с шахматной доски окончательно. И боль от пуль в груди была ничтожна по сравнению с этой болью.       Костя отпустил, только когда Юра перестал дёргаться, и взгляд его стал неподвижным. Каждый вздох был агонией. Рухнул рядом, нашёл взглядом Игоря. Он в безопасности. Теперь его никто не тронет. А значит, можно позволить себе нырнуть в blackout. Всего на минуту. Просто передохнуть.       Blackout. Отключка сознания.       Полный.       Blackout.