Жемчужная Лисица

Парни нетерпеливо нарезали круги у палатки, где медики уже два часа боролись за жизнь Эстель. Им удалось, с горем пополам, за неимением более эффективных средств, остановить кровотечение. Но более значимой и серьезной была кровопотеря – во время бега вниз, да еще и с дополнительной нагрузкой в виде двух раненых, что она несла на себе, кровь толчками выливалась наружу. Из-за общей загрязненности ее куртки и штанов кровью убитых и раненых, никто и не заметил, что сама Эстель истекает кровью. До момента, пока пуля не вышла из раны. Ее подстрелили еще на холме, и хоть пуля и была внутри, но действовала как заглушка. А вот во время ухода с холма, она выпала, и из-за нее и началось кровотечение. Все это время, отряд и сержант ходили взад-вперед у палатки полевого госпиталя, ожидая известий. У медиков в целом было много работы, но капралу уделили внимание не хуже, чем остальным. Еще минут через двадцать, когда поставили капельницы с питательным раствором для восполнения кровопотери, вышел один медик из бригады и выдохнул, сказав, что она жива, но состояние тяжелое. Дэниелс расспрашивал о состоянии лейтенанта, но врач только почала головой – не он им занимался. Ответ дал другой медик: — Боюсь, что лейтенант более не сможет вернуться в строй, хоть он и жив. — Брюс, Бога ради, дай нормальный ответ, — рыкнул подоспевший к парням Дэвис. — Полковник, сэр, боюсь… Что лейтенант не сможет ходить – пуля раздробила первый позвонок поясничного отдела, мы вынули ее, но спинной мозг серьезно поврежден… Мне очень жаль сэр… — Он жив, — с долей облегчения выдохнул Роджер и прикрыл глаза. — Главное, что жив. Мы с почетом отправим его домой. — Сначала нужно его отправить в Льеж, сэр. — А что на счет капрала? — Сидящий с перебинтованной ногой Фрэнк даже смог извернуться, чтобы взглянуть на лекарей. — Туда же. У нас нет плазмы или пакетов с кровью, мы можем давать ей только препараты, которые уменьшат активность дыхания и сердцебиения, чтобы предотвратить начало нового кровотечения. Зашить-то зашили, но восполнять нечем. Нужны грузовики. — За этим дело не встанет, — немного задумчиво протянул полковник. Прибывали медики и раненые. Много. С самых разных уголков фронта. Свои и чужие, немцы, британцы, американцы, их было так много, что пришлось разбивать не только все имеющиеся в распоряжении палатки, но и наскоро делать полупалатки из кусков брезента, бревен и срубов. Кровь текла ручьями в буквальном смысле – использованные бинты наскоро стирали или бросали в кипяток, а окровавленную воду после них выплескивали из тазов на землю. Собираясь в лужи, окровавленная вода текла вниз, окрасив весь северный склон у лагеря в кровавый цвет. Операционные в полевых условиях работали 24 на 7, там трудились все, кто мог. Немцы беседовали с помощью переводчиков с невольными коллегами, самые умелые работали вместе как команда, чтобы спасти жизни людей. Один из таких, Густав фон Вагнеркнехт, умелый хирург, который сегодня уже спас немало парней, стоял на перекуре рядом со своим американским коллегой. При вопросе «почему», он лишь пожал плечами ответив: «Клятва Гиппократа». Лишь вечером, когда медики уже еле стояли на ногах, людей допустили к друзьям. Пирсон, который все так же ходил около рядов палаток, последовал за Брюсом, медиком который и помогал его другу и его девушке. Он вошел в палатку на негнущихся ногах, и, подойдя, просто рухнул на стул рядом с койкой, где лежала его Жемчужинка. На соседней лежал и Джозеф. Сейчас они оба спали, напичканные седативными лекарствами и морфием. Сержант не отходил от них, смотря с болью то на Тернера, то на Эстель. За день он чуть не потерял двоих. Друга. Возлюбленную. Жизнь лейтенанта была в стабильно тяжелом состоянии. А вот жизнь Эстель стояла под вопросом – она потеряла очень много крови. Медики лишь сухо констатировали – массивная кровопотеря. Многие во взводе вызвались дать свою кровь, но как выяснилось по жетону, группа крови у их подруги довольно редкая – третья отрицательная. Подходящей не было, поэтому медики могли лишь давать их подопечной подходящую плазму и ставить капельницы с набором витаминов, чтобы хоть как-то восполнить кровопотерю жидкостью и витаминами. Пирсон был отрешен. Он не слышал и не видел никого вокруг. Все, что было перед ним – бледный друг, у которого казалось даже волосы стали бесцветными, да осунувшаяся девушка. Ее, обычно румяные и округлые щечки впали и побелели, посиневшие губы были не ярче кожи, казалось, даже веснушки поблекли. Медики хорошо укрыли девушку, завернув в три добротных и теплых одеяла, при этом ее наскоро вымыли и переодели в новую сухую форму. Джозефу повезло не меньше – немцы пожертвовали часть своих шерстяных одеял, и его так же вымыли и укутали. Сержант даже отдал свои вещи, чтобы только, ну хоть как-то, помочь им обоим. Это были обычные шерстяные носки и перчатки, но медики одобрили это – так уменьшается шанс переохлаждения конечностей, ведь они оба потеряли достаточно крови. А размер и не важен – Тернеру его рукавицы и носки лишь слегка велики, а для девушки это вообще не имеет значения. Врачи констатировали Пирсону, что едва она придет в себя, ее увезут в госпиталь Льежа. Джозеф отправиться примерно с такими же прогнозами вместе с ней. Уильям тихо вздохнул, поправляя одеяло. Поцеловав Жемчужинку в лоб, он шепнул: — Я умоляю, держись… Лагерь стоял еще три дня. Немцы теперь сидели в одном кругу с американцами, греясь у костров. Но стояла тишина. Стоны боли, и крики парней смолкли, после напряженных часов работы полевых медиков и бригад скорой. Уехала уже целая дюжина грузовиков, но прибывали новые. В воздухе повисла гнетущая тишина. И не потому, что враги испытывали неприязнь друг к другу, нет, всех обуяло чувство тяжелого горя. Битвы здесь отняли очень много жизней. Павших было столько, что их не успевали оплакивать. Их поток не кончался, словно бурная рука. На исход третьего дня, горе одолело уже всех без разбору. И вот, вечером, немцы, сидя у костров, не сговариваясь, словно по команде свыше, затянули вдруг очень грустную, и в тоже время, красивую песню:

Hoch im Norden ein ewiges Licht Eine Kerze die nicht erlischt Wenn sich die Sonne Nachts schlafen legt Zeigt der Nordstern schweigend den Weg

Himmelwärts hast du uns geführt Unsere rauen Seelen berührt Wir haben den Garten Eden erstürmt

Und die alten Götter erzürnt

Diese Welt mit allem was lebtHat uns tief im Herzen bewegt Umringt von Mächten, größer als wir Trag ich tiefe Demut in mir

Himmelwärts hast du uns geführt Unsere rauen Seelen berührt Wir haben den Garten Eden erstürmt

Und die alten Götter erzürnt

Ewig hell am Himmel er stehtUnser Nordstern leuchtet den WegIn weiter Ferne wartet so viel

Steh uns bei und bring uns ans Ziel

Steh uns bei und bring uns ans Ziel

Лагерь застыл. Американцы не решались нарушить траур, как его более не решались нарушить и немцы. Некоторые тихо плакали, другие молились. Капелланы время от времени собирали парней для молитв у импровизированных часовен. Но пока что в лагере оставались несколько особо тяжелых пациентов, которых лекари не решались выслать в госпиталь. Их травмы были очень серьезными, транспортировка могла ухудшить их состояние. Эстель спала все это время, хотя Джозеф пришел в себя днем ранее. Уильям приходил к ним в палатку каждый день и сидел допоздна у коек. Он и застал пробуждение лейтенанта. Просто в один момент, веки Тернера дрогнули, но внимание Пирсона привлек сдавленный стон: — Стоять, куда? Джозеф немного проморгался, глядя на друга, и осипло произнес хриплым голосом, еще слабым после долгого сна: — Где я?… — В полевом госпитале. Лежи, кому говорят. Подавив очередную попытку лейтенанта встать, мужчина заметил как его друг замер и уставился в пространство, словно что-то пытаясь понять. И это что-то было словно обухом по голове и без того расстроенного сержанта: — Я ног не чувствую… Уильям поджал губы. Немного зажмурившись, он выпалил, пока еще мог и пока сила духа позволяла: — У тебя сломан позвоночник. Врачи сказали, что ходить ты не будешь. Но Джозеф, от чего-то, вдруг улыбнулся, сжав руку товарища: — И ты боялся мне это сказать? — Но ты… — Я жив. И я вернусь домой. Я понимаю, я уже не боевой, и ходить больше не смогу, но я жив. И когда я вернусь, я увижу моих детей. Так же время от времени приходили другие друзья лейтенанта. Цуссман, Айелло, Стайлз и Дэниелс. Они тихонько переговаривались с очнувшимся Тернером, в основном стараясь даже не намекать на то, что знают о его диагнозе. Тернер успел расспросить их о событиях на горе, ведь он мало помнил. Последним, по его словам воспоминанием было то, как его положили на носилки, а дальше все словно из под воды. Естественно Рональд пересказал все, ведь он вел дневник в отличие от друзей. Ну, это конечно не совсем так, Стайлз, например, вел фото дневник. Но все же. Слушая о подвиге их капрала, Джозеф приподнял брови: вытащить на себе двоих? Да с этим не каждый мужик-то справится. Рэджи, которого она прикрывала в блиндаже, тихо говорил им о состоянии аффекта. Мол, поэтому и смогла. Однажды, когда девушка уже более или менее пришла в себя, к ней зашел Рэд. Немка лежала на спине, постукивая пальцами по одеялу. Увидев, что она в сознании, он быстро подошел: — Эй… Привет! — Привет, — хрипло отозвалась Эстель, немного улыбнувшись. — Медики говорят, что тебя и лейтенанта отправят в Льеж. Пирсон не отходит от тебя, провел три дня тут. Это слухи?… ну… Что он и ты… Девушка чуть улыбнулась, прикрыв глаза: — Нет, нет мой дорогой друг, нет. Дэниелс усмехнулся, глядя на нее. Даже в такие тяжелые моменты, она улыбалась. Удивительная девушка. Вдруг, она прохрипела, кашлянув, прочищая горло: — Послушай Рэд, может, сделаешь мне одно маленькое одолжение? — Да, конечно, все что угодно! — с готовностью отозвался Дэниелс, чуть выпрямляясь. — У меня в куртке лежит, в нагрудном кармане, конверт. Достань, положи к себе и сохрани. И когда, если такое, конечно, случится, меня не будет рядом, отдай его Уильяму. Рональд немного удивился такой просьбе. Его испугали слова девушки – «меня не будет рядом». Словно она предсказывает свою смерть. Но увидев реакцию, и как подрагивают руки Дэниелса, Эстель чуть улыбнулась: — Нет, ты не так понял… Вдруг, я буду еще в госпитале или Дэвис решит отправить меня в другое место. Выдохнув, парень кивнул. Да, а почему бы и нет? Такое может случиться, что ее могут и с фронта выслать, по причине ранения. Достав искомое, он осмотрел находку. Обычный небольшой конверт, внутри какая-то бумага, и что-то немного тяжелее, может монетка. Девушка зевнула, неловко прикрыв рот ладошкой: — Сплю днями, кошмар… Наверное высплюсь на всю оставшуюся жизнь, – чуть хихикнула она. — Это же мечта, мечта всей моей жизни, — засмеялся Дэниелс, чувствуя облегчение. Раз смеется – жить будет. В палатку заглянули остальные из их четверки. Цуссман подошел быстрее, занимая стульчик около ее кровати: — О-го-го, кто проснулся! Мы волновались! — Ничего, от царапин не умирают, — усмехнулась немка, с нескрываемой радостью смотря на товарищей. Айелло хмыкнул: — Ты даже не представляешь, насколько своевременна была твоя помощь на том проклятом холме. Многие отделались болью, а не шоком или заражениями, и я в том числе. Так что мне стоит сказать тебе спасибо. Эстель слабо улыбнулась, потирая руки – даже в перчатках сержанта она ужасно мерзла. Роберт, сидевший рядом, взяв ее руки в свои, согревая: — Я, конечно, привык, что у тебя холодные пальцы, но сейчас я даже сквозь перчатки чувствую, что у тебя пол руки холодная. Рональд вздохнул, а Стайлз пояснил: — У нее была массивная кровопотеря, ее крови сейчас мало, для того чтобы она могла согревать конечности, вся кровь в теле, по сути, чтобы согревать органы. Ребята переглянулись – ее группа крови редкая, во взводе нет подходящей, потому, ей придется ждать отправки в госпиталь. Но если проснулась, то вопрос об этом будет уже практически решен. Четверка даже вздрогнула, когда рядом раздался голос лейтенанта: — Привет мальчики… — Лейтенант! Джозеф чуть поморщился, улыбаясь, когда его сгреб в объятия Рональд. Он единственный, кто только во второй раз пришел навестить больных. В основном он и сержант были заняты – все-таки каким бы тяжелым не было это время, но работа и война не закончились. Они болтали, пока ребят не вызвали на очередной брифинг. Прощаясь, каждый пожелал ей скорейшего выздоровления. После ухода парней делать было совершено нечего – Джозеф вновь заснул, он вообще очень редко бодрствовал подолгу. А по сему, Жемчужинка лежала, изнывая от скуки, но в палатку вошел Дэвис. Полковник, казалось, постарел на пару лет. Он присел рядом и Эстель тихо произнесла: — Здравствуйте полковник… Извините, встать не могу…. Тот немного улыбнулся: — Ничего лежите, Мисс Крюгер. Я получил доклад от семерых людей. Хорошие, не волнуйтесь. Вы неплохо проявили себя на холме. Особенно в плане оказания первой медицинской помощи. Да и ваш поступок… Попросить о перемирии… — Не было выбора, — поморщилась девушка, словно от зубной боли. — Иначе мы бы потеряли еще больше… Мои бывшие соотечественники, если только речь не об СС, все еще люди. — Никто и не спорит, мисс Крюгер, — кивнул Роджер. — Вы вытащили их обоих на себе, не бросив на высоте. И другим помогли. Вы смогли остановить немецкий танк, выстрелив в щель мехвода, вы... — Я не остановила его. Стекло не разбилось. И если бы я была достаточно внимательна, то успела бы спасти Джозефа… Девушка прикрыла глаза. Ее лицо исказилось гримасой боли, губы дрожали, при воспоминании о ранении и диагнозе лейтенанте. — Да, он ранен, но не мертв. Плюс еще парни, спасенные вами на высоте, хотя бы и рядовой Кросс, которому вы зашивали живот. Я так же получил предыдущий рапорт Тёрнера. И рядовой Дэниелс, вернее теперь уже капрал, тоже дал вам высокую характеристику. Это потянуло на медаль Почета. Руководство уже осведомлено о ваших заслугах, мисс Крюгер. — И вы пришли сказать мне о железке? — Немного апатично произнесла девушка, глядя в потолок. — Если бы они могли вернуть жизни, вылечить страшные раны, вернуть ноги и руки… То я бы отказалась от всех званий, медалей, только бы их вернуть… Дэвис вздохнул, положив на плече девушки руку: — Лейтенант не одобрит ваши слова, мисс Крюгер. По его рапортам и личным письмам, мы выяснили многие вещи о вас и ваших поступках. Он отзывается о вас, как о крайне добром и отзывчивом человеке, который в минуту опасности все равно готов помогать людям. Он подчеркивает вашу ответственность и хладнокровие, способность мыслить здраво. Эстель тихо вздохнула, взглянув на спящего Тёрнера рядом с собой. Он не раз вставал на ее сторону, это он позволил ей стать частью его команды, хвалил за успехи… Боль физическая смешивалась с психической. Дэвис лишь молчал, давая ей время. А сам уже размышлял о внеочередном повышении для нее при удачных обстоятельствах. Пирсону нужен поводок. Раньше, этим поводком был Тёрнер. Но теперь, учитывая то, что лейтенанта коммисуют, последний рычаг давления на сержанта, это Эстель. Девушка закрыла рот рукой, всхлипывая. Руки ужасно дрожали, а слезы катились по щекам от обиды и боли. Она всхлипывала, и тихо прошептала: — Я не подведу тебя, Джозеф… Полковник оставил это без ответа, и просто ушел, решив не мешать. Через час после ухода Дэвиса, пришел Уильям. Девушка успела задремать, устав даже от обычного плача, но услышав шаги, она довольно быстро проснулась. Этот тяжелый шаг не узнать она не могла. Сержант сел рядом, и, было, хотел снова приложиться, к фляге с виски, как он обычно делал, чтобы залить свое горе. Но на ее горлышко легли пальцы Эстель. Пирсон вздрогнул, резко повернувшись к ней. Немка с напускной строгостью произнесла: — Хватит уже пить, сержант. С выдохом Уильям наклонился, целуя немку в лоб и щеки: — Боже мой, Лисёнок… Жемчужинка мягко улыбнулась ему: — Привет… Сержант взял ее пальцы в ладонь, пытаясь согреть. Ее руки все еще были холодными, недостаток крови до сих пор больно бил по организму, но, девушка уже очнулась. Медики сказали ему следующее – если придет в сознание, значит, выживет, если нет, то, увы. Девушка улыбнулась ему и произнесла, немного скомкано: — Прости, что накричала… — Я сам виноват. Если бы не я, ты была бы цела, — Пирсон все еще винил себя за ее ранение.

*flashback*

— ВРАЧА!!! Уильям увидел тело подруги в грязи и ринулся к ней, как и полковник и некоторые солдаты из пехоты, что штурмовали высоту. По грязной воде в луже, в которую рухнула Эстель поплыли кровавые разводы, да такие, что вскоре вся вода окрасилась в красный. Медики, которые помогали солдатам, прервались и ринулись к девушке. Ее подняли и бегом унесли в полевой госпиталь. Уильям места себе не находил, его удерживали Айелло и Паркер. Дэниелс обеспокоенно глядел на товарищей, еще не до конца понимая весь ужас произошедшего. Пирсон, провожая взглядом медиков, которые уносили его Эстель, просто рухнул на колени, перед кровавой лужей, опустив голову…

*конец флешбэка*

Девушка, заметив понурость сержанта, мягко положила ладошку ему на щеку: — Эй… Я ведь тут… И мое состояние в разы лучше, чем у лейтенанта… — Я все слышу, — не размыкая глаз, проворчал лежащий рядом Джозеф. Уильям только взял обоих за руки, прикрыв глаза. Эстель хмыкнула, глядя на Тёрнера: — Как ты? — Неплохо, ну, относительно, — лейтенант все же открыл глаза и зевнул. — Только спать все время хочу… Только было Пирсон хотел уточнить, насколько хреново в действительности чувствует себя его товарищ, как в палатку неожиданно забежали медики, быстрым шагом направившись к Тёрнеру: — Лейтенант, вас отправляют прямо сейчас. Переглянувшись с сержантом и капралом, тот кивнул: — Хорошо… Хотя у меня и выбора-то нет. — Ну все зависит от того, как вы сейчас… — Чем быстрее, тем лучше, — прорычал Пирсон, глядя на парней. — Не слушайте, за руки и за ноги и в госпиталь. — Ну за ноги это лишнее, — наигранно возмутился улыбаясь Тернер. Пирсон хмуро на него глянул, но Джозеф продолжил смеяться над самим собой: — И не смотри на меня так, я все равно не смогу уйти отсюда. Ну, в смысле сам. Тихо смеясь, медики осторожно подняли носилки с вбитых в землю «подножек»: — Ну ладно, пора. Глядя на сержанта с подругой, лейтенант улыбнулся: — Увидимся на гражданке, ребята. Надерите им всем задницы. И не сметь умирать, оба. Приказ ясен? — Есть, сэр, — хором, подбадривая Тёрнера отозвались Пирсон и Эстель. — Вот и чудненько, — вздохнул Джозеф, прикрыв глаза. Когда парни с Тёрнером удалились, а звук шагов стих, Эстелла чуть сжала пальцами руку Уильяма, обращая его внимание на себя: — Ты ведь мне не откажешь, сержант Уильям Пирсон? Мужчина удивлено посмотрел на нее, ожидая инструкций. Девушка чуть покраснела, что на бледной коже смотрелось кокетливым розовым румянцем: — Поцелуй меня?… Мне станет легче, честно-честно. Пирсон вымученно улыбнулся – все-таки, это его лисёнок. Даже будучи в абсолютно ужасном состоянии, она умудряется кокетничать с ним. Наклонившись, мужчина провел пальцами по щеке Жемчужинки, с нежностью целуя ее. Сержант не мог себе позволить потерять и ее. После фатального ранения Тёрнера, она – последнее, что удерживает его от тьмы. Эстель шепнула, чуть погрустнев: — Прошу тебя, не пей больше. Мне больно тебя таким видеть. Ты же сам себя травишь… Пирсон лишь кивнул, обнимая ее и целуя в нос, лишний раз стараясь убедится, что она жива. И этому способствовало ее дыхание, теплота, что уже постепенно возвращалась к ее коже – все-таки тело не дремлет и само постепенно восполняет кровопотерю. Но это состояние подруги далеко от того, чтобы называться нормальным. Сидя рядом, сержант взглянул на флягу и буркнул: — А как тут не травиться… Я не курю, иных путей у меня и нет… На это немка только фыркнула, прикрыв глаза. Прошла уже неделя с момента ранения Эстель и два дня как Тёрнера отправили в Льежский госпиталь. Слабость у немки была просто давящей, поэтому она чаще спала, чем бодрствовала. Уильям все так же не отходил от нее, а друзья посещали по мере возможностей. Она более или менее, наконец, пришла в себя лишь на 8-ые сутки, и, ее решили, наконец, отправить в госпиталь, как и обсуждалось командой медиков. А тремя днями ранее немцы покинули американцев. Таково уж было условие пятидневного примирения сторон. Немцы распрощались с американцами на нейтральной ноте и начали сворачивать свои полевые госпитали. Дабы не оставаться в обиде и просто расстаться на относительно дружественных условиях, обе стороны обменялись кто чем мог – фляжками, сигаретами, зажигалками, некоторые даже пуговицами. Немцы спокойно ушли, а американцы их так же спокойно выпроводили. Главным условием шаткого мира было именно спокойствие. Ибо не дай бог, если бы кто-то учинил драку, тут была бы кровавая баня. Но и те и другие вели себя на удивление прилежно. Может, тому виной было всеобщее горе, а может, просто усталость. Война шла уже пятый год, люди были вымотаны как физически, так и морально. Что немцы, что американцы даже шутили, что во время этого хрупкого, пятидневного Хюртгенского мира они даже умудрились выспаться. Не смотря на то, что ни те ни вторые не знали языков друг друга, положение спасал, как ни странно, французский язык. Его знала добрая половина обеих сторон. Так и коротались дни и ночи пятидневного мира. Над лагерем то и дело были слышны выкрики на французском: «Бинты!», «Носилки!», «Сюда!» или «Помогите, тут еще раненый!», ну и так далее. Огонь прекратился по всей линии фронта, американцы и немцы работали сообща, спасая людей. Редкая идиллия, если учесть, что в иных обстоятельствах, обе стороны были готовы глотки друг другу порвать. Один из уходящих немцев посмотрел на ребят из команды Тёрнера, задержавшись. Он был довольно юным, и все же, решился подойти, тем более что он помогал с лейтенантом. На него мгновенно воззрилась шесть пар глаз – Пирсон, Дэниелс, Стайлз, Айелло, Стэйн и Цуссман. Последний удивленно посмотрел на юношу, что стоял и мял в руках свою пилотку, что носил под каской с красным крестом: — Что-то забыли? — Да нет, просто хотел кое-что отдать. Переглянувшись с остальным, Роберт повернул голову и чуть ли не в нос получил портсигар полный хороших сигарет: — Я видел что у тебя кончился табак… Ты очень много куришь… — Спасибо, — удивленно протянул парень, принимая подарок. — Только мне нечего отдать взамен. — А подарите мне пистолет? Всегда хотел американский Кольт. Пожав плечами, без задней мысли Цуссман протянул свой Кольт 1911 парню. Разумеется, предварительно его разрядив. А тот аж просиял, даже не заметив, как хмуро на него посмотрели Стейн и Пирсон: — Вот спасибо! Щедрый подарок, хотя я и не надеялся… — Будешь по нам из него стрелять? — Кто, я?! Да вы что! Я же медик, моя задача спасать раненых, а не стрелять. — Тогда зачем тебе пистолет? — На память. Я буду хранить его, как и другие подарки. У меня даже есть бляшка советского ремня, подаренная мне одним из русских и… — Да он просто барахольщик, — фыркнул, перебив его подошедший старший из его бригады, которого в лагере уже, наверное, все знали, ведь он отличался хмуростью и грубым голосом. — Вечно собирает разное барахло. То фляги, то ремни, то оружие. Нам пора Мюллер. Попрощайся с американскими солдатами и пошли. — Да, герр Кёллер. Спасибо за подарок. До свидания… Сэт рыкнул, когда ребята скрылись на тропе за деревьями: — Чудило. — Солидарен. Кивнул Уильям, хмуро глядя в след ушедшим. И вот, когда в лагере остались только американцы, настало время высылать раненых в тыл. Парней осторожно загружали в грузовики, с ними же ехали и медики из вспомогательного корпуса. Пирсон провожал и лично помогал погрузить свою подругу в машину. Хотя не только лишь он, вся команда Тёрнера пришла проводить ее, даже хромающий Айелло. Девушка шепнула сержанту на прощание: — Не переживай. Я скоро вернусь. И не совершайте глупостей, сержант… — Есть капрал, — ответил Уильям, слабо усмехнувшись. — Я проверю, — хмыкнула девушка, погрозив ему кулачком. Рональд усмехнулся, потрепав ее оп плечу: — Я тоже прослежу, чтобы и ты не волновалась, Тий. Уильям фыркнул закатив глаза. Подошедший Дрю слабо улыбнулся ей: — Зато отдохнешь. Это же здорово, когда есть время на отдых. — Нам не до отдыха, дорогой, — тихо вздохнула девушка, вызвав одобрительное кивание у провожающих, и не только ее собственных. — Немцы все еще убивают, война еще идет… — Да, но не для вас, дорогая мисс Крюгер, — подошедший полковник со штабными офицерами предал бумаги и дела в папках сопровождающим. — Вам нужно восстановиться. Один из медиков, произнес, проходя мимо ребят и залезая в кузов к раненой: — И восстановится. Мы все этому поспособствуем. Скоро наши ребята вновь вернутся в строй. А пока, нам пора ехать. Полковник. Кивнув, солдаты отошли, а колонна тронулась с места.

***

По прибытию в госпиталь, ребят раздели, одежду убрали в подсобный склад, а их распределили по палатам – в зависимости от типа, степени и тяжести ранений. Эстель перевели к раненым средней тяжести. Тут солдаты были вперемешку, ибо палата была общей, коек на 20. Некоторые из здешних пациентов уже почти поправились, другие же, как Эстель, только-только прибыли. Первым делом, медики, конечно, сделали переливание. Нужная кровь нашлась, совпал и резус фактор. Лежа на койке, девушка хмуро смотрела на капельницу, от которой к ней тянулись красные от вливаемой крови патрубки. Голова кружилась ужасно, даже в положении лежа. И даже после окончания процедуры, головокружение никуда не делось. Ее сосед, которому так же делали переливание хмыкнул, гладя на позеленевшее лицо соседки по палате: — Вот же хрень правда? Теряешь кровь, голова кружится, получаешь кровь, все равно кружится. — И не говори… Меня так не мутило даже в воздухе, после пары бочек… — Угу, точно… Процесс лечения солдат шел, что называется, паровозом. Медики, что бегали туда-сюда по палате только добавляли ряби, носясь как угорелые от койки к койке. Но их суета давала плоды – многих, кто уже чувствовал себя лучше, быстро развозили по палатам, чтобы освободить место для прибывающих. Те же, кто оставался еще в тяжелом состоянии, или средней тяжести, оставались тут. И Эстель пока что оставалась из числа в средней тяжести. Девушке постоянно меняли повязку на раненном боку, проверяли процесс заживления и прощупывали рану на предмет некрозных образований. К счастью, даже при недостатке крови в первые дни, рана неплохо затягивалась. Сейчас она уже покрылась твердым струпом и в скором времени обещала начать ужасно чесаться. Один из лечащих врачей, который пришел как-то утром, радостно заявил, что сейчас их всех, дружно, переведут в большую залу в западном крыле. Там, мол, и места побольше, и не придется бегать туда-сюда, от приемки к приемке, по этажам. А больным-то что? Многие ведь даже и встать не могут. Хотя большая палата была действительно неплохой – между рядами на, примерно, 50-60 коек, было огромное пространство, от чего лавировать могли сразу по трое на каталках в ряд. Между самими местами были перегородки, у кроватей были тумбочки, да и до туалета было недалеко ходить. В общем-то, да, неплохая палата, в их-то условиях. Выздоравливающая девушка попросила от скуки бумагу и карандаш. Врачи сначала просто отдали ей старые тетради и карандаши. Этого хватало, но однажды, ее сосед по палате ее приятно порадовал – один из сержантов, который был при госпитале, принес ей альбом, пару простых карандашей и даже акварельные краски и кисти. Девушка постоянно делала зарисовки, чем безмерно удивляя соседей по палате, хотя и не сказать, что не радовала. Вот рисунок с Конройем, который усиленно теребит ухо, во время игры в шахматы, а вот окошко и птичка за ним, маленькая Анна с медвежонком, которая осталась после Ахена ярким пятном в памяти. Но больше всего вопросов вызвал рисунок, на котором стоит грозный стаффордширский терьер, и сердито смотрит на испуганную лису, чья лапка застряла между камней. Эстель отшучивалась, а сама подавляла улыбку. Этот рисунок отражал их первую встречу с Пирсоном. Эстель вложила в этот рисунок много любви и внимания, и даже дату украдкой написала на обратной стороне – 07.26.1944. Она сделала еще пару подобных рисунков: пес с лисой спят вместе (та же дата), неловкий момент, когда они вместе рухнули на берегу речки (07.27.1944), первый поцелуй и Парижское свидание. Таких зарисовок становилось все больше, а Эстель намеренно экономила бумагу, рисуя по 3-4 иллюстрации на одном листе. Она решила сделать для себя эти рисунки, чтобы потом, когда война кончится, вспоминать с теплотой обо всех этих моментах… На нескольких листах появился и Джозеф. Жемчужинка уделила ему особенно много внимания, нарисовав как золотистого ретривера. Лейтенант на ее рисунках всегда улыбался, иногда смотрел на нее и остальных как снисходительный отец на щенков. Иногда эти рисунки вызывали у нее непроизвольную грусть. К слову самого лейтенанта здесь она не застала, а медик, что каждый день проверял, и иногда менял перевязь, ответил, что он уже на полпути в порт Сен-Поль-де-Леон для отправки на родину. Мол, да, такой был, и уже получил нужное лечение. Время тянулось медленно, от чего Жемчужинка начала постепенно пытаться вставать. Сначала, она с ужасом обнаружила, что ноги не держат. Это был полдень, время обеда. Девушка хотела встать и сходить в уборную, но едва она встала, ноги подкосились, и она рухнула на пол. Парни в палате повскакивали, подбегая на помощь, один вскрикнул, подзывая врача. Ей тогда сделали выговор, мол, мышцы испытали атрофию после кровопотери, куда вскочила?! Пришлось ждать. Эстель продолжала зарисовки, иногда радуя ими ребят в палате. Временами, парни, что уже были в более или менее хорошей форме, таскали для нее тетради, акварельные листы или альбомы. В итоге, у нее накопилось порядочный склад бумаги. Но половина этой бумаги вмиг разлетелась – кто-то просил нарисовать семью, кто-то друзей по фото, кто-то просто хотел себе милую иллюстрацию. Так и проходили день за днем. А Эстель иногда сжимала в кулачке кулон. Стайлз по ее просьбе один раз сфотографировал сержанта. Пришлось его долго уговаривать, но в итоге, ворча, Уильям согласился. Теперь у нее в медальоне была и фотография мамы и его. Временами, по вечерам, она подолгу смотрела на фото. Ее терзали сомнения – послушается ли ее Пирсон, будет ли осторожен? Памятуя о том, что произошло на холме, было трудно поверить, что Рональд сможет его уберечь от безрассудства. Или хоть как-то остановить. Вот и сейчас, пока одни пациенты ушли на обед, а вторые спали, она смотрела на лицо своего сержанта, держа в руке медальон. На фото он улыбался ей, правда, немного не своей улыбкой, а дежурной, для фото. Эстель вздрогнула от голоса: — Твой отец? Это был Пол Абрахам, которого сегодня должны были комиссовать. Он был похож на Дэвида, одного из парней их дивизии, но на деле оказался аж из 26-го пехотного полка. Девушка улыбнулась смущенно: — Нет… Это сержант в нашем взводе. — Любишь его? — Усмехнулся рядовой, глядя на девушку. Жемчужинка решила в кое-то веки не врать и не придумывать оправдания: — Да… Хотя знаем друг друга всего-то пять месяцев. Пол хмыкнул: — И что? Я со своей девушкой познакомился всего два назад. Но у нас все взаимно. Эстель лишь мягко улыбнулась новому другу. Тот, хмыкнув, произнес, похлопав ее по плечу: — Ну, мне пора. Я еду домой. Давай выздоравливай, гром женщина. А, и спасибо за рисунок Паулы, я его сберегу! Жемчужинка усмехнулась: — Удачи, Пол. Береги себя! — Обязательно! И только было девушка потянулась за бумагой для нового рисунка, как на ее перину опустилась шахматная доска, а на стульчик рядом присел медик, Авраам Элияху, еврей, что делал ей инъекции: — Сыграем? У меня пока перерыв, делать нечего. — Я не очень умею… — Да ладно, научишься. И хотя партия шла тяжело для Жемчужинки первого взвода, но было интересно и действительно помогало скоротать время. Когда минуло четыре недели с момента ранения и ее поездки в госпиталь, выпал первый снег. Эстель к тому моменту, наконец, могла уже ходить, и ходила регулярно на перекуры, хотя медики и ворчали по этому поводу. Она бродила, разминая конечности, устав от долгого лежания в кровати. Но сегодня был совершенно иной случай. Утром, 18 декабря, когда темное небо едва задерлось зарей, она вышла на улицу чтобы, перекурить. Но природа мало того что обрадовала ее побелевшим пейзажем, так еще и снегопад продолжался, осыпая все крупными хлопьями. Медленно ступая, она смотрела на падающие комочки снега, которые не спеша покрывали все вокруг сплошным белым одеялом. Такое ощущение было, что вместе со снегом пришла тишина. Было слышно только еле-еле различимое шуршание опадающего снега. Эстель застыла, улыбаясь как ребенок, и задрав голову, пока на нее медленно оседали хлопья снега, покрывая волосы и плечи. Девушка подняла руку, слегка поднявшись на носочках, чтобы дотянутся указательным пальцем хоть до одного такого комочка. Они были холодными, но такими прекрасными. Девушка почти не чувствовала холода, не вольно кружась и смотря вверх, на то, как кружится в небе снег. Ее волосы уже немного были покрыты этими ледяными украшениями, белая кожа словно была соткана из таких вот снежинок, а белый больничный наряд лишь придавал ей сказочности. Эстель так увлеклась ловлей снежинок, что даже не заметила, как ее несколько раз сфотографировал Джо. Он попал сюда тоже с ранением, но, как и Стайлз, любил фотографию. Но если Дрю делал фото важных моментов, Джо предпочитал снимать эмоции. Вот и сейчас, завороженный тем, как белокурая девушка приподнимается на носках и тянется пальцами в небо, ловя снежинки, он щелкнул пару кадров. Некоторые проснувшиеся от его возни парни так же уставились в окно, благо был первый этаж, а сами окна были просто огромными, в потолок. Парни молчали, некоторые даже дышали через раз, чтобы не вспугнуть момент, не разрушить его сказочность, хотя девушка их бы и не услышала сквозь стену и стекло. А Жемчужинка все кружилась в своеобразном танце, радуясь снегу как дитя малое. Она брала огромные пригоршни снега, смотря, как он сверкает в свете уличного фонаря, подбрасывала, и стояла, подняв лицо, ощущая холодные, мокрые снежинки на коже. Наверное, она бы смогла еще долго смотреть за этим, если бы не начала ощущать, что мерзнет. Живот, да еще после ранения сводила неприятная судорожная дрожь, вынуждая ее вернуться в помещение. Джо успел заснять последний кадр – как Эстель резко развернувшись, взмахнув длинными волосами, и только повернулась к входу, вся покрытая снегом, словно снежная принцесса. Она скрылась в здании, а парни чуть улыбнулись друг дружке, все так же молча – эта девчонка умудрялась находить красоту и радость в том, что уже не радовало глаз обычных, измученных войной солдат.

***

А через пару дней, примерно после полудня всех ждал странный сюрприз. Еще с утра поднялась такая суета, что только держись – медсестры носились как угорелые, о врачах так вообще не стоит говорить. А причина оказалось весьма…милой? Дело в том, что утром в госпиталь привезли детей, которые пережили боевые действия и бомбардировки, но остались либо сиротами, либо разделены с семьями. Целое поголовье от четырех до шести лет, по примерным подсчетам, пятнадцать маленьких пациентов. Малыши были напуганы, и словно котята жались друг к дружке. Они не получили серьезных травм, максимум ушибы и синяки. Но была загвоздка именно в их страхе. Дети наотрез отказывались от любого контакта с лечащим персоналом, сжались в уголке, на своих кроватках, и там же затаились. Естественно что ни накормить, ни дать лекарства не получалось – любой кто подходил к ребятне ближе чем на пять метров, и все, ор сиреной на весь госпиталь. Эстель, заметив это, прикинула в уме что же делать. Дети боятся персонала, а значит, не получат нужного лечения, а значит, следственно, необходимо сначала помочь им успокоиться и адаптироваться. Потому, она, взяв в руки карандаш, начала что-то рисовать, используя полные листы из папки, которую ей позавчера принес Дэрел. Она рисовала, иногда посматривая в окно. Законченные листы складывала в пустую папку, оставшуюся с предыдущих рисунков. Парни из палаты, а иногда она замечала и заинтересованные детские взгляды, заинтригованно наблюдали за ее действиями. Один из медиков, который пришел ставить ей укол, взглянул на листы, а потом на пациентку, но немка только чуть улыбнулась, прижав палец к губам, мол, не порти сюрприз. Но врачу было не до того… Когда она, наконец, закончила, то был уже вечер, и за окнами была глубокая, синяя мгла. В палате уже давно ярко светили потолочные лампы, но для нужного эффекта, приедтся попросить их выключить. Дети все так же молчали, не реагируя и пугаясь взрослых и персонала госпиталя. Солдаты уже пытались с ними наладить ну хоть какой-то контакт, но зареванная от постоянных истерик ребятня ни в какую не желала ни с кем общаться. Поднявшись с кровати, Эстель взяла одеялаи подушки и шепнула остальным парням, чтобы они дали другие лишние, пока не спят. На резонный вопрос, а, собственно, на кой ляд, немка ответила: чтобы сделать шатер. Вскоре на полу образовался небольшой уютный лагерь из подушек и одеял, а в центр поставили зажженную масляную лампу. Щелкнул выключатель – наблюдавшая за этим медсестра тоже включилась в эту авантюру – и комнату остались освещать лишь лампы на прикроватных тумбах. Еще днем, пока длилась работа над некими иллюстрациями, во время обеда Жемчужинка спросила медсестер, могут ли они одолжить один из палаточных брезентов. Здесь они были, на случай, если госпиталь будет не справляться с потоком раненых, дабы разбить еще и во дворе больницы лагерь. Пока что, он лежал без дела, этот брезент. Удивленная медсестра Эржабет, узнав причину, только кивнула, махнув рукой – брезент-то я дам, да только эти малыши не купятся на трюк с «палаткой». Но надо ведь хотя бы попытаться, верно? Примерно минут сорок парни помогали Эстеле с брезентом, натягивая его веревками через крюки для оборудования в стенах. Высота палаты была приличной – почти два этажа, а крюки на стенах были нужны для новых ламп. Сейчас, они пригодились для этой задумки как нельзя кстати. Посередке, с помощью медицинского штатива под капельницы, сделали подпорку, и вот, уютный лагерь был готов. Хотя некоторые пациенты все равно поглядывали с недоумением – чего это удумала эта капральша? А дело было вот в чем. В течении всего дня, наблюдая и проходя мимо ребятни, Жемчужинка слышала как эти дети, еле слышно, переговариваются на немецком. Решение созрело моментально. Ведь понятно, что дети напуганы сразу тремя вещами – вокруг куча взрослых, они говорят на непонятном языке, а родных рядом нет. Эстелла же гораздо мельче других, она может сойти за подростка, она может говорить с ними на одном языке. Соответственно, может и успокоить. А что успокоит малышей лучше, чем сказка на родном языке? А потому предупредила парней, что говорить она тоже будет на этом языке. Американцы кивали, мол, да хоть и так. В восемь часов вечера все было готово. Положив папку с рисунками возле своего места, Эстель плавно и спокойно подошла к жмущимся малышам, и произнесла как можно мягче, оставаясь на удалении незримого радиуса их спокойствия: — Хотите послушать одну сказку? Одна девочка, что сидела дальше всех, вздрогнула и посмотрела на нее. Дети неуверенно поежились, немного выпрямляясь, а немка продолжала, разговаривая мягко, но с немного удивленными и интригующими нотками: — Неужели, вам не интересно услышать сказку о Волшебном Зеркале? Сначала, ребятишки даже не шелохнулись. Позже стали перешептываться. Но в конце-концов, природное любопытство пересилило, и малыши, осторожно озираясь, гуськом прошли мимо коек других солдат и шмыгнули в палатку, скрываясь, как им казалось, от посторонних глаз. Внутри импровизированной палатки, а брезент имел только один «вход», малыши расселись на подушках, а кто и на одеялах на полу, поджимая ножки. Севшая на свое место немка чуть улыбнулась детям: — Тут никто нас не увидит, и не услышит, в особенности, Снежная Королева! Не трудно догадаться, что эти дети росли на сказках Андерсена, но у девушки в запасе была совсем другая сказка. Та же, но иная. Зная про Королеву Андерсена, дети мгновенно отодвинулись от входа – ведь королева могла забрать любого. Было и еще кое-что, лежащее здесь. Медсестры весь день до этого пытались раздать игрушки, но дети даже не смотрели на них. Но сейчас, дело обстояло иначе. Чтобы малышам было спокойнее, Эстель протягивала игрушки по одной, говоря почти шепотом: — Но ей не добраться до вас, о нет. Вас защитят эти фамильяры. Они волшебные и спасут вас ото всего на свете! С такой установкой, ребята куда охотнее брали игрушки, прижимая плюшевых медвежат, оленей и собачек к себе. Девушка, чуть приобняла малышей рядом с собой, говоря: — Снежная Королева очень коварна! Она хочет, чтобы мы замерзли, чтобы льдом и снегом был покрыт весь мир. А потому, давайте соберемся вместе… Кучнее! Вот так… Мы будем деться своим теплом, чтобы она до нас никогда не добралась! Малыши впервые с момента прибытия начинали чуть посмеиваться, садясь поближе к немке. Она достала папку, и заговорщицки начала свой рассказ, показывая сопутствующие иллюстрации, которые нарисовала. На самом деле, она и историю-то придумала сама, опираясь на классический рассказ о Снежной Королеве: — Итак… Давным-давно, еще до эпохи людей, жил на свете добрый, но старый волшебник. Его звали Время. Он бродил по лесам, по долам, любовался творениями матушки природы. Он видел красоту бескрайних гор, взбираясь на самые отвесные из них. Ходил он к морям и рекам, любуясь резвящимися рыбками. Он наслаждался цветами и лесами, днями напролет слушая пение птиц в ветвях. Но чем дольше он жил, тем меньше радовался. Больнее ничего не тешило его глаз. Горы казались обычными и знакомыми, цветы однообразными и одинаковыми, зелень лугов и лесов стала приевшейся, а реки и моря скучными. Ему стало скучно и грустно видеть мир неизменным. И чтобы поменять это, он отправился к центру мира, чтобы создать свое самое великое творение. Там, стоя у омута бытия, выковал он Волшебное Зеркало из первородного белого серебра и семь лет усердно полировал. Жемчужинка показала им первые иллюстрации – вот по долине меж гор ходит старичок с тросточкой и держит в другой руке, улыбаясь, цветочек. На следующей, он уже сидит на камне, грустный, с печалью глядя на все тот же цветочек, растущий у его ног. На последней, он уже стоит и полирует зеркало, в форме остроконечной арки. Дети сидели затаив дыхание, слушая сказку: — Спустя семь лет, когда начистил он его до блеска, зеркало ожило. Волшебник зачаровал зеркало, чтобы оно могло показывать истинную суть вещей. Чтобы добро виделось прекрасным, а зло – уродливым. К тому моменту, у старика появились четверо дочерей. Он сам их создал. Первую, он создал во время странствий в далекие ледяные земли. Ее кожа бела, соткана из самого чистого снега, глаза, из двух самых красивых льдинок, а волосы из северного ветра, украшенные снежинками. Ее наряд – чистейший снег, украшенный кристаллами льда. И назвал ее Зима. Достав листок, она показывает новую иллюстрацию, на которой задорно смеется девчушка в платьице из снега, держащая за руку Время, ее кожа бела, глаза как две льдинки, а волосы просвечивают, выполненные почти бесцветными бело-голубыми мазками акварели, поверх которого нарисованы крупные снежинки. — Вторая, появилась на свет там, где восходит солнце. Волшебник создал ее из плодородной, но присыпанной на половину снегом, земли. Ее волосы он создал из травы и самых стройных лиан, украсив их цветами подснежника. Ее глаза он создал из бутонов нежнейших тюльпанов первоцветов. Ее наряд был соткан из сотен цветов. А назвал он вторую дочь Весной. Следующая была картинка, как в траве сидит и с любопытством смотрит на склонившегося над ней старичка девочка, с коричневой, усыпанной белыми пятнами кожей, ее волосы из зелени струятся по земле, образуя полог травы и цветов. Дети, глядя на иллюстрации, тихо ахали, передавая листы и совсем тихонько переговариваясь, пока немка продолжала: — В самых жарких краях, создал Волшебник третью дочь. Ее тело он слепил из глины и плодородного чернозема. Ее волосы из колосьев золотой пшеницы, украсив их подсолнухами и ромашкой, а глаза создал из лучей зенитного солнца, от чего смотрела она на мир золотыми глазами. Платье для нее он создал из самых разных цветов, а в качестве украшения, ее платье венчали розы самых немыслимых цветов! И назвал он третью дочку Лето. На новой иллюстрации старичок сидел на корточках спиной к зрителю, а перед ним стояла, держась за стебель огромного подсолнуха, девчушка. Ее кожа была бронзовой, покрытой темными «веснушками», волосы были и впрямь колосьями пшеницы, на голове венок из ромашки и полевых цветов, как и платье, украшенное розами. — Последней, Волшебник создал четвертую дочь там, где солнце заходит за горизонт. Ее тело он выточил из древа клена, волосы создал из опадающей листвы, что златом и багрянцем переливаются под лучами уходящего солнца. Ее глаза он создал из глубокой небесной синевы, что бывает лишь на закате года. Ее наряд создан из красных и рыжих листьев клена, а голову венчает корона из листьев и веточек. И назвал он ее Осенью. На новой иллюстрации стояла девочка, улыбающаяся волшебнику, держащая в руках огромную спелую тыкву. И правда, платьице из листьев, на голове венец из них же, а волосы словно сам багрянец и золото. Немка продолжала, хотя даже не знала, что парни тоже ее слышат. И хотя ничего не понимают, но многие были зачарованы тем, как она ведет рассказ: — Когда все четверо его дочерей немного подросли, велел им Время сменять друг друга и приносить свои чудеса миру. Пройдет по земле Зима, первая из дочерей, и покроются леса и дола снежным ковром. А та резвится себе, трясет платьицем, и когда она так пляшет, в мире идут снегопады. На ее место приходит Весна, принося после холодов свое долгожданное тепло. Снег отступает, и из-под него являются миру первые цветы, подснежники. Весна запоет, а вместе с ней и птички. Идет, коснется дерева, а на нем почки распускаются. Она же и будит своим пением спящих животных в норках. Готовит усердно мир к расцвету Весна. Третья дочь, Лето, приносит с собой жару. Когда она резвится в полях и лугах, шумят кронами деревья, начинают расти культуры. Не покладая рук работает Лето, чтобы к зиме был у животных запас еды. На место Лета, приходит трудяжка Осень. Она идет, касаясь деревьев и кустов, а листья глянь, а уже золотые и багряные. Она собирает урожай, носит с собой корзинку, полную ягод, фруктов, овощей. Она же и сопровождает животных в спячку, а птиц – на юг. И вот, когда его дочери подросли и стали взрослыми леди, Царицами Времен Года, вручил им Волшебник зеркало, чтобы каждая любовалась собой и своими творениями на земле. И строго сказал им, смотритесь в него, сестрицы, да не залюбуйтесь. У каждой из вас есть всего три месяца, чтобы налюбоваться. Вручил, а сам отправился в путь, но перед уходом наказал им строго беречь его! На следующей иллюстрации старичок протягивает зеркало четырем девушкам. А потом достала еще четыре, чтобы увидели малыши, как выглядят повзрослевшие Царицы времен года: — И вот, первая сестра, Весна, смотрится в зеркало, – На картинке стояла девушка в платье из тюльпанов и салатового цвета листьев, с волосами из лоз и травинок, украшенных подснежниками, глядит в зеркало своими нежно розовыми глазами и улыбается. — И видела она в нем свои владения и угодья. Видела как из под снега появляются первые цветы, как распускаются, как капель падает с сосулек и текут веселые ручейки. Как сонные зверюшки выходят из спячки, как возвращаются певчие птицы, как мир оживает! Глядит, а наглядеться не может… Эстель изобразила жест с открытыми ладонями и широко расставленными пальцами, изображая волшебство. Второй шла иллюстрация с миловидной пухленькой девушкой, что смотрела в зеркало слегка кружась, как ее платье из подсолнухов и стеблей пшеницы кружится вместе с ней, а золотые волосы из пшеницы вьются с ветром, доставая едва ли не до земли: — Второй, смотрелась Лето. Она видела, как солнце питает ее землю и сады, видела бескрайные луга и теплые моря, как колосятся поля льна и ковыля, как резвятся в ее угодьях зверюшки, как сверкают своей красотой грозы, что поят землю. И свои плоды – как всходит золотая пшеница, как созревают плоды и ягоды, как сверкают озерные глади и реки. Глядит, а наглядеться не может… Следующей на картинке была девушка с прекрасными волосами из багрянца и золота, с которых опадала осенняя листва, на ее пальцах, в волосах и на одежде были золотые украшения. В руках она держала полную корзину самых разнообразных плодов, а на голове у нее красовалась все та же корона из листьев и веточек: — Когда Осень смотрелась в зеркало, то видела как деревья и трава становятся золотыми и багряными, как осеннее солнышко наливает плоды ее трудов цветом и соками, как зреют яблоки и тыквы, как наливаются соками и зреют ягоды в лесах, как опадает листва. Смотрясь, она видела, как засыпает матушка природа, как укрывается земля листвой, как зверюшки, нарезвившиеся после долгого года, заходят в норки и готовятся к долгому сну. Она властвовала над этими днями как добрая матушка, что готовила весь мир ко сну. Глядит, а наглядеться не может… Жемчужинка улыбалась, рассказывая и показывая на рисунок. Последней на очереди была иллюстрация с девушкой, с белой кожей и волосами, которая статно и спокойно глядела на белоснежные дали: — Самая старшая сестра, Зима, клала мир спать, заботливо укрывая белым пуховым одеялом из снега. Когда она глядела в зеркало, то любовалась своими творениями – снегопадами и буранами, вьюгами и стылыми днями, каждой снежинкой, что кружились и падали на землю. Глядела на зеркальные глади замерзших морей и озер, голубизной еще текущих холодных рек, на ледники, которые словно кристаллы вздымались суровыми стражами мирского покоя. Она любовалась, как сверкает, словно тысячи самоцветов, снег в ее угодьях, на столь же белоснежные леса и горы. Глядит, а наглядеться не может… Некоторые дети указали на нее и запищали: — Ты Зима! Жемчужинка улыбалась и прикладывала палец к губам, от чего малыши замолкали, в нетерпении ерзая. Уж больно детишкам хотелось узнать, что же будет дальше! — Проходили столетия, сестры меняли друг друга, и вместе с ними менялись и времена года. Но однажды, Весна и Осень, уставая, стали отдавали зеркало Зиме раньше, чтобы отдохнуть и вволю нарезвиться. Сначала на день, после на неделю, а в конце концов, уже на месяц раньше срока. Зима благосклонна была к сестрам, ей не в тягость было править чуть дольше. Но однажды, Весна не пришла вовремя вовсе, чтобы забрать его, — немка показала рисунок, на котором Зима неловко прижимает к себе зеркало, осматриваясь. — Долго Зимняя Царица стояла и ждала сестру. Беспокоясь, обернулась она ветром, и ринулась искать ее, осматривая каждый уголок. На картинке была Зима, вернее ее тело и голова, а остальное было нарисовано как ветер, и то, как она летела, прижимая к себе это зеркало. — Но Весенняя сестрица исчезла. Ослабев от малых лет правления, она ринулась на край земли, где была вечная весна, и там забылась тяжким долгим сном. Осень, что была не лучше, упросила старшую сестру оставить себе Зеркало, пока не поправится Весна. Долго Зимняя Королева не соглашалась, но, да делать нечего – без Весны не править, ни Лету, ни Осени. Осталось у нее Волшебное Зеркало, до поправки сестрицы. Девушка показала иллюстрацию детям – задумчивая и хмурая Зима около зеркала, поправляет корону изо льда и снежинок, глядя на Лето, что была такой же хмурой. — Но Весна никак не поправлялась… Шли дни, складываясь в недели, недели в месяцы, а те в годы. Зеркало стало покрываться инеем, ведь недаром у всего есть свой срок. Сестры ничего не смогли с этим поделать – нет Весны, не сможет прийти Лето, а нет Лета, не сможет ее заменить и Осень. И долгие лета не видел мир ничего кроме снега и льда. А Волшебное зеркало все стыло и стыло, находясь в покоях Снежной Царицы, что были на вершине самой стылой и никогда не оттаивающей горы. Однажды, в особо ненастную пору, замерзшее и истрескавшееся Зеркало вдруг громко затрещало и лопнуло на тысячи маленьких осколков! Немного резковато повысила голос Жемчужинка, показывая иллюстрацию с этим моментом и с соответствующим жестом. Вся малышня испуганно и одновременно восторженно ахнула, прижимая плюшевые игрушки к себе. Девушка, выдержав небольшую паузу, с легким прищуром оглядела детей, доставая следующую картинку: — Эти осколки подхватил Северный Ветер и понес по миру. Вместе с мягким и пушистым снегом они кружились по миру, опадая. Впились они в глаза и сердца людей, озлобляя и делая их жестокими и холодными как самая лютая стужа! Ведь холод озлобил Зеркало, перестало оно являть суть вещей, исказившись так, что даже самое хорошее виделось людям безобразным и уродливым, а тепло стало ненавистным. Стали они злыми и холодными, непохожими на самих себя. Малышня съежилась от проникновенного рассказа, прижимая к себе «фамильяров». А Эстель достала еще одну иллюстрацию: — Испугавшись, не стали сестры говорить Времени, что зеркало разбилось. Зима сама отправилась на поиски осколков, кружа по миру и заглядывая в глаза и сердца людей, выискивая эти крупицы… Долго ли, коротко ли, но вернулась Весна, оправившись от тяжкого недуга. Зима встретила ее радушно и отступила, дабы могла ее сестрица вновь править и вернуть людям тепло. Но, ни ее приход, ни наступление долгожданной весны не усмирило тех, кому попали осколки. Они лишь стали угрюмее, злее и жестче. Не смогли помочь ни последовавшая Лето, ни Осень. На следующей картинке все четверо стояли у старичка, о чем-то его вопрошая: — Как ни старалась Зима, но не нашла и четверти осколков Волшебного Зеркала. Созвала она сестер и пошли они к своему отцу. Горевал тогда Время, ведь не несла за собой вины его старшая дочь. Пожурил он Осень и Весну, за поздние приходы, а после присел и задумался. Вопросила его старшая дочь, помочь ей советом, как же быть, как спасти людей и вернуть Зеркало? Почесал тогда Время в густой бороде и повелел Зиме: Дам я тебе совет, дочь моя, и волшебную силу. Надел он на шею его дочери амулет в виде восьмиконечной звезды из льда и продолжил: Вот тебе Роза Ветров. Она поможет тебе. Обратись ветром и каждую зиму заглядывай в души людей. Найди осколки и собери их. Едва соберешь их, и восстановишь зеркало, то вернется в души людей покой. А пока, страшись тепла в собственной душе, иначе никогда не найдешь ни единого кусочка! На следующей картинке Зимняя Королева, обратившись ветром, рыскала по земле. — Послушалась отца Зима. Охладила она в себе всякое миролюбие и тепло. Погасила душевную теплоту и доброту, обратившись Снежной Королевой. С каждым годом от этого зимы становились все суровей и холодней. А она продолжала искать, высматривая в душах людей холодный блеск, и многие зимы у нее ушли на поиски. Заглянет она в душу к человеку, и если начнет таять – не нашла осколка. А если нашла, то сверкнет он холодной злобой, и станет мир еще холоднее. Долгие годы уходили на поиски, порой бывало, что ни одного не найдет. Следующей шла иллюстрация, где Зима засыпает, прижимая к себе полусобранное зеркало. А Жемчужинка продолжила: — Но не сдавалась старшая сестра. Она покорно уступала свое место сестрам, но все так же приходила раньше срока и уходила позже оного, дабы побыстрее найти наконец все осколки Волшебного Зеркала. Однажды, увидев ее, устрашилась Весна. Ведь из прекрасной Зимней Царицы, стала ее сестра холодна и резка. А потому, дабы помочь ей, Весна собрала все тепло, всю благодать Зимы и спрятала ее в кулон. Чтобы когда ее сестра справится, вернуть ей прежнюю милость и мягкость. На новой иллюстрации Весна забирает свет из груди Зимы, а та смотрит сверху вниз равнодушным взором. Некоторые девочки тихо вздохнули – детям было искренне жаль Зиму. Эстель тем временем продолжила рассказ: — Но однажды, когда оставалось найти совсем немножко осколков, грянули ужасные времена. Словно осколки раздробились, и все-все люди стали носить их в себе, став жестокими и злыми в одночасье! На картинке Зима с ужасом следила за боев танков и людей, прижимая ладонь ко рту: — Хоть тепло и ушло из ее души, но не лишилась она всех чувств, да и забота Весны помогли ей. Горько и больно было ей видеть, что мир единовременно стал столь жесток! Не знала она тогда, что в том вина всего пары оставшихся осколков Волшебного Зеркала. И что едва она их соберет, то прекратится Бесконечная Зима, и к людям вернется покой. Малыши даже вытягивали шею, слушая рассказчицу, благоговейно молча. А Эстель, вновь выдержав паузу, прошептала, показывая последнюю иллюстрацию, на которой Зима заглядывает в окно к ним и смотрит на их шатер: — Она и сейчас ищет! Прислушайтесь, выгляните в окошки, она там, среди снежинок и холодных ветров, рыщет в поисках последних Осколков. Смотрит на нас, и ищет, ищет в нас осколки. Дети поерзали, а Жемчужинка чуть улыбнулась, наблюдая, как они потихоньку вылезли из палатки, и пошли прямо к койкам солдат – ведь окна были у них возле кроватей. Парни помогали малышне взбираться, и придерживали, пока дети выглядывали в окна, держась за подоконники, всматриваясь в падающий хлопьями снег. Некоторые всматривались, положив ладошки на стекло. Эстель же произнесла, вставая с малышкой, которая первой к ней потянулась: — Недолго осталось ждать, вот увидите… Когда Снежная Королева соберет последние осколки, мир обретет покой. Она вновь обернется Царицей Зимы, снег станет мягче, а зимы – короче и нежнее. Вновь расцветут все Царицы Времен Года, закончится бесконечная Пора, а Волшебное Зеркало вновь станет отражать истинную суть вещей, где добро – прекрасно, а зло – уродливо… К ней повернулся мальчик, которого придерживал Льюис: — И война кончится? И я смогу вернутся к маме? И люди станут добрее? — Да. Ведь их делают злее осколки Волшебного Зеркала. Не бойся, мой маленький друг, Зима уже почти закончила искать… Малышня долго переговаривалась, смотря на солдат и нее, обсуждая, что в них-то точно нет осколков. Вскоре, от разговоров и разморенные эмоциями от сказки, они начали засыпать, прямо на койках рядом с американцами. Парни не были против этих комочков, укрывая и оберегая их. Эстель же, довольная результатом, вернула подушки и одеяла парням. Шатер помогли тихонько убрать медсестры и медики, а сама немка зевнула, прикрывая рот ладонью. Сказка была долгой, но результат был налицо – все дети мирно сопели, сжавшись у боков тех, в ком, как они искренне, по-детски верили, нет осколков Волшебного Зеркала…