На неведомых дорожках

| Ныне |

Так ли душно тебе

Утонуть в этой топи,

Как ей грустно молчать

Тебе вдогонку?..

©АИГЕЛ, Топи

      Глупый Ригг борется. Упрямо, вопреки рассудку, сквозь боль вспоминает, кем был. Крупицы разума как искры из-под молота в кузне Сварога: жгут, жалят, дырявят призрачную кожу в решето.       — Бога своего призываешь? Зс-с-с-ря-я…       Знает. Кромешники, ненасытные твари, скалятся из тьмы. Стрекочут угрозливо. Неразумные и безжалостные. Слепо, по-пёсьи преданные Ему. Его глас и палачи. Тянут скользкие щупальца к телу, душат, мучают, пока Он безучастно смотрит.       Нет тела у Ригга боле, нет и боли — нечему болеть. И все ж так больно!.. Если он забудет — станет хоть чуточку легче?.. Смирится, поддастся мороку, отречется от дорогого сердцу…       «Лучезар! Лучезар!..» — бьет в виски больно и упрямо, лишая последних сил.       Спа-а-ать…       Ригг беззвучно плачет. Или чудится, что плачет?.. Тьма льется из пустых глазниц. Нет ничего, ни-че-го… «Лучезар…» Кромешники урчат, отступают, втягивают щупальца. «Легче?..» Душно. Больно. «Светло?»       — Лучезар!..       — А я — Лучезар, — собственное имя звучит в голове эхом голоса Ригга.       Сколько он будет слышать его? И сколько не слышать?.. «Как жить без тебя?..»       — Будем знакомы, Лучезар. Вижу я, попал ты в беду. Прими мое гостеприимство. А там, гляди, и подружимся.       Подружатся? Едва ли. Отчего-то Лучезар это разумеет твердо. Да и гостеприимство ее внезапно претит. Ох, как не нравится ему этот рыжий, полный нахального интереса взгляд! Чувство опасности притупляет боль потери. Слова на языке вертятся ядовитые, строгие, гнева праведного полные. Откуда знает про беду? Почему себя хозяйкой мнит? Кто вообще такая, эта странная рыжеглазая баба, что глядит на него с таким превосходством? Но чем дальше Лучезар терзается этими вопросами, тем боле осознает всю их неразумность и тщетность. Он лежит, едва прикрытый шкурами, беспомощный и голый. Изба, что заняли они с Риггом прошлой осенью, всегда казалась обжитой, что немало удивляет — в эдакой-то глуши. И что-то подсказывает Лучезару: на вопрос «кто ты?» негаданная соседка не ответит. Да и пустое: кто она, почему здесь. Важнее, что он сам будет делать дальше.       Не доверять ей. Это первое.       — Спасибо, госпожа, — благодарит сдержанно, — не могла бы ты подать мне чего надеть? Неловко беседу вести, когда мы с тобой не в равном положении.       Странно просить о помощи ту, кому решил не доверять, и Лучезар на миг чувствует себя криводушным.       — Сказала же — зови меня Белавой.       Видит — не уступит, пока он не подчинится. Что ж, невелик труд. Тем паче по́ низу тянет холодом и он зябко передергивает плечами, что никак не прибавляет ему солидности.       — Подай чего надеть, госпожа Белава, будь добра.       — Никак, замёрз, смотрю, — рыжие глаза смеются.       — Могу сама раздеться, чтоб стали мы равны. Заодно и согрею, а? — острый язык проскальзывает меж приоткрытых губ — сухие, бледные они насыщаются алым, стоит Белаве улыбнуться.       «Чертовщина».       И улыбка у нее такая хищная, нехорошая, будто не на утехи удовы намекает, а убить грозится. Холода как не бывало: Лучезару душно, липко и гадко. Точно перед ним не женщина, человек, а тварь иная болотная. Такую не знаешь, бояться ли, раздавить брезгливо. Самому становится страшно от слепой злости, на миг поднявшейся в душе. Что за вздорная баба?!       Решительно откинув шкуры, Лучезар встаёт в полный рост. Переборов стыд и позорную слабость, от которой в голове паморочится, а изба идёт кругом, точно в пьяной пляске, устремляется к сундуку. Заперт. Просить ключ кажется уступкой этой странной незнакомке, поэтому Лучезар дергает замо́к, сам не понимает, на что надеясь. Чувствуя проницательный, прощупывающий взгляд затылком, лопатками, кожей, возится с замко́м, все более горячась. Ядовитый смешок стегает натянутые тетивой нервы. Обернувшись так резко, что волосы черным облаком взвиваются в воздух, тут же оседая на плечи растрепанной волной, Лучезар сцепляется взглядом с Белавой. И ловит отблеск растерянности в рыжих глазах. Она удивлена? Захвачена врасплох? Не ожидала… чего? Как бы то ни было, замешательство противника, пусть и короткое, — всегда преимущество.       — Прошу, дай ключ, госпожа, — голос звучит ровно, а внутри все ходуном ходит.       Будто не слыша, Белава блуждает взглядом по его обнажённому телу, не скрывая восхищения. «Еще бы облизываться начала». И все ж, несмотря на досаду, Лучезар ощущает невольную гордость. Пусть глядит, проклятая кошка. Есть на что.       — Ослаб ты, соколик, — Белава сочувственно качает головой, а сама все глазами по нему шарит.       — Незаперто. Попробуй ещё.       Позади раздается едва слышный щелчок. Неужто?.. На сей раз замок поддается как по волшебству. Уязвленный, Лучезар одевается, чувствуя все тот же липкий наглый взгляд. «Вот навязалась!» Доставлять ей удовольствие, выказывая смятение, не хочется, и Лучезар волею осаждает бурю внутри. Ну, смотрит баба, жалко, что ли? Пусть хоть зенки свои рыжие проглядит, ему то безразлично. Кто ещё смущаться должен.       Чужое дыхание ласкавцем прокрадывается за ворот, заставляя волоски на шее встать дыбом. Лучезар замирает, как зверь перед опасностью, медленно поворачивает голову. Что за чертовщина? Мгновение тому лопатками он явственно ощущал мягкость женской груди, а теперь Белава как ни в чем ни бывало стоит у стола, в нескольких шагах от него.       — Садись, отведай моей стряпни. Подкрепиться тебе не помешает.       Он садится не потому что хочет, а потому, что никак не возьмёт в толк, что делать дальше. Странная баба разливает густой суп в деревянные миски. С солью здесь туго, да и хлеба взять негде, так что варево вряд ли аппетитное, но он и не голоден. Ест, не чувствуя вкуса, лишь бы чем-то отвлечься. И никак не может отделаться от мысли, что его изучают. Разглядывают. Ну и глупости: сейчас Белава глаз от миски не поднимает. Мурлычет что-то сама с собою, улыбается загадочно (или с издевкой?), точно в мыслях у нее что-то приятное. Чудна́я баба. Хотя, вроде и не баба. Молодица. В соку. Чего это она ему сначала перезрелой показалась? Отмечая полные, пожалуй, чересчур, губы, веснянки, искрами рассыпанные по скулам и переносью, рыжие брови, блеклые, выцветшие ресницы, Лучезар думает, что она, скорее, некрасива, но все ж отчего-то взгляд отвести не может. И когда Белава все так же, не поднимая глаз, негромко спрашивает:       — Люба́? — Лучезар деревенеет, осознавая, что, пока он на нее таращился, она все видела и подмечала.       И краснеет: мучительно, удушливо, как, думал, давно разучился.       — Могу залечить твои шрамы без следа, если хочешь, — не дождавшись ответа, а быть может, и не ожидая его, молвит Белава.       — Это будет труднее, чем врачевать свежую рану. Но, думаю, соколик, боль ты перетерпишь достойно.       Добровольно разоблачаться перед ней, уязвимо повернуться спиной, что исполосована печенежьей рукой? Ну уж нет. Ни за что. Хотя Белава уже видела его таким. Все видела, покуда он спал.       Приняв его замешательство за страх, она небрежно пожимает плечом.       — Могу отваром тебя опоить, ничего не почуешь. А проснешься гладким, как глуздырь.       Рыжие глаза вспыхивают насмешкой. Лучезар поднимается, решая прекратить тягостный разговор.       — Благодарствую за угощение, госпожа. Однак не смею боле испытывать твое гостеприимство. Пойду я.       — Да ты никак в лес собрался, на ночь глядя?       Лучезар кидает взгляд в маленькое окошко: ее правда, темнеет уже. Но отчего-то заночевать под одной крышей с этой молодицей кажется ему опаснее ночного леса.       — Метель собирается к тому же, — себе под нос мурлычет Белава.       И добавляет строго:       — Зря тебя выхаживала, что ли, чтобы сам себя занапастил по глупости?       Лучезар остается. Думать, что его вдруг обуяла слабость, не хочется, но не признать, что Белава права, неразумно. В конце концов, что может произойти за одну ночь? Неужто он с бабой не сладит, случись что?

***

      Лучезару не спится. Чернильная тьма — хоть глаза прогляди, — и тишина давят, не позволяя забыться. Раззанавесить бы окошко или лучину зажечь, но не хочется разбудить Белаву. Мысли Лучезара неизменно вьются вокруг негаданной соседки. Странная. Иного слова он подобрать не может. Необъяснимая настороженность, сродни неприязни, тлеет в нем. А ведь Белава его жизнь спасла. И ногу. Как? Подобные раны самые искусные византийские лекари в такой короткий срок не исцеляют. По всему, должен он был остаться калекой, но ходит, даже хромота почти исчезла. Иль примарилось ему все это: ржавые зубья капкана в раздробленной кости, кровь на снегу — его собственная? — студеный холод, кусающий оголенную кожу? Однак пошел же он в лес, почти нагой. Бежал, задыхаясь от жалящего мороза, осознавая, что тщетно, что Ригга уже не вернуть…       Лучезар кусает губу, силком загоняя поглубже невыносимую боль, что режет по-живому при одной только мысли о его варваре. «Почему ты пошел туда? Что так настойчиво звало тебя?» Мысль, что Ригга растерзали дикие звери… удобная. Разумная. Откуда иначе столько крови? В нем одном столько быть не может. Или может? Но тогда как он выжил? Белава? Колдунья она, что ли. Он беззвучно хмыкает. Лучезару своими глазами довелось однажды увидеть, как исцеляют волхвы. То было, очевидно, диво, однак, так быстро никто не выздоравливал. И чтоб без следа, без шрама. Хочется поглядеть на свою щиколотку, удостовериться, что там осталось что-то… Делать что угодно, лишь бы вновь не думать, что никогда он больше не увидит своего Ригга, не сложит ему погребальный костер, даже место его гибели не отыщет. Пытался уже.       Неизбежно приходит боль: тупая, невыносимая. Хочется разодрать себе грудь криком, исполосовать горло изнутри, лишь бы только избавиться от этой тяжести. Немое горе беспощадно, без надежды на облегчение. Лучезар, содрогаясь в сухом плаче, прячет лицо в волчьих шкурах, от которых идет слабый пёсий дух. За окном все так же метет…       — Лучезар… Лучеза-а-ар!..       Бархатный родной голос. Тихий, но он услышит его за версты верст. Снег под ногами мягкий и… теплый. Голым стопам совсем не холодно. А плечам, укрытым пушистыми белыми хлопьями — уютно. Чудно́. Лучезар счастливо смеется: сколько чудес на свете еще неизведанных им с Риггом предстоит узнать.       — Где ты-ы?.. — эхом из собственных снов окликается.       — Я зде-есь. А ты где?.. — радостью жданой по загривку окатывает.       Лучезар стремительно оборачивается, едва не падая в родные объятия.       — Да вот же я, перед тобой, — льнет к широкой груди, лукаво усмехаясь. Как хорошо и спокойно!..       Ригг возвращает улыбку, ведет кончиками пальцев вдоль его лица — близко, почти касаясь. Снегопада танец вокруг них замедляется, плавно вьюжит, постепенно замирая.       — Люблю тебя, — Лучезар ищет привычную зелень взгляда, чтоб утонуть, раствориться остато́чно.       — А я — тебя, — Ригг не смотрит ему в глаза, на ресницах кружево инея — неподвижное.       В его голосе чудится Лучезару что-то пугающе-чужое. Спокойное лицо застывает маской. Рот двигается будто против воли Ригга.       — Не его звал — тебя. Не тот пришел. Сам виноват. Теперь оба — мои, — монотонной скороговоркой стекает с его губ, и Лучезару так страшно!       Свечение молота Сварога опаляет знакомым жаром. Лучезар протягивает руку и вскрикивает: серебро оплавляет кожу, отвергая его прикосновение.       Тихий жуткий смех клокочет в груди Ригга, а губы, все больше пугая, продолжают, неестественно кривясь:       — Ты мой, Лучезар. Мой. Ничей больше. Приди за ним ко мне.       — Кто ты?! Отвечай!       Лучезар резко отступает, падая в мягкий снег, — белая перина засасывает, точно топь. Не вырваться.       — Кто я? Я — он. Твой варвар. Разве не видишь?       — Как меня зовут?! Назови мое настоящее имя! — сипло выдыхает Лучезар, сжимая нательный, разогретый добела крестик. Боль уже не ощущается чужеродной.       Чем бы оно ни было — это не Ригг. Очеловеченный морок поднимает взгляд: ничего от знакомой теплой зелени не видит в нем Лучезар. Сплошная чернильная тьма, заполонившая глазницу под самый край.       — Я — всё здесь. И тебе не скрыться от меня. Ты — за него.       Волосы «Ригга» взлетают в воздух белыми крыльями, тут же опадая колкой снежной крупой. Поднимается вихрь, вьюжит, хлещет беззащитную кожу. Молот Сварога прожигает грудь, засасывая тело «Ригга» в центр бездонной темной дыры. На глазах оно растворяется, уничтожая себя самое.       — Нет! — Лучезар кричит, чувствуя, как собственное сердце, агонизируя, сгорает в этой адской пытке.       — Ты — за него… — гробовым эхом разливается в голове.       Лучезар вскрикивает… и просыпается. Когда уснул? Ведь только глаза успел сомкнуть… Но разумение, что все это сон, кошмар — и только, на миг дарит облегчение. В избе по-прежнему тихо, пахнет травами и стряпней Белавы. Глаза выедает знакомая темень, а сердце заполошно бьется в ребра, точно птица полоненная о прутья клетки. Чует недоброе. Хочется стряхнуть с себя исполох, избавиться от вязкого чувства опасности, не прошедшего с пробуждением, и Лучезар, овладевая собой, глубоко дышит, одними губами шепча слова молитвы. Дурное место. Как только день займётся — надо уходить. Дождаться бы зари скорее. Но перед дорогой отдохнуть следует. Кое-как успокоив дыхание, Лучезар замирает. Невыплаканные слезы застывают смолой на неподвижных ресницах. Тяжко. Придется потерпеть.       Но стоит смежить веки вновь, как раздается едва слышный, враждебный звук: хриплое низкое рычание потревоженного зверя. Инстинкт умелого воина не подводит: Лучезар, мгновенно собравшись, бесшумно откатывается к одной из толстых подпор, где висит его лук. Рука нащупывает пустоту, и в нем вспыхивает досада. Забыл, что Белава взяла да на место не вернула. «Совсем дурной стал, как эта баба здесь». Лучезар в сердцах стукает кулаком по подпоре, да толку!       Рычание становится отчетливее, шорох под самой дверью. «Не вломится же оно в избу, в самом деле?» Нередко приходилось им с Риггом слышать волков в этом лесу, но никогда животные не подходили так близко. Лучезар невольно поминает Белаву: спит ли? Рычание сменяется воем: тонким, протяжным, тоскливо-обиженным. И оторопь Лучезара берет от того звериного плача. Точно в кошмаре слышит он сухое царапанье — зверь когти о бревна точит. «Однажды плоть человека вкусивший, зверь навсегда становится людоедом. И не скрыться от него, не убежать, только убить, взять на рогатину, а сердце — насквозь проткнуть», — всплывает в сознании поверье, что Ригг как-то сказывал. Насилу сбросив с себя оцепенение, Лучезар подползает к столу, тянет руку за ножом — за неимением лучшего, сгодится в качестве оружия. Нащупывает крестик на груди, начинает беззвучно шептать молитву и обрывает на полуслове: вокруг избы кто-то ходит. Человек. Осторожно так, точно скрываясь, но все же слышно, как хрупает снег под ногами. Неужто Белава вышла на двор?! Не верится, что чужой среди ночи забрел в эту глушь. Да разве ж кто в своем уме сунется сейчас наружу?! Белава на дуру не похожа. А вот на коварную… «Выходит, знает, что делает».       Лучезара окатывает холодом: если она там, то, выходит, дверь не заперта… Словно в подтверждение его опасений, тяжелая, разбухшая от влаги створка с надсадным стоном отворяется, гулко стукнув о стену. Воздух в избе вмиг стынет, ледяным дыханием подбираясь к ногам Лучезара. Длинная тень, обрамленная тусклым светом луны и клочками морозного тумана, показывается в проеме. Белава. В сорочке до пола, простоволосая и босая. Лица не видно, но отчего-то Лучезар знает, что оно спокойно.       — Проголодался, соколик? — спрашивает буднично, точно в происходящем нет ничего удивительного.       «Глумится? Ужель, зверя не слыхала?» Подтянув колени к груди, Лучезар побелевшими пальцами сжимает нож.       — Ты зачем… госпожа, на двор ночью ходишь? — насилу выдавливает он пересохшим горлом.       Все это — звериное рычание, звенящая морозом ночь, невозмутимая баба в дверях, — кажется продолжением недавнего кошмара. Тень Белавы длинным языком лижет пол и стену, причудливо движется, точно сама по себе живет. Иль снова ему марится?..       — По нужде ходила, — невозмутимый голос язвится усмешкой.       — А… чего босая? — разумный вопрос отчего-то кажется столь глупым, что Лучезар заливается краской по самые уши.       Глухой стук закрывшейся двери вторит тихому вздоху.       — Спать бы ложился, поздно уж, — скучливо бросает Белава, проходя мимо.       Подол сорочки касается босых стоп Лучезара, и его передергивает от ее близости. Странная соседка легкой тенью взмывает на полати.       — Госпожа, — он все же решается позвать в темноту.       — Ты разве не слыхала — зверь вокруг избы ходил?       Ну, в самом деле, как она могла не слышать на улице, когда у него в избе шкура дыбом от того воя вставала?       — Зверь? — эхом повторяет Белава. — И где ж он теперь, зверь тот, по-твоему?       Действительно, где? Неужель ушел, так просто? Растворился в лесу? Лучезару не по себе. Почти хочется, чтобы зверь вновь объявился, обнаружил присутствие, взвыл жутко, развеивая окутавший сознание морок. Если будет Лучезар уверен, что не бесплотный дух вокруг избы ходит, то успокоится.       — Нечего выдумывать, — раздается с полатей недовольное.       — Спи, кому говорю! — прикрикивает Белава, но смягчается:       — Утро вечера мудренее.       Лучезар отчего-то слабеет телом, подчиняется строгому наказу. Веки слипаются сами собой. «Колдунья она, что ли». Вялая мысль застывает густым медом. Пальцы разжимаются, роняя нож. Сам того не желая, Лучезар спит, уронив голову на плечо, и не видит рыжего блеска глаз, что разглядывают его с плотоядным любопытством.       А на утро все как обычно. Только голова гудит, будто браги лишку хватил, и стремление уйти еще тверже. Белава, видать, понимает, что он непоколебим, и не мешает. Только наблюдает из-под полуприкрытых век, как Лучезар собирается. Теплая одёжа, лук, колчан, сума́ с кое-какой едой. Небольшой котелок. Охотничий нож в голенище. Огниво заворачивает отдельно, чтобы не намокло. Вот и все. Главное теперь — из леса поскорее выбраться.       Почтительно поклонившись той, что объявила себя хозяйкой избы, Лучезар исчезает в пелене еще по-зимнему короткого дня. Белава улыбается вслед, напевно роняя:       — Метель метёт…

***

      День догорает. Белава неотрывно глядит в пляшущий язычок пламени свечи. Много часов водит она Лучезара по чащобам, путает, кидает под ноги вздыбленные кочки уж много зим как застывшего болота, прячет стежки-дорожки в снежной вьюге, что подчиняется ее воле, точно прирученный зверь. Усталый, измотанный ею путник не сдается: в неверном свете огня Белава видит его взмокшее, осунувшееся лицо, белую прядь, прилипшую к высокому челу, поджатые губы. Ведьма даже сплевывает от досады — упрямый, эк! — и тут же спохватывается: почуявшая ее слабость стихия на миг утихомиривается. Белава грозно сводит линялые брови, твердо читает заклинание, тайком надеясь, что вымотанный Лучезар передумает, повернет таки назад прежде, чем она решится на куда боле сильное чародейство.       Но он, словно почуяв милость стихии, ломает еловые лапы, по всему, собираясь устроиться на ночлег прямо в лесу. Что угодно, лишь бы не возвращаться к ней!       — Эй! — ведьма раздраженно гасит пламя оплывшей до огарка свечи.       С таким упорным ласковой природою не сладить. Нужны силы темные. Что ж, время есть. Ведьма неторопливо разжигает огонь в очаге, вешает над ним огромный котел, льет воду, попутно бросая туда мерзость всякую: сушеные жабьи лапы, змеиные головы, песьи языки. Все из тайника, пригодилось добро. Пламя разгорается от слова вещего, страшного. Вода бурлит, угрожая выплеснуться через край. Вокруг избы закручивается темный тугой вихрь, дрожат подпоры. Тем временем метель стихает совсем.       — К вам взываю, силы Нави. Восстаньте из своих домови́н! Придите и слушайтесь! Приказываю подчиниться! Мне, своей владычице!       Глаза Белавы кажутся озёрами расплавленной меди, волосы топорщатся, живут свой жизнью, окутывая ведьму рыжим саваном. Кухонная утварь пугливо стучит по полкам, бревна со стоном перекатываются.       — Ко мне болотники, ичетники, русалки и прочая водяная нечисть! Поднимите уснувшее болото, явите былую мощь! Отступись, Марена-зима! Ослабь морозы, болото сковывающие! Отпусти детей Нави на волю!       Ведьма раскидывает руки: ногти ее удлиняются, закручиваясь на концах. За окном стремительно тает снег, но она не замечает. Пересохшие губы исступленно твердят:       — Ко мне нявки, ночницы, потерчата, ко мне неживая братия!       Лицо Белавы покрывается трещинками, мертвеет. Уже не человек она и не зверь: нежить почти, одной ногой в могиле стоящая. С каждым словом заклинания жизнь утекает по капле, но сил темных прибавляется. Еще немного — и пути обратно не будет. Уйдет чародейка за Кромку тьмы в объятия ее Хозяина. За годы своей очень долгой жизни как никогда близка она к Нему. Но отступать нельзя. Ещё немного усилий…       За печью слышится пронзительный тоскливый писк. Белава хохочет:       — И ты пригодишься!       Маленькие голодные глазки злобно поблескивают, когда она вытаскивает на свет жалкого на вид заморыша: большеголовое, облаченное в лохмотья существо обиженно стрекочет, закрывает бородавчатую мордочку перепончатыми лапами. Открыв дверь, Белава безжалостно швыряет злыдня в вогкий ноздреватый сугроб.       — А ну, пошел!       Миг ведьма раздумывает, не призвать ли нелюдей, но решает, что с Лучезара довольно и такого соседства. С песиголовцами и топляками ему в одиночку не сладить, а упертый чужак нужен ей живым. «Соколик ясный».       Из последних сил, с трудом переставляя ноги, ведьма тащится к котлу, едва не перевешиваясь в булькающее смердящее варево. Сквозь клубы пара видит лицо Лучезара в отблесках огня. Развел таки костер. Это хорошо. Огонь защитит. Белава ведь напугать только хочет.       — Его возьмите! — отдает ведьма последний наказ и грузно, совсем по-бабьи, оседает на высокий табурет. Теперь только наблюдать.       В лесу угрозливо воет, чавкает, ухает, и Белава вдруг заходится в липком неизъяснимом ужасе. Ведьме страшно, что переборщила, что не отпустит Навья роща добычу, что она Лучезара своими руками нечисти на растерзание бросила. И одно лишь с бедой сладить способно — ее темная сущность, самой Навью дарованная. Ибо человек в ней сейчас бессилен.

***

      Усталой, невероятно тяжелой рукою Лучезар утирает пот, размазывая по лицу пополам с кровью. Своей и чужою: чернильно-черной, липкой и зловонной. Тварям нипочем ни сталь, ни стрелы, коими быстро скудеет колчан, ни огонь, что лишь на расстоянии недолго держит. От молитвы и креста нательного немногим больше пользы: нечисть смиряется, смолкает, клипая из сумрака пустыми неразумными глазами. Но продолжает ходить вокруг, плотоядно облизываясь. И улучает момент, когда утомленный кровавой резней Лучезар на миг теряет сознание, привалившись спиной к стволу сосны. Разом на него наваливаются несколько мелких злобных духов. Большеголовые, уродливые, с бородавчатыми наростами на щеках и макушке, они рвут ему волосы скрюченными, будто коряги, пальцами, в лицо гнилыми обломками зубов впиться норовят.       Лучезар вскакивает, мечется, стряхивая злыдней, кричит не своим голосом, обу́ренный яростью схватки. Бить, бить, бить! Скольких положил, Лучезар не считает. Страшные потусторонние сущности — некоторые на людей похожие, — наступают неустанно. Он ломает их легко поддающиеся, вывороченные наружу хребты, а они восстают и — перешибленные, кособокие, — продолжают идти на него, бездумно пялясь в пустоту. Вот шмякается в талую вязкую грязь дева с рыбьим, распаханным до позвонков острым движением ножа лицом. И почти тут же оживает, проворно перебирает руками по земле, волоча за собой чешуйчатый хвост. Визжит пронзительно, яростно. Лучезар на миг глохнет, роняет нож, который с жадным чавканьем засасывает болотная топь. Сгинул верный помощник, теперь Лучезару разве что на Бога положиться. И все же долго не продержится: раны и усталость берут свое.       Его валят скопом, опутывают руки-ноги ожившими кореньями, вдавливают затылком в холодную грязь. Лес вокруг одобрительно гудит: злобный и ненасытный, как и твари, им порожденные. Лучезар кричит во всю мочь, осознавая, что со всеми ему не сладить.       — К тебе взываю, Господи!..       Ему затыкают рот чьи-то крепкие мохнатые лапы. Адовы создания бьют по лицу руками-прутиками, душат, скалятся насмешливо.       Рыба-дева, запрыгнув сверху, оплетает обездвиженного Лучезара гибким хвостом. Тварь с любопытством рассматривает лицо своего пленника. Нагнувшись ближе, нюхает и, что-то по-животному проурчав, проводит длинным синим языком по щеке. Черная липкая кровь падает из распоротого рта, выедает Лучезару очи.       — Сгинь, нечисть! — насилу скинув душащие лапы, выкрикивает он, корчась от омерзения.       Твари такое обращение не нравится. Она оскаливает полный зубов-игл рот, издавая высокий писк, от которого в жилах стынет кровь. Синий язык извивается, точно нацеливаясь, в какой глаз Лучезару воткнуться. Вдруг он чувствует себя свободным, а плотоядная рыба валяется с оторванной головой в нескольких шагах. Лучезар не сразу понимает, кто пришел ему на помощь, вертит головой, извиваясь в объятиях кореньев. И видит то, что заставляет его задрожать от ужаса: гибкое хищное тело мечется между деревьев. Существо, так похожее на рысь, но все ж не она: вместо задних лап — конские ноги, на месте звериного переносья — человечье… Нелюдь ловко отбивается от врагов копытами, раскидывая визжащих тварей в стороны.       — Прочь!       В голове тот полуголос-полурык у него звучит или наяву?.. На миг в лесу становится тихо, если не считать сиплого дыхания Лучезара и звериного урчания. Необычная рысь мягко приземляется на лапы… и копыта прямиком над ним. Странная морда с по-человечьи осознанными глазами почти касается кончика носа. На миг Лучезару кажется, что зверь хочет его сожрать — так кровожадно вспыхивают рыжим зрачки, — и когда мощные лапы с острыми, как лезвия когтями ложатся ему на плечи, он зажмуривается. Но рысь мощными рывками освобождает его от веревок-кореньев, странно-ласково боднув лбом в щеку.       Почувствовав себя свободным, Лучезар распахивает взгляд и прикипает к огненной бездне, что полыхает в очах зверя. Столько страсти там и необъяснимой тоски, что у самого сердце на миг сжимается болью. Громкий рев рыси прорезает загустевший воздух притихшего леса. Одна из тварей — та, что с хребтом наружу, — подползла и впилась зубами в звериный бок. Рысь мечется, стряхивая коварную гадину. Топчет копытами, рвет когтями — ошмётья гнилой плоти в стороны летят. Лучезар, нащупав под собой нож, что застыл в подтаявшей трясине, отползает назад, выставляя перед собой испачканное лезвие. Круглыми от ужаса глазами смотрит, как рысь облепляют мелкие злобные духи с бородавчатыми мордами… и тут же валятся в грязь, дымясь, как обугленные. Остальные, почуяв ее силу, отползают в лес, угрозливо урча. «Надолго ли?»       А зверь вдруг падает замертво, сучит лапами-копытами, взрывая рыхлую плоть земли, и оборачивается человеком. Бабой. «Белава!» Она лежит голая, зажимая рану в боку, мучительно кривит обескровленные губы.       — Испугался? — с шипением вырывается из агонизирующего рта.       — Бросишь теперь?       «…когда я тебя не бросила».       Рыжие глаза тускнеют, пеленой му́ки подернутые.       Ну как он ее оставит?..

***

      Лучезар, не мигая, смотрит на огонь. Глаза болят от рыжего света, а он словно не замечает, замерший и оглушенный открывшейся ему явью. Белава — оборотень. Он намеренно избегает слова «нелюдь», даже мысленно. Уж слишком… точно оно ее определяет. И все ж Лучезар не уходит и не бросает эту странную, пугающую его бабу. Тащит, где на спине, где волоком на изодранном нежитью тулупе до избы, предварительно кое-как перевязав рану остатками своей грязной рубахи. Опускает на шкуры у очага и омывает, пряча глаза от лихорадочного, горящего медью взгляда. Белава молчит, только дышит поверхностно и хрипло. И когда Лучезар хочет отойти, останавливает, вцепившись мертвой хваткой в предплечье. Человеческими пальцами, не когтями звериными.       — Останься… Легче… с тобой.       Он не понимает, но остаётся. Быть может, просто потому, что не может двигаться? Страха нет. Есть немой парализующий ужас, бьющийся в висках вопросом: как быть дальше? То, что уйти он не может, уже понял. Лес не отпустит. И Белава. А без нее ему тех тварей не обойти. Внутри невольно поднимается неприязнь при мысли, что молодица, которая сейчас так беззащитна перед ним во сне, сродни той нежити, что едва не загрызла его на болоте. И все ж она жизнь ему спасла. Дважды. Что теперь взамен потребует?       Лучезар даже не спрашивает себя, зачем ей это всё. Просто чует — нужно. Он зачем-то ей нужен.